Для интеллектуальной ситуации во Франции в последние пару десятилетий характерны многочисленные дискуссии по поводу роли, отводимой слову «еврей» в различных направлениях мысли.
Безусловно, речь идёт об опирающихся на некоторые неоспоримые (а также на некоторые вымышленные) обстоятельства касательно «возвращения» антисемитизма. Но исчезал ли он вообще когда-либо? Или же следует скорее полагать, что природа вопроса о его формах, критериях, о его вписанности в дискурс претерпела в последние тридцать лет значительные изменения? Вспомним о том, как в конце семидесятых годов, после теракта в синагоге на улице Коперника , сам премьер-министр, Раймон Барр, совершенно спокойно разделил пострадавших на отправлявших культ евреев и «безвинных французов
» (sic!), которые просто проходили мимо. Ничтоже сумняся отделяя евреев от французов, добряк Раймон Барр, казалось, также имел в виду, что еврей, ставший случайной жертвой теракта, в любом случае уж в чём-нибудь да виноват. Тогда сказали, что он оговорился. Возможно, это и к лучшему: столь примечательная манера анализировать происходящее обнаруживала достаточно естественное существование расистского подсознания, унаследованного из тридцатых годов. Такая уверенная дискриминация в том, что касается употребления слова «еврей», сегодня была бы просто невозможна на государственном уровне, и это может лишь безгранично радовать. Провокационные антисемитские высказывания — наигранная дискриминирующая псевдонаивность или отрицание того, что газовые камеры существовали, а европейские евреи были уничтожены нацистами,— в наши дни сохраняются, или скрываются, только в среде крайне правых. И правда то, что, если неверно будет говорить об исчезновении антисемитизма, то можно справедливо утверждать, что условия, в которых он был возможен, изменились, и что он более не является частью некоторого естественного дискурса, как ещё во времена Раймона Барра. В этом смысле Ле Пен во Франции — слегка подуставший хранитель исторического антисемитизма, вполне обыденного в тридцатые годы. В целом, возможно, что такая новая чувствительность к антисемитским выходкам и надписям является основной составляющей диагноза, подтверждающего «возвращение» антисемитизма,— и, таким образом, это возвращение является, по большей части, всего лишь следствием значительного и позитивного снижения того порога, начиная с которого общественное мнение не терпит более подобных расистских провокаций.
Что касается зарождения антисемитизма нового типа, подпитывающегося от ближневосточных конфликтов и от присутствия в нашей стране большого количества рабочих-иммигрантов, прибывших из Африки и исповедующих ислам, то к нему мы вернёмся позже. Скажем только, что существование этого антисемитизма не подлежит сомнению, и что то рвение, с каким некоторые отрицают его наличие,— обычно во имя поддержки палестинцев или рабочих меньшинств во Франции,— исключительно пагубно. При этом мне также не кажется, что легко доступные количественные данные способны породить совершенно новую общую тревогу,— принимая во внимание тот факт, что в подобных вопросах бдительность является императивом, не допускающим перебоев.
Отправная точка для этого сборника, причина его создания — вовсе не очевидность существования прежних и новых антисемитизмов. Это дискуссия гораздо более общего значения, или, точнее, дискуссия, ясность в которую необходимо внести с самого начала — даже для тех, кто утверждает, что не выносит ни малейшего намёка на антисемитизм. Речь здесь идёт о том, чтобы узнать, является ли слово «еврей» исключительным означающим в рамках общественной интеллектуальной дискуссии; исключительным настолько, что законно будет дать ему роль означающего рокового, даже сакрального. Очевидно, что подход к процессу искоренения форм антисемитского сознания, равно как и субъективность этого подхода, неодинаковы в случае, если мы считаем, что эти формы полностью отличны от любой другой формы дискриминирующего расизма,— например, от антиарабских настроений или от ограничения жизненного пространства чернокожих,— и в случае, если мы полагаем, что все эти формы, безусловно существующие в различных исторических контекстах и не сводимые одна к другой, вызывают реакции одного типа: эгалитаристские и универсалистские. Кроме того, отвращение к антисемитизму следует отличать от своего рода филосемитизма, утверждающего не только то, что обвинять евреев преступно и низко, но и то, что следует поставить и слово «еврей», и тех, кто причисляет себя к таковым, в парадигматическую позицию в том, что касается ценностных представлений, культурных иерархий или оценки государственной политики.
Отметим, что в отношении старого или нового антисемитизма и процесса его искоренения ведётся борьба между двумя подходами, цель которой, ни много ни мало,— узнать, что такое современный универсализм и совместим ли он с какой-либо общей или номинальной трансцендентностью.
