Запахи правили миром. Голубиный помёт, гниль отходов и выхлопы автомобилей, могильная вонь старых людей и мужицкая убойная смесь прелого пота, перегара, табака и одеколона, изредка девичий аромат, перекрытый парфюмом. Мощные струи переплетались и дыбились, норовя воткнуться в ноздри и завладеть мозгом сквозь нежную слизистую обонятельную ткань.

Учёный Хэй, раздражённо уворачиваясь от враждебных веяний, спешно прошествовал на службу, уселся на своё, залитое слепящим солнцем место и погрузился в работу. Вернее, так он делал каждый день вот уже несколько лет, но в этот раз погрузиться в работу ему что-то помешало, причём он даже не сразу понял — что́.

Хэй растерянно пригладил усы и неуверенно улыбнулся. Он решительно не понимал ничего из написанного, хотя — что было самым ужасным — без малейших колебаний узнавал собственные тексты, и вчерашние, и недельной давности. И видел он их довольно чётко. Но вот понять, о чём в них говорилось, оказывалось положительно невозможно.

Хэй снял и протёр очки. Потом снова снял очки и протёр прорезанные алыми молниями сосудов глаза. Заодно утёр запястьем проступивший на лбу холодный пот. Надел очки и некоторое время сосредоточенно пытался прочесть хоть что-нибудь. Наконец нерешительно обратился к начальнику Ляо-вану.

— Я не понимаю ничего из написанного здесь.— робко признался он.— Наверное, мне нужно к врачу.

Достопочтенный Ляо по-птичьи повернулся к нему и что-то спросил. Слова были, вроде бы, самые обычные, чёткие и ясные, но разума Хэя они не достигли.

— Я не понимаю.— бессильно повторил он.— Я не понимаю, что вы говорите!

Одетый в линялые джинсы и фланелевую рубаху навыпуск Хэй сидел на убранной постели и, пристроив на коленях твёрдую кожаную папку, писал на листе альбомного формата:

«Дорогой друг!

Я знаю, что мои письма вам, конечно, не передают. А я не получаю никаких вестей от вас, хотя вы все, наверняка, переживаете и стараетесь со мной связаться. Но чтобы сохранить присутствие духа, мне нужно хотя бы вообразить, что я могу поделиться с тобой впечатлениями и мыслями, накопившимися у меня за те недели, что я здесь.

Тут на самом деле не очень плохо. В палате из людей нет никого; кроме меня, одни овощи. Кормят регулярно, каждый день. Туалет и даже душ имеются, прости за столь неделикатные подробности. Книг, вот, не дают, поэтому приходится писать самому. Теперь я умею писать по-настоящему.

Медперсонал здесь набран из прекрасных лицом и телом юных транссексуалок, что, как ты понимаешь, меня весьма развлекает. Они весьма приветливы, но удача моя не так велика, как тебе могло бы показаться, ибо у меня нет тела. Может быть, оно и к лучшему, ведь иначе я бы по-настоящему страдал от заточения…»

В этот момент заскрежетали замки, тяжело отъехала стальная дверь и в палату зашла доктор Чжу. Её круглое лицо было довольно привлекательным, под белым халатом вздымалась внушительная грудь, внизу он не слишком сурово прикрывал пышные бёдра, ну а уж была ли она транссексуалкой, тут остаётся только полагаться на суждения бедного Хэя.

— Привет! — её яркие губы улыбались.— Как мы себя сегодня чувствуем?

Хэй не поднимал глаз от листа, спешно что-то дорисовывая в нижнем углу.

— Мысли подождут.— тихо пробормотал он.

— Что? — доктор озабоченно подалась к нему.— Хэй, вы меня слышите?

— Здесь кто-то есть.— отметил Хэй.— Логично с его стороны было бы попытаться со мной пообщаться. Но это бесполезно. Ведь никто не может говорить разумно. Они все сошли с ума. Все прах и прахом станут. Вот эта милая девушка… Пусть она возьмёт этот лист и передаст его моему другу по кличке «Ёж». Он, правда, не откликается, но это же неважно, верно?

Доктор Чжу приняла у него бумагу, сочувственно погладила его по голове и, качнув бёдрами, удалилась.

— Во всём этом нет никакого смысла.— с горечью заявил Хэй.

— Какая жалость! Такой хороший молодой человек.— вздохнула доктор в коридоре.

Управитель Цзяо-ван сидел в широком кресле за широким столом и таким же широким было у него всё — красное лицо, неторопливые руки, на правом запястье которых поблескивали дорогие часы, и та фундаментальная часть тела, которую у таких больших и серьёзных людей не принято описывать слишком нескромно.

Перед ним смиренно ждал человечек с большой головой, по бокам которой топорщились седые венчики.

— Ну что же, директор Линь…— прогудел управитель— Не удалось вашим специалистам разобраться с его писаниной?

Он потыкал толстым пальцем в лежащую перед ним бумагу, по которой летели, в му́ке расправляя крылья, загадочные знаки.

Директор покачал головой.

— Мы привлекли лучших языковедов и психиатров.— зашелестел он.— Они в один голос твердят, что это какой-то язык, но опознать его не могут. И вот ещё…— Линь замялся и смущённо почесал за ухом.

— Да? — требовательно громыхнул управитель Цзяо.

— Эти специалисты стали какими-то странными. И наши сотрудники… сотрудницы, которые видели текст.

— Странными?

— Они как будто изображают из себя философов. Всё время смотрят на небо. Не говорят, а изрекают. Я не знаю, как это описать, это надо видеть.

— Не надо.— отрезал Цзяо.— Проект пора сворачивать. Пациента ликвидировать. Я пришлю людей. Вы свободны.

Линь низко поклонился, а потом вдруг, не перебирая ногами, спиной вперёд скользнул от управителя прочь и ушёл в стену, как вода в песок. Цзяо поспешно сделал жест, отгоняющий злых духов, а другой рукой полез за сигаретой.

Дрожащими пальцами устроив её во рту, он щёлкнул зажигалкой. Пламя охотно обняло управителя, поглотив его широко открытые глаза, широкие плечи, широкую поясницу.

Спустя некоторое время секретарь управителя, заглянув в кабинет, был весьма удивлён и раздосадован необъяснимой кучей пепла под столом. Однако же любопытство подвигло его поднять непристойно белевший на столе лист и вглядеться в чернеющие на нём летящие знаки.

Тем вечером его увидели бегущим опрометью посреди центрального проспекта и вопившим во всю глотку. А на плакатах у обочины оплывали призывы к участию в выборах, знаки изгибались и прыгали, обретая неясный новый смысл.

Хэй сидел на кровати и монотонно напевал себе под нос. Бумагу и ручку у него отобрали, в палате было совершенно пусто, уже несколько дней к нему не заходила ни доктор, ни одна из прелестных медсестёр сомнительного пола, ни вообще кто-либо. Он находил это вполне логичным.

— Быть может…— произнёс он вслух.— Мне прокусить себе кожу? Тогда я смогу писа́ть на стенах кровью.

На его добром лице зазмеилась усмешка. Он легко — никогда прежде, усердно работая и плотно питаясь, а по вечерам попивая сливовое вино, он не чувствовал в себе такой лёгкости — соскочил на пол и подошёл к окну. Оно было раскрыто во тьму, горевшую тысячью звёздных глаз. Хэй протянул к ним руки и волоски на них затрепетали под прохладным ночным ветерком.

— Здесь была решётка.— вспомнил он, но проём был свободен; лишь подоконник усеивал ржавый порошок.

«Бабушка, достань Луну!» — вспомнилось из детства. Хэй потянулся к сочному, как апельсин, сияющему шару. На ощупь Луна оказалась ожидаемо сухой, но в ней чувствовалась уютная дрожь, как от мурлыкающего котёнка. Хэй потянул этого котёнка на себя; ему вдруг мучительно показалось, что это его сердце висит там, вдалеке, и светит отражённым от Солнца светом, а в груди у него холод и пустота. Луна не поддавалась. Он отчаянно рванул её к себе.

Хрустнуло. Разваливаясь, Луна понеслась на него. Хэй досадливо отдёрнул увлажнённую кровью руку. Вернулся к постели, сел на неё в позу лотоса и погрузился в размышления.

Осколки Луны грозно близились, втыкаясь в земную атмосферу, воздух затрепетал, небо вспыхнуло красным. Хэй покачивался и тихо напевал:

— Йо-вэе-йо!