«Мой метод анализа, исходным пунктом которого является не человек, а данный общественно-экономический период…
»
К. Маркс, Замечания на книгу А. Вагнера «Учебник политической экономии»
Социалистический «гуманизм» стоит на повестке дня.
Вступив в период своего развития, который от социализма (каждому по его труду) должен привести его к коммунизму (каждому по его потребностям), Советский Союз провозглашает лозунг «Всё на благо человека» и обращается к новым темам: свобода индивида, уважение к законности, достоинство личности. В партиях рабочего класса многие превозносят достижения социалистического гуманизма и принимаются за поиски его теоретических оснований, обращаясь с этой целью к «Капиталу», а также — всё чаще и чаще — к ранним работам Маркса.
Это историческое событие. Можно даже поставить вопрос, не окажется ли социалистический гуманизм темой, которая достаточно утешительна и привлекательна, чтобы сделать возможным диалог между коммунистами и социал-демократами или даже более широкое сотрудничество со всеми людьми «доброй воли», отвергающими войну и нищету. Сегодня и она, эта широкая дорога Гуманизма, тоже ведёт к социализму.
Действительно, революционная борьба всегда имела своей целью положить конец эксплуатации и тем самым освободить человека, но в своей первой исторической фазе она, как и предвидел Маркс, должна была принять форму классовой борьбы. Революционный гуманизм мог тогда быть только «классовым гуманизмом», «гуманизмом пролетарским». Положить конец эксплуатации человека означало положить конец классовой эксплуатации. Освободить человека означало освободить рабочий класс, причём посредством диктатуры пролетариата. В течение более сорока лет, в гигантских сражениях, происходивших в СССР, «социалистический гуманизм», прежде чем он стал выражать себя в понятиях свободы личности, говорил на языке классовой диктатуры1.
Окончание периода диктатуры пролетариата открывает в СССР вторую историческую фазу. Советские люди говорят: у нас антагонистические классы исчезли, диктатура пролетариата выполнила свою задачу, государство потеряло свой классовый характер и стало государством всего народа (или каждого индивида). И в самом деле, с людьми в СССР теперь обращаются без учёта классовых различий, т. е. как с отдельными личностями. И можно заметить, как в идеологии на смену темам классового гуманизма приходят темы социалистического гуманизма личности.
Всего десять лет назад социалистический гуманизм существовал лишь в одной-единственной форме: в форме гуманизма классового. Сегодня он существует в двух формах: в форме классового гуманизма — там, где еще правит диктатура пролетариата (Китай и т. д.), и в форме (социалистического) гуманизма личности — там, где она ушла в прошлое (СССР). Две формы, соответствующие двум, необходимым историческим этапам. В гуманизме «личности» «классовый» гуманизм может созерцать своё собственное реализованное будущее.
Эти перемены, происходящие в истории, проясняют некоторые из перемен, происходящих в умах. Диктатура пролетариата, которую социал-демократы отвергали во имя (буржуазного) «гуманизма» личности и которая заставляла их встать в жёсткую оппозицию к коммунистам, стала в СССР фактом прошлого. Более того, высказываются предположения, что на Западе она может принять мирные формы и быть непродолжительной. На этом фоне начинают проступать контуры своего рода встречи между двумя «гуманизмами» личности: гуманизмом социалистическим и гуманизмом либерально-буржуазным или христианским. «Либерализация» СССР внушает этому второму определённые надежды. Что же до социалистического гуманизма, то он может рассматривать себя не только в качестве критики противоречий буржуазного гуманизма, но также и в качестве завершения его «наиболее благородных» устремлений. В нём человечество как будто бы находит осуществлёной свою тысячелетнюю мечту, отражённую в проектах гуманизмов прошлого, христианском и буржуазном: мечты о том, чтобы и в человеке, и в мире человека настало, наконец, царство Человека.
И тем самым как будто бы исполняется пророческое обещание Маркса из «Рукописей 1844 г.»: «Коммунизм… присвоение человеком человеческой сущности… коммунизм как завершённый натурализм = гуманизму…
».
Для того чтобы увидеть это событие в более широкой перспективе, чтобы понять его, чтобы узнать смысл социалистического гуманизма, недостаточно ни просто зарегистрировать это событие, ни зафиксировать те понятия (гуманизм, социализм), с помощью которых само событие пытается себя помыслить. Следует проверить теоретические основания понятий, для того чтобы убедиться в том, что они действительно дают нам истинное научное знание об этом событии.
Между тем понятийная пара «социалистический — гуманизм» заключает в себе очевидное теоретическое несоответствие: в контексте марксистского учения понятие «социализм» — действительно научное понятие, в то время как понятие гуманизма — понятие всего лишь идеологическое.
Поясним: речь идёт не о том, чтобы поставить под сомнение реальность, которую призвано обозначать понятие социалистического гуманизма, но о том, чтобы определить теоретическую ценность этого понятия. Говоря о том, что понятие гуманизма является идеологическим (а не научным), мы в одно и то же время выдвигаем два утверждения: мы говорим, что оно и в самом деле обозначает некую совокупность существующих реальностей, но в отличие от научного понятия не даёт нам средств, необходимых для их познания. Оно особым (идеологическим) образом обозначает собой нечто существующее, но не раскрывает его сущности. Смешивать эти два порядка означало бы закрывать себе путь ко всякому знанию, порождать путаницу и подвергаться риску заблуждений.
Для того чтобы понять это со всей ясностью, я позволю себе сослаться на опыт Маркса, который пришёл к созданию научной теории истории лишь ценой радикальной критики той философии человека, которая служила ему теоретическим фундаментом в годы его молодости (1840—1845). Термин «теоретический фундамент» я употребляю в строгом смысле слова. Слово «человек» для молодого Маркса было не просто возгласом, обличающим нищету и рабство. Это был теоретический принцип его мировоззрения и его практической установки. «Сущность человека» (как бы она ни понималась: как свобода и разум или как сообщество) в одно и то же время обосновывала и строгую теорию истории, и последовательную политическую позицию.
Это становится очевидным, если рассмотреть два этапа гуманистического периода развития Маркса.
Ⅰ
Первый этап отмечен господством рационалистически-либерального гуманизма, близкого скорее к мысли Канта и Фихте, чем к философии Гегеля. Ведя борьбу против цензуры, против феодальных законов рейнских земель, против прусского деспотизма, Маркс теоретически обосновывает и свою политическую борьбу, и оправдывающую её теорию истории определённой философией человека. История может быть понята лишь исходя из сущности человека, которая заключается в свободе и разуме. Свобода: она — сущность человека, подобно тому как тяжесть — сущность тела. Человек призван быть свободным, она — само его бытие. Даже если он отказывается от неё или её отрицает, он всегда пребывает в свободе: «Свобода настолько присуща человеку, что даже её противники осуществляют её, борясь против её осуществления… Во все времена существовали, таким образом, все виды свободы, но только в одних случаях — как особая привилегия, а в других — как всеобщее право
». Это различение проясняет всю историю: феодализм — это свобода, но в «неразумной» форме привилегии; современное государство — тоже свобода, но уже в разумной форме всеобщего права. Разум: человек свободен только как разумное существо. Человеческая свобода — это не прихоть и не детерминизм интереса, но, как и утверждали Кант и Фихте, автономия, подчинение внутреннему закону разума. Этот разум, который «существовал всегда, только не всегда в разумной форме
»2 (пример — феодализм), в современности наконец-то начинает существовать в разумной форме в государстве, государстве права и законов. Философия «рассматривает государство как великий организм, в котором должны осуществиться правовая, нравственная и политическая свобода, причём отдельный гражданин, повинуясь законам государства, повинуется только естественным законам своего собственного разума, человеческого разума
». Отсюда становится ясной задача философии: «она требует, чтобы государство было государством, соответствующим природе человека
». Это заклинание обращено к самому государству; оно должно лишь признать свою сущность, и тогда оно станет разумом и подлинной свободой человека, подвергая себя реформированию. Философско-политическая критика (которая напоминает государству о его обязанностях перед самим собой) резюмирует собой всю политическую деятельность: свободная печать, свободный разум человечества становится самой политикой. Эта политическая практика — которая получает своё концентрированное выражение в публичной теоретической критике, т. е. в публичной критике, использующей в качестве своего инструмента печать, и которая в качестве своего абсолютного условия требует свободы печати,— и была политической практикой Маркса во время работы в «Рейнской газете». Развивая свою теорию истории, Маркс в то же время обосновывает и оправдывает свою собственную практику: публичную журналистскую критику, которую он представляет себе как преимущественную форму политического действия par excellence. В этой просвещенческой философии всё подчинено строгому порядку.
Ⅱ
Второй этап (1842—1845) отмечен господством новой формы гуманизма: «коммунитарного» гуманизма Фейербаха. Государство разума осталось глухим к голосу разума: прусское государство так и не было реформировано. Сама история вынесла приговор иллюзиям гуманизма разума: молодые немецкие радикалы ожидали от нового короля исполнения либеральных обещаний, которые он давал, будучи претендентом на престол. Но трон быстро превратил либерала в деспота,— и государство, которое должно было наконец-то стать разумным (поскольку в себе оно было таковым всегда), вновь не породило ничего, кроме неразумия. Из этого огромного разочарования, которое молодые радикалы переживали в качестве подлинного исторического и теоретического кризиса, Маркс извлёк вывод: «…политическое государство… содержит во всех своих современных формах требования разума. И государство не останавливается на этом. Оно всюду подразумевает разум осуществлённым. Но точно так же оно всюду впадает в противоречие между своим идеальным назначением и своими реальными предпосылками
». Итак, сделан решающий шаг: злоупотребления государства понимаются уже не как следствие невнимательности государства к своей сущности, но как реальное противоречие между его сущностью (разумом) и его существованием (неразумием). Гуманизм Фейербаха как раз и позволяет помыслить это противоречие, показывая, что неразумие — это отчуждение разума, а это отчуждение — сама история человека, т. е. его осуществление3.
Маркс всё ещё исповедует философию человека: «Быть радикальным — значит понять вещь в её корне; но корнем для человека является сам человек…
» (1843 г.). Теперь, однако, человек только потому есть разум и свобода, что прежде всего он есть «Gemeinwesen», коммунитарное, общественное существо, которое осуществляет себя теоретически (в науке) и практически (в политике) только в своих всеобщих человеческих отношениях, как с другими людьми, так и с объектами (внешняя природа, «гуманизированная» посредством труда). Сущность человека и здесь всё ещё обосновывает историю и политику.
История — это отчуждение и производство разума в неразумии, подлинного человека в человеке отчуждённом. В отчуждённых продуктах своего труда (товары, государство, религия) человек, сам того не ведая, осуществляет сущность человека. Эта утрата человека, которая производит и его самого, и его историю, разумеется, предполагает существование заранее определённой сущности. В конце истории этому человеку, ставшему бесчеловечной объективностью, останется только вновь присвоить, в качестве субъекта, свою собственную сущность, отчуждённую в собственности, религии и государстве, чтобы стать целостным, подлинным человеком.
Эта новая теория человека обосновывает новый тип политического действия: политику практической реапроприации. Простое обращение к разуму государства исчезает. Политика — это уже не простая теоретическая критика, разумное наставление, осуществляемое с помощью свободной прессы, но практическая реапроприация человеком его сущности. Поскольку государство, как и религия,— это именно человек, но человек, не обладающий своей сущностью; человек расколот на гражданина (государство) и частное лицо, на две абстракции. На небесах государства, в «правах гражданина» человек в воображении переживает ту человеческую общность, которой он лишён на земле «прав человека». Поэтому революция тоже будет уже не просто политической (разумная либеральная реформа государства), но «человеческой» («коммунистической»), она восстановит для человека его природу, отчуждённую в фантасмагорических формах денег, власти и богов. Отныне эта практическая революция будет общим делом философии и пролетариата, поскольку в философии человек утверждается теоретически, в то время как в лице пролетариата он практически отрицается. Проникновение философии в пролетариат будет сознательным восстанием утверждения против его собственного отрицания, восстанием человека против бесчеловечных условий его жизни. Таким образом, пролетариат подвергнет отрицанию своё собственное отрицание и в коммунизме вступит в обладание самим собой. Революция — это сама практика внутренней логики отчуждения: это тот момент, когда критика, прежде остававшаяся безоружной, находит своё оружие в лице пролетариата. Она даёт пролетариату теорию того, что он есть; пролетариат же взамен даёт ей свою вооружённую силу, единую и неделимую силу, в которой каждый вступает в союз лишь с самим же собой. Таким образом, революционный союз пролетариата и философии и здесь скреплён печатью сущности человека.
Ⅲ
Начиная с 1845 г. Маркс радикально порывает со всякой теорией, которая обосновывает историю и политику сущностью человека. Этот уникальный разрыв содержит в себе три неразрывно связанных теоретических аспекта:
- Формирование теории истории и политики, основанной на радикально новых понятиях: общественная формация, производительные силы, производственные отношения, надстройка, идеология, экономическая детерминация в конечном счёте, специфическая детерминация иными, неэкономическими уровнями общественного целого и т. д.
- Радикальная критика теоретических притязаний всякого философского гуманизма.
- Определение гуманизма как идеологии.
В этой новой концепции всё тоже подчинено строгому порядку, но это новая строгость и новый порядок: сущность человека подвергается критике (2) и определяется в качестве идеологии (3), т. е. с помощью категории, принадлежащей новой теории общества и истории (1).
Разрыв со всякой философской антропологией и со всяким философским гуманизмом — отнюдь не какая-то второстепенная деталь: он образует единое целое с научным открытием Маркса.
Он значит, что Маркс одним и тем же движением отвергает проблематику предшествующей философии и принимает новую проблематику. Предшествующая идеалистическая («буржуазная») философия во всех своих областях и частных дисциплинах («теория познания», концепция истории, политическая экономия, мораль, эстетика и т. д.) покоилась на проблематике человеческой природы (или сущности человека). Эта проблематика на протяжении целых столетий казалась совершенно очевидной, и никому даже в голову не приходило поставить её под вопрос как целое, пусть даже она и подвергалась определённым внутренним преобразованиям.
Эта проблематика не была ни смутной, ни лишенной строгости: напротив, она была конституирована когерентной системой точных понятий, тесно связанных друг с другом. В то время, когда с ней столкнулся Маркс, она предполагала два взаимодополнительных постулата, которые он определил в шестом тезисе о Фейербахе:
- Существует всеобщая человеческая сущность;
- Эта сущность есть атрибут «отдельно взятых индивидов», которые являются её реальными субъектами.
Эти два постулата дополняют друг друга и неразрывно друг с другом связаны. Между тем их существование и их единство предполагает целое мировоззрение, которое является эмпирически — идеалистическим. И в самом деле, для того чтобы сущность человека могла быть всеобщим атрибутом, необходимо, чтобы конкретные субъекты существовали как абсолютные данности: это предполагает эмпиризм субъекта. Для того чтобы эти эмпирические индивиды могли быть людьми, необходимо, чтобы каждый из них содержал в себе всю человеческую сущность, если не фактически, то по крайней мере в принципе: это предполагает идеализм сущности. Таким образом, эмпиризм субъекта предполагает идеализм сущности, и наоборот. Это отношение может обернуться в свою «противоположность» — эмпиризм понятия и идеализм субъекта. Но такое обращение сохраняет фундаментальную структуру этой проблематики, которая остаётся неизменной.
В этой типичной структуре можно узнать не только принцип целого ряда теорий общества (от Гоббса до Руссо), политической экономии (от Петти до Рикардо), морали (от Декарта до Канта), но и сам принцип идеалистической и материалистической (домарксовой) «теории познания» (от Локка до Канта и далее, вплоть до Фейербаха). Содержание человеческой сущности или эмпирических субъектов может варьироваться (как это можно видеть в движении мысли от Локка к Канту),— но присутствующие здесь термины и их отношение друг к другу варьируются только в пределах некой инвариантной структуры, конституирующей саму эту проблематику: идеализму сущности всегда соответствует эмпиризм субъекта (а идеализму субъекта — эмпиризм сущности).
Отвергая сущность человека в качестве теоретического основания, Маркс отвергает всю эту органическую систему постулатов. Он изгоняет философские категории субъекта, эмпиризма, идеальной сущности и т. д. изо всех областей, в которых они до той поры господствовали. Не только из политической экономии (отказ от мифа homo economicus, т. е. индивида, обладающего определёнными способностями и потребностями и являющегося классическим субъектом экономики); не только из истории (отказ от социального атомизма и от политико-этического идеализма); не только из морали (отказ от кантовской моральной идеи); но также и из самой философии, поскольку материализм Маркса исключает эмпиризм субъекта (как и его обратную сторону: трансцендентальный субъект) и идеализм понятия (как и его обратную сторону: эмпиризм понятия).
Эта тотальная теоретическая революция только потому по праву может отвергнуть прежние понятия, что она заменяет их новыми. Действительно, Маркс обосновывает новую проблематику, новый систематический способ постановки вопросов, новые принципы и новый метод. Это открытие непосредственно содержится в теории исторического материализма, в которой Маркс не только предлагает новую теорию общества, но в то же время неявно, но по необходимости выдвигает новую «философию», из которой вытекают бесконечные следствия. Так, когда в теории истории Маркс на место старой пары индивид — человеческая сущность ставит новые понятия (производительные силы, производственные отношения и т. д.), он в то же время предлагает новую концепцию «философии». Он заменяет прежние постулаты (эмпиризм — идеализм субъекта, эмпиризм — идеализм сущности), которые лежали в основе не только идеализма, но и домарксистского материализма, диалектически-историческим материализмом праксиса, т. е. теорией отличных друг от друга специфических уровней человеческой практики (экономического, политического, идеологического и научного уровней), понятой в её особых артикуляциях и основанной на специфических артикуляциях единства человеческого общества. Одним словом, на место «идеологического» и всеобщего понятия Фейербаховой «практики» Маркс ставит конкретную концепцию специфических отличий, позволяющую для каждой особой практики найти место в системе специфических отличий общественной структуры.
Поэтому для того, чтобы понять радикальную новизну вклада, сделанного Марксом, следует осознать не только новизну понятий исторического материализма, но и глубину теоретической революции, которую они предполагают и провозглашают. Тогда становится возможным определить статус гуманизма, отвергая его теоретические притязания и признавая его практическую идеологическую функцию.
Таким образом, в строго теоретическом отношении можно и должно открыто говорить о теоретическом антигуманизме Маркса и рассматривать этот теоретический антигуманизм в качестве абсолютного (негативного) условия возможности как (позитивного) познания самого человеческого мира, так и его практического преобразования. Знать что-либо о человеке можно лишь в том случае, если мы обратили в прах философский (теоретический) миф человека. И всякая мысль, которая стала бы ссылаться на Маркса для того, чтобы так или иначе восстановить теоретическую антропологию или теоретический гуманизм, в теоретическом отношении была бы всего лишь прахом. Но в практическом отношении она вполне могла бы воздвигнуть монумент некой домарксистской идеологии, которая лежала бы тяжёлым грузом на истории и заводила бы нас в опасные тупики.
Так как королларием теоретического антигуманизма является признание и познание самого гуманизма как идеологии, Маркс никогда не становился жертвой идеалистической иллюзии: он никогда не думал, что знание того или иного объекта могло бы в предельном случае заменить сам этот объект или сделать его несуществующим. Картезианцы, знавшие, что солнце находится от нас на расстоянии двух тысяч льё, удивлялись тому, что нам кажется, будто до него не больше двухсот шагов: чтобы преодолеть этот разрыв, им не оставалось ничего другого, как ссылаться на Бога. Но Маркс никогда не считал, что познание природы денег (как общественного отношения) могло бы разрушить их видимость, их форму существования в качестве вещи, поскольку эта видимость была самим их бытием, столь же необходимым, как и существующий способ производства4. Маркс никогда не считал, что чары идеологии можно развеять с помощью её познания, поскольку познание этой идеологии, будучи познанием условий её возможности, её структуры, её специфической логики и её практической роли в пределах данного общества, в то же время есть познание условий её необходимости. Поэтому теоретический антигуманизм Маркса отнюдь не отменяет исторического существования гуманизма. Как до, так и после Маркса в реальном мире мы встречаем философии человека, и сегодня даже некоторые марксисты искушаемы желанием разрабатывать темы нового теоретического гуманизма. Более того, теоретический антигуманизм Маркса, соотнося гуманизм с условиями его существования, признаёт за ним определённую необходимость как идеологии, необходимость условную. Признание этой необходимости не является чисто спекулятивным. Только на его основе марксисты могут построить политику, касающуюся существующих идеологических форм, какими бы они ни были: религия, мораль, искусство, философия, право — и сам гуманизм в первую очередь. (Возможная) марксистская политика, касающаяся гуманистической идеологии, т. е. политическая установка по отношению к гуманизму — политика, которая может быть отказом, критикой, использованием, поддержкой, развитием или гуманистическим обновлением существующих сегодня в этически-политической области форм идеологии,— эта политика возможна в том и только в том случае, если она будет основана на марксистской философии, предварительным условием которой является теоретический антигуманизм.
Ⅳ
Итак, всё теперь зависит от понимания идеологической природы гуманизма.
Я не ставлю перед собой задачи дать глубокое определение идеологии. Оставаясь на уровне самых общих схем, достаточно знать, что идеология — это система (которая имеет собственную логику и строгость) представлений (которые могут выступать в форме образов, мифов, идей или понятий), обладающая определённым историческим бытием и определённой исторической ролью в пределах того или иного конкретного общества. Не входя в рассмотрение проблемы отношений науки со своим (идеологическим) прошлым, скажем, что идеология как система представлений отличается от науки тем, что её практически — социальная функция господствует в ней над функцией теоретической (или функцией познания).
Какова же природа этой социальной функции? Для того чтобы её понять, следует обратиться к марксистской исторической теории. «Субъекты» истории суть конкретные человеческие общества. Они предстают перед нами как тотальности, единство которых конституировано благодаря специфическому типу сложности, вводящему в игру сумму инстанций, которые мы, следуя Энгельсу, крайне схематичным образом можем свести к следующим трём: экономике, политике и идеологии. Это значит, что во всяком обществе (и порой в чрезвычайно парадоксальных формах) можно обнаружить существование базовой экономической деятельности, политической организации, а также «идеологических» форм (религии, морали, философии и т. д.). Таким образом, идеология как таковая представляет собой органическую составную часть всякой социальной тотальности. По-видимому, человеческие сообщества не способны существовать без этих специфических формаций, этих систем представлений (различных уровней сложности), которыми являются идеологии. Человеческие общества выделяют идеологию как среду, как атмосферу, необходимую для их дыхания, для их исторической жизни. И только идеологическое мировоззрение было способно вообразить, что могут существовать общества без идеологии, только идеологическое мировоззрение было способно поверить в утопическую идею мира, в котором идеология как таковая (а не та или иная историческая форма идеологии) бесследно исчезает, а её место занимает наука. Именно эта утопия лежит в основе идеи, что мораль, которая идеологична по самой своей сути, можно заменить наукой или же сделать целиком и полностью научной; что наука может развеять религиозные мифы и в той или иной форме занять их место; что искусство может слиться с познанием или стать «повседневной жизнью» и т. д.
И поскольку мы не собираемся избегать даже самых животрепещущих вопросов, скажем, что согласно принципам исторического материализма даже коммунистическое общество совершенно немыслимо без идеологии, в какой бы форме она ни выступала — как мораль, как искусство или же как «мировоззрение». Мы, безусловно, можем предвидеть значительные преобразования идеологических форм и отношений между ними, например исчезновение определённых существующих сегодня форм или перенос их функций на соседние формы; опираясь на уже имеющийся у нас опыт, мы также можем предвидеть появление и развитие новых идеологических форм (например, таких идеологий, как «научное мировоззрение» или «коммунистический гуманизм»); но тем не менее для марксистской теории, в нынешнем её состоянии и понятой во всей её строгости, абсолютно немыслимо, чтобы коммунизм, как новый способ производства, обладающий определёнными производительными силами и производственными отношениями, мог обойтись без всякой социальной организации и без соответствующих ей идеологических форм.
Идеология, таким образом,— совсем не какое-то отклонение или случайная патология (excroissance) Истории; она — структура, имеющая существенное значение для исторической жизни общества. И только существование и признание её необходимости могут позволить нам воздействовать на идеологию и превращать её в орудие рефлексивного воздействия на Историю.
Принято говорить, что идеология относится к области «сознания». Не следует заблуждаться насчёт этого определения, которое не свободно от влияния идеалистической проблематики, существовавшей до Маркса. В действительности идеология имеет весьма мало общего с «сознанием», даже если предполагать, что этот термин вообще обладает каким-то единым значением. На деле она глубоко бессознательна, причём даже тогда, когда она принимает (как, например, в домарксовой философии) рефлексивные формы. Конечно, идеология — это система представлений; но эти представления чаще всего не имеют ничего общего с «сознанием»; чаще всего это образы, порой — понятия, но на огромное большинство людей они оказывают влияние как структуры, т. е. минуя опосредующее звено их «сознания». Они суть воспринимаемые — признаваемые — переживаемые объекты культуры, которые воздействуют на людей функционально, посредством такого процесса, который для них самих остаётся скрытым. Люди «переживают» свою идеологию, подобно тому как картезианец «видел» или не видел Луну на расстоянии двухсот шагов — т. е. отнюдь не как некую форму сознания, но как объект их «мира», больше того, как сам их «мир». Но что же тогда хотят сказать, когда утверждают, что идеология относится к сфере «сознания» людей? Прежде всего — что следует отличать идеологию от других социальных инстанций; но кроме того, этим указывают на тот факт, что свои действия, которые классическая традиция обычно связывает со свободой и «сознанием», люди воспринимают и переживают в идеологии, через идеологию и благодаря идеологии; другими словами, этим хотят сказать, что «непосредственно переживаемое» отношение людей к миру, в том числе и их отношение к Истории (которое выражается в политическом действии и бездействии), проходит через идеологию, более того, что оно и есть сама идеология. Именно в этом смысле следует понимать высказывание Маркса, что в идеологии (как области политической борьбы) люди осознают своё место в мире и в истории: как раз в среде этого идеологического бессознательного люди изменяют свои «переживаемые» отношения к миру и приобретают ту новую, специфическую форму бессознательного, которую называют «сознанием».
Итак, идеология касается переживаемого отношения людей к их миру. Это отношение, чья «осознанная» форма проявления имеет своим необходимым условием бессознательность его бытия, по-видимому, только потому способно представать в качестве простого отношения, что на деле оно — отношение сложное, т. е. отношение между отношениями, отношение второй степени. В действительности в идеологии люди выражают отнюдь не свои отношения к условиям своего собственного существования, но лишь тот способ, которым они переживают своё отношение к этим условиям; тем самым мы имеем дело с двумя отношениями — с отношением реальным и с отношением «переживаемым» или «воображаемым». Идеология, таким образом, есть выражение отношения людей к их «миру», т. е. (сверхдетерминированное) единство реального и воображаемого отношений к реальным условиям их существования. В идеологии реальное отношение неизбежно завуалировано (investi) отношением воображаемым, которое скорее выражает некую волю (консервативную, конформистскую, реформистскую или революционную), надежду или ностальгию, чем описывает какую-то реальность.
Именно в этой сверхдетерминации реального воображаемым и воображаемого реальным идеология, в соответствии с собственным принципом, проявляет свою активность, именно в ней она, укрепляя или изменяя это воображаемое отношение, тем самым изменяет и само «реальное» отношение людей к условиям их существования. Из этого следует, что такая активность никогда не может быть чисто инструментальной: тот, кто стремится использовать идеологию как орудие, как простое средство для достижения тех или иных целей, тотчас же оказывается у неё в плену, он попадает под её влияние в тот самый момент, когда пытается ею воспользоваться и считает себя её полноправным господином.
Всё это совершенно очевидно, когда мы имеем дело с классовым обществом. Господствующая в нём идеология — это идеология господствующего класса. Тем не менее отношение господствующего класса к господствующей, т. е. к его собственной, идеологии не является абсолютно внешним и прозрачным, оно не определяется только соображениями полезности или хитрости. Когда «восходящий класс», т. е. буржуазия, вырабатывает в ⅩⅧ веке гуманистическую идеологию равенства, свободы и разума, она придаёт своим требованиям форму универсальности, словно желая с их помощью сформировать и собрать под своими знаменами тех самых людей, которых позднее она освободит лишь для того, чтобы подвергнуть эксплуатации. Именно здесь — корни руссоистского мифа о происхождении неравенства: богатые обращаются к бедным с «изощрённейшими речами», которые когда-либо слышал человек, чтобы убедить их жить в рабстве так, как если бы это была свобода. В действительности же буржуазия, прежде чем она заставит верить в свой миф других, должна поверить в него сама, причём отнюдь не только с этой целью; ведь то, что она непосредственно переживает в своей идеологии,— это именно то воображаемое отношение к реальным условиям своего существования, которое позволяет ей воздействовать как на себя саму (создавая для себя юридическое и моральное сознание, а также юридические и моральные условия, необходимые для реализации экономического либерализма), так и на других (на всех тех, кого она уже эксплуатирует и кого она будет эксплуатировать в будущем,— на так называемых «свободных наёмных работников»); это действие позволяет буржуазии взять на себя, вынести и исполнить свою историческую роль господствующего класса. Таким образом, в идеологии свободы буржуазия в строгом смысле слова переживает (vit) своё отношение к условиям своего существования, т. е. своё реальное отношение (право либеральной капиталистической экономии), которое, тем не менее, предстаёт в форме, завуалированной отношением воображаемым (все люди свободны, включая свободных наёмных работников). Её идеология заключается именно в этой игре слов вокруг свободы, которая в той же мере выдаёт стремление буржуазии к мистификации тех, кого она эксплуатирует (этих «свободных» индивидов!), используя при этом шантаж свободой для того, чтобы держать их в подчинении, в какой она свидетельствует о потребности самой буржуазии переживать своё собственное классовое господство как свободу своих эксплуатируемых. Подобно тому как народ, эксплуатирующий другой народ, не может быть свободным, так же и класс, использующий идеологию в своих целях, оказывается у неё в подчинении. И когда говорят о классовой функции идеологии, следует помнить, что господствующая идеология — действительно идеология господствующего класса, что она служит ему не только для того, чтобы господствовать над подчинённым классом, но также и для того, чтобы конституировать себя в качестве господствующего класса, позволяя ему признать в качестве реального и оправданного своё переживаемое отношение к миру.
Тем не менее следует сделать ещё один шаг и спросить себя, что происходит с идеологией в обществе, где классы исчезли. То, что уже было сказано, позволяет дать ответ на этот вопрос. Если бы социальная функция идеологии исчерпывалась функцией мифа (подобного «красивой лжи» Платона или современным техникам влияния на общественное мнение), который господствующий класс, для того чтобы ввести в заблуждение эксплуатируемых, цинично фабрикует и манипулирует, сам при этом оставаясь вне его,— тогда идеология исчезла бы вместе с классами. Но как мы видели, даже в классовом обществе идеология оказывает влияние и на сам господствующий класс, внося свой вклад в его формирование, преобразуя его установки таким образом, чтобы адаптировать его к реальным условиям его существования (примером здесь может служить юридическая свобода); отсюда с очевидностью следует, что в идеологии (как системе представлений, характерных для масс) нуждается любое общество, которое формирует и преобразует своих членов таким образом, чтобы они могли соответствовать требованиям, диктуемым условиями их существования. Если история, как утверждал Маркс, есть непрерывное преобразование условий человеческого существования, то для того, чтобы адаптировать себя к этим условиям, люди тоже должны подвергаться непрерывным преобразованиям; и если эта «адаптация» не может быть отдана на волю случая, но должна постоянно присваиваться, контролироваться и направляться, то именно в идеологии это требование выражается, этот разрыв оценивается, это противоречие переживается, а его разрешение «осуществляется». Именно в идеологии бесклассовое общество переживает как адекватность, так и неадекватность своего отношения к миру, в ней и посредством неё оно преобразует «сознание» людей, т. е. их установки и их поведение, таким образом, чтобы они были способны выполнять встающие перед ними задачи и соответствовать условиям своего существования.
В классовом обществе идеология является передаточным механизмом (relais) и средой, в которой отношение людей к условиям их существования формируется в интересах господствующего класса. В бесклассовом обществе идеология является передаточным механизмом, посредством которого, и средой, в которой отношение людей к условиям их существования формируется и переживается в интересах всех.
Ⅴ
Теперь мы можем вернуться к теме социалистического гуманизма, чтобы объяснить тот теоретический разрыв между научным (социализм) и идеологическим (гуманизм) терминами, на который мы указали.
В своих отношениях с существующими формами буржуазного или христианского гуманизма личности социалистический гуманизм личности раскрывает себя в качестве идеологии как раз в той игре слов, которая делает возможной эту встречу. Я далёк от мысли, что мы имеем дело со встречей цинизма и наивности. В том случае, с которым мы имеем дело, игра слов всегда указывает на некую историческую реальность и в то же время на переживаемую двусмысленность, а также на желание преодолеть её. Когда марксисты в своих отношениях с остальным миром делают акцент на социалистическом гуманизме личности, они просто проявляют свою волю к преодолению дистанции, отделяющей их от их возможных союзников, и предвосхищают события, оставляя на долю будущей истории заботу о наполнении старых слов новым содержанием.
Между тем важно именно это содержание. Поскольку, повторим это ещё раз, темы марксистского гуманизма не предназначены для использования другими. Марксисты, которые их развивают, по необходимости делают это в первую очередь для самих себя, и лишь во вторую очередь для других. Мы знаем, с чем связаны эти новые явления: с новыми условиями, сложившимися в Советском Союзе, с окончанием периода диктатуры пролетариата, с переходом к коммунизму.
Именно здесь заключается решающий момент. И мой вопрос я бы поставил таким образом: чему в Советском Союзе соответствует столь широкое распространение (социалистического) гуманизма личности? В «Немецкой идеологии», говоря об идее человека и о гуманизме, Маркс замечает, что идея человеческой природы или сущности человека скрывает в себе двойное ценностное суждение, связанное с понятийной парой человеческое — нечеловеческое; он пишет: «…„нечеловеческое“ — такой же продукт современных отношений, как и „человеческое“; это — их отрицательная сторона
». Пара человеческое — нечеловеческое есть скрытый принцип всякого гуманизма, который, таким образом, есть лишь способ, которым люди переживают — переносят — разрешают это противоречие. Буржуазный гуманизм сделал человека принципом всякой теории. Эта лучезарная сущность была видимым тени бесчеловечности. Содержание человеческой сущности, этой на первый взгляд абсолютной сущности, указывало в этой затенённой области на своё возмутительное происхождение. Человек разума и свободы обличал эгоистического и разорванного человека капиталистического общества. Имея в виду две формы пары человеческое — нечеловеческое, можно сказать, что буржуазия ⅩⅧ столетия переживала свои отношения к своим условиям существования в «либерально-рациональной» форме, в то время как радикальные немецкие интеллектуалы переживали их в «коммунитарной» форме; и каждый раз эти отношения переживались как отказ, как требование и как программа.
Как же обстоит дело с сегодняшним социалистическим гуманизмом? Он тоже — отказ и обличение: отказ от любой дискриминации, будь то расовой, политической, религиозной или иной. Отказ от любой экономической эксплуатации и политической зависимости. Отказ от войны. Этот отказ — не только гордое провозглашение победы, призыв и пример, обращённые ко внешнему миру, ко всем тем людям, которые живут при империализме и вынуждены терпеть его эксплуатацию и порождаемые им нищету, зависимость, дискриминацию и войны: он также и даже в первую очередь обращён к миру внутреннему, к самому Советскому Союзу. В социалистическом гуманизме личности Советский Союз фиксирует для себя окончание периода диктатуры пролетариата, но в то же время отвергает и осуждает его «злоупотребления», те заблуждения и «преступления», которые были для него характерны в период «культа личности». В своём внутреннем употреблении социалистический гуманизм затрагивает историческую реальность окончания диктатуры пролетариата и тех «злоупотреблений», которые были с ней связаны в СССР. Он затрагивает «двойную» реальность: не только реальность, преодолённую благодаря разумной необходимости развития производительных сил и социалистических производственных отношений (диктатура пролетариата),— но и ту реальность, в преодолении которой необходимости не было, эту новую форму «неразумного существования разума», эту частицу исторического «неразумия» и исторической «бесчеловечности», которые несёт в себе прошлое СССР: террор, репрессии и догматизм — то есть как раз те поступки и преступления, преодоление которых ещё отнюдь не закончено.
Но как раз это желание заставляет нас перейти от тени к свету, от бесчеловечного к человеческому. Коммунизм, к которому стремится Советский Союз,— это мир без экономической эксплуатации, без насилия, без дискриминации,— мир, открывающий перед советскими людьми бесконечное пространство прогресса, науки, культуры, хлеба и свободы, свободного развития,— мир, который может быть миром без теней и драм. Чем же тогда объясняется то, что акцент намеренно делается на человеке? Почему советские люди ощущают потребность в идее человека, т. е. в такой идее самих себя, которая помогает им жить в своей истории? Здесь трудно избавиться от мысли о существовании связи между необходимостью подготовить и осуществить важную историческую мутацию (переход к коммунизму, окончание диктатуры пролетариата, отмирание государственного аппарата, которое предполагает создание новых политических, экономических и культурных форм организации, соответствующих этому переходу) — и историческими условиями, в которых должен произойти этот переход. Очевидно, однако, что эти условия тоже несут на себе печать прошлого СССР и его трудностей — не только печать трудностей, обязанных своим появлением периоду «культа личности», но и более отдалённых трудностей, связанных с «построением социализма в одной отдельно взятой стране», более того, в стране, «отсталой» в экономическом и культурном отношениях. Среди этих «условий» прежде всего следует отметить «теоретические» условия, унаследованные от этого прошлого.
Именно это несоответствие между историческими задачами и условиями, в которых их приходится решать, может объяснить факт обращения к этой идеологии. И в самом деле, темы социалистического гуманизма указывают на существование реальных проблем: это новые исторические, экономические, политические и идеологические проблемы, которые сталинский период оставил в тени, хотя он их и породил в процессе построения социализма: проблемы экономических, политических и культурных форм организации, соответствующих уровню развития, достигнутому социалистическими производительными силами; проблемы новых форм индивидуального развития в том новом историческом периоде, когда государство уже не берёт на себя ответственности за судьбу каждого, используя при этом инструменты принуждения, управления или контроля,— когда каждый человек объективно стоит перед выбором, т. е. перед трудной задачей своими силами стать тем, кто он есть. Темы социалистического гуманизма (свободное развитие индивида, уважение к социалистической законности, достоинство личности и т. д.) — это способ, которым советские люди и другие социалисты переживают своё отношение к этим проблемам, т. е. к условиям, в которых они встают. Довольно примечательным кажется тот факт, что в большинстве стран социалистической демократии и в Советском Союзе в полном соответствии с необходимостью их развития проблемы политики и морали выходят на первый план, что этими проблемами заняты и западные партии. Но не менее примечательно и удивительно и то, что порой, причём всё чаще и чаще, эти проблемы теоретически рассматриваются с помощью понятий, относящихся к раннему периоду развития Маркса, являющихся составной частью его философии человека: понятия отчуждения, раскола, фетишизма, целостного человека и т. д. Между тем, рассмотренные сами по себе, эти проблемы по своей сути являются проблемами, которые отнюдь не требуют какой-то «философии человека», но касаются разработки новых форм организации экономической, политической и культурной жизни (включая и новые формы индивидуального развития) социалистических стран в период отмирания или преодоления диктатуры пролетариата. Почему же тогда некоторые идеологи ставят эти проблемы, используя понятия какой-то философии человека,— вместо того, чтобы открыто, точно и строго ставить их с помощью экономических, политических, идеологических и . д. терминов марксистской теории? Почему множество марксистских философов ощущают, по-видимому, потребность прибегать к помощи идеологического домарксистского понятия отчуждения для того, чтобы, как им кажется, помыслить и «разрешить» эти конкретные исторические проблемы?
Вряд ли стоило бы привлекать внимание к этому идеологическому искушению, если бы оно по-своему не содержало в себе указания на определённую необходимость, которая, тем не менее, не может защитить себя ссылкой на другие, вполне обоснованные формы необходимости. Конечно, коммунисты несомненно правы, когда противопоставляют экономическую, социальную, политическую и культурную реальность социализма «бесчеловечности» империализма как целого; несомненно и то, что этот контраст является составной частью конфронтации и борьбы социализма и империализма. И тем не менее столь же опасным было бы, не проводя различений и не делая оговорок, так, словно это теоретическое понятие, использовать такое идеологическое понятие, как гуманизм, с которым, что бы мы с ним ни делали, связаны ассоциации идеологического бессознательного и которое с лёгкостью смыкается с темами мелкобуржуазного происхождения (как известно, мелкая буржуазия, которой Ленин предсказывал прекрасную будущность, ещё отнюдь не была похоронена Историей).
И тем самым мы подходим к более глубокой причине, назвать которую довольно трудно. Эта опора на идеологию в определённых границах может быть понята и как эрзац опоры на теорию. Здесь мы вновь сталкиваемся с сегодняшними теоретическими условиями, оставленными марксизму в наследство его прошлым — не только догматизмом сталинского периода, но и давним наследием чудовищных оппортунистических интерпретаций эпохи Второго Интернационала, с которыми Ленин боролся всю свою жизнь, но которые тоже ещё не были похоронены историей. Эти условия были тяжкими оковами для развития марксистской теории, без которого она неспособна разработать именно те понятия, которых требуют новые проблемы: понятия, которые позволили бы ей сегодня поставить эти проблемы в научных, а не идеологических терминах; которые позволили бы ей назвать вещи своими именами, т. е. соответствующими марксистскими понятиями, вместо того чтобы обозначать их, как это чаще всего случается, понятиями идеологическими (отчуждение) или же понятиями, вообще лишёнными определённого статуса.
Так, достоин сожаления тот факт, что понятие, которым коммунисты обозначают важный исторический феномен истории СССР и рабочего движения: понятие «культа личности», если считать его теоретическим понятием, просто невозможно найти и классифицировать в рамках марксистской теории; разумеется, с его помощью можно описать и осудить определённый стиль поведения, и поэтому оно может обладать двойной практической ценностью, но насколько мне известно, Маркс никогда не считал, что стиль политического поведения может быть прямо уподоблен исторической категории, т. е. понятию теории исторического материализма: поскольку если он и обозначает некую реальность, то он всё же не является её понятием. Между тем всё, что было сказано о «культе личности», касается области надстройки, т. е. государственной организации и идеологий; более того, касается в общем и целом только этой области, о которой мы из марксистской теории знаем, что она обладает «относительной автономией» (а это объясняет, в теории, что социалистический базис в основных чертах мог беспрепятственно развиваться в течение всего этого периода заблуждений, касавшихся надстройки). Почему же существующие, известные и признанные марксистские понятия не были привлечены для того, чтобы помыслить этот феномен, который на деле был описан как стиль поведения и соотнесён с «психологией» одного человека, т. е. просто описан, а не помыслен? И если «психология» одного человека смогла стать фактором, играющим историческую роль, то почему бы не поставить в марксистских терминах вопрос об исторических условиях возможности этого мнимого восхождения «психологии» до статуса и измерения исторического факта? Принципы марксизма содержат в себе средства, необходимые для того, чтобы поставить эту проблему в теоретических терминах и тем самым прояснить её и подготовить к разрешению.
То, что я выбрал именно эти два примера — понятие отчуждения и понятие «культа личности»,— было отнюдь не случайным. Поскольку объектом понятий социалистического гуманизма (в особенности проблем права и личности) тоже являются проблемы, относящиеся к области надстройки: государственная организация, политическая жизнь, мораль, идеологии и т. д. И трудно отказаться от мысли, что опора на идеологию и здесь — самый короткий путь, эрзац неудовлетворительной теории. Неудовлетворительной, но неявно присутствующей и возможной. В этом тогда и заключается роль этого искушения идеологией: избавиться от этого отсутствия, этого отставания, этой дистанции, не признавая их открыто и превращая, как говорил Энгельс, свою потребность и своё нетерпение в теоретический аргумент, т. е. принимая потребность в теории за саму теорию. Философский гуманизм, угрожающий нам и ссылающийся в свою защиту на беспрецедентные достижения самого социализма, и есть то дополнение, которое даёт некоторым марксистским идеологам ощущение теории, которая у них отсутствует: ощущение, которое не может заменить собой тот самый ценный дар, которым мы обязаны Марксу: возможность научного познания.
И поэтому если социалистический гуманизм стоит на повестке дня, то веские основания, которые эта идеология может привести в свою пользу, ни в коем случае не могут служить залогом основаниям, лишённым всякого веса; в противном же случае мы неизбежно станем смешивать идеологию с научной теорией.
Философский антигуманизм Маркса действительно даёт понимание необходимости существующих идеологий, включая и сам гуманизм. Но в то же время он, как критическая и революционная теория, даёт понимание тактики, которую мы можем принять по отношению к ним, будь то тактика поддержки, тактика преобразования или тактика борьбы. Марксисты знают, что невозможна ни тактика, которая не опирается на стратегию, ни стратегия, которая не опирается на теорию.
- Термин «классовый гуманизм» мы понимаем здесь в том смысле, в котором Ленин говорил, что Октябрьская социалистическая революция передала власть в руки трудящихся, рабочих и крестьянской бедноты, что она обеспечила для них такие условия жизни, деятельности и развития, которых они не знали раньше: демократия для трудящихся, диктатура для угнетателей. Мы не понимаем термин «классовый гуманизм» в том заимствованном из ранних работ Маркса смысле, согласно которому пролетариат в своем «отчуждении» представляет саму человеческую сущность, «осуществление» которой должна обеспечить революция: эта «религиозная» концепция пролетариата (как «всеобщего класса», являющегося всеобщим потому, что он — «
утрата человечности, восстающая против своей собственной утраты
») была подхвачена молодым Лукачем в его книге «История и классовое сознание».↩ - Эта замечательная формулировка — ключ к философии молодого Маркса.↩
- Это совпадение появления Фейербаха на философской сцене со временем теоретического кризиса, в который история ввергла молодых немецких радикалов, объясняет тот энтузиазм, с которым они встретили «Предварительные тезисы к реформе философии», «Сущность христианства» и «Основные положения философии будущего». Философия Фейербаха действительно представляет собой теоретическое решение теоретического кризиса молодых интеллектуалов. Его гуманизм отчуждения и в самом деле предоставил в их распоряжение теоретические понятия, позволившие им помыслить отчуждение человеческой сущности в качестве необходимого момента её осуществления, а неразумие (иррациональную действительность государства) — в качестве необходимого момента осуществления разума (идеи государства). Он, таким образом, позволил им помыслить то, что в противном случае они были бы вынуждены переживать как саму иррациональность: необходимую связь между разумом и неразумием. Разумеется, это отношение остаётся в пределах философской антропологии, которая его обосновывает, но с одной теоретической оговоркой: понятие человека, без которого нельзя помыслить историческое отношение между историческим разумом и историческим неразумием, подвергается преобразованию. Человек уже не определяется посредством разума и свободы: он в самой своей сущности становится «коммунитарным», становится конкретной интерсубъективностью, любовью, братством, «родовым существом».↩
- Вся теория «овеществления», ставшая сегодня модной, основана на проецировании теории отчуждения, содержащейся в ранних работах Маркса, в частности в «Экономическо-философских рукописях 1844 г.», на теорию «фетишизма» «Капитала». В «Рукописях 1844 г.» объективация человеческой сущности утверждается в качестве необходимого предварительного условия реапроприации человеком человеческой сущности. В течение всего процесса объективации человек существует только в форме объективности, в которой он встречается со своей собственной сущностью, скрытой под покровом видимости некой чуждой, нечеловеческой сущности. Эта «объективация» не названа «овеществлением», но о ней говорится как о бесчеловечной. Бесчеловечность представлена не посредством преимущественной модели «вещи», но с помощью модели животного состояния (или даже состояния, стоящего ниже животного: человек, лишённый даже самых элементарных животных отношений с природой), или же с помощью моделей всесилия и завороженности, трансценденции (Бог, государство) и денег, которые поняты как «вещь». В «Капитале» единственное общественное отношение, которое предстает в форме вещи (вот этого кусочка металла),— это деньги. Но понимание денег в качестве вещи (т. е. смешение стоимости денег с их потребительной стоимостью) не соответствует действительности этой «вещи»: человек, находящийся в прямом отношении с деньгами, сталкивается отнюдь не с голым существованием простой «вещи», но с властью (или с её отсутствием) над вещами и людьми. Идеология овеществления, повсюду в человеческих отношениях видящая «вещи», в категории «вещи» (которая является абсолютно чуждой Марксу) смешивает все общественные отношения, помысленные согласно модели идеологии денег как вещи.↩