Итак, очевидно, что сегодня некое сильное интеллектуальное течение, отметившееся успешными публикациями и несомненными медийными достижениями, утверждает, что действительно существует своего рода совместная трансцендентность судьбы, которую несёт имя «еврей», вследствие чего судьба эта несоизмерима — в регистрах идеологии, политики и даже философии — с другими именами, вызывающими и вызывавшими спорные оценки.
Основные аргументы, безусловно, отсылают к уничтожению европейских евреев нацистами и их сообщниками. В рамках жертвеннического идеологического принципа, представляющего собой тяжёлую артиллерию современного морализма, это беспрецедентное истребление достойно звания парадигмы. На нём одном могла бы основываться необходимость — моральная, законная и политическая — удерживать слово «еврей» вне всякого обыденного использования предикатов идентичности, поместить его в сферу своего рода именной сакрализации. Постепенное введение слова «Шоа» для обозначения явления, которое самый знаменитый его исследователь Рауль Хилберг со сдержанной точностью называл «уничтожением европейского еврейства
», можно считать вербальным этапом этой жертвеннической сакрализации. По примечательной воле иронии, имени «еврей» теперь приписывают то, что христиане в начале начал использовали против самих евреев: то, что имя «Христос» стояло выше любого другого имени. Сегодня часто можно прочесть, что имя «еврей» превосходит обычные наименования. И кажется, что, подобно перевёрнутому первородному греху, милость быть ни с чем не сравнимой жертвой передаётся не только потомкам и потомкам потомков, но и всем тем, кто подпадает под означенный предикат,— будь то даже главы государств или военачальники, жестоко подавляющие тех, чьи земли они конфисковали.
Другой подход к этому типу фиктивной трансцендентности — исторический. В нём утверждается, что «еврейская проблема» определяет Европу как минимум начиная с эпохи Просвещения, вследствие чего будто бы существует преступная связь между самой идеей Европы и нацистским истреблением евреев, выступавшим под именем «окончательного решения» этой проблемы. Помимо этого, якобы существует преемственность между этим истреблением и враждебностью Европы в отношении государства Израиль, выраженной в постоянной поддержке палестинцев Европейским экономическим сообществом — поддержке, на мой взгляд, крайне незначительной, но оставим это в стороне. Европа якобы была в ярости из-за того, что по итогам войны «окончательное решение» было подорвано созданием «еврейского государства». Следствием всего этого стало законное недоверие ко всему арабскому,— потому что здесь якобы всё как нельзя лучше следует одно из другого: из поддержки палестинцев — обвинения в адрес Израиля, из этих обвинений — антисемитизм, из антисемитизма — истребление.
В «Обстоятельствах, 3» я хотел бы по мере возможности обосновать точку зрения, совершенно непримиримую с этими утверждениями,— сознательно личную точку зрения. В этой области (и принимая во внимание те страсти, которые неизбежно порождает любой спор вокруг мощи какого-либо коллективного наименования) лучше сразу говорить исключительно от своего имени, или, точнее, под своим собственным именем.
Ключевым моментом, очевидно, является то, что я ни в каком виде не приемлю жертвенническую идеологию. Я ясно высказался по этому поводу в 1993 г., в небольшой книге «Этика». То, что нацисты и их сообщники уничтожили миллионы людей, которых они называли «евреями», вовсе не является для меня оправданием того идентифицирующего предиката, о котором идёт речь. Конечно, для тех, кто — обычно по религиозным причинам — утверждал или утверждает, что этот предикат — знак общественного Союза с архетипической трансцендентностью Другого, естественно полагать, что жестокость нацистов в некотором смысле узаконивает, под видом ужасающего и захватывающего парадокса, избранность «народа», объединённого, как они говорят, этим предикатом. Помимо этого, следовало бы объяснить, как и почему нацистский предикат «еврей» — тот, который использовался для разлучения, а затем для депортации и убийства — совпадает с субъективным предикатом, скрепляющим печатью этот Союз. Но для того, кто не принимает вышеупомянутую религиозную басню, истребление евреев влечёт за собой абсолютное и безоговорочное осуждение нацистов, не добавляя жертвам никакой другой ценности, кроме глубокого сострадания. Заметим мимоходом, что истинному состраданию нет дела до предикатов, во имя которых проявляется жестокость. Оттого ещё более неверно полагать, будто эта жестокость способна наделить такого рода предикат прибавочной стоимостью — как не может она стать и основанием для какого-то особого уважения в отношении тех, кто сегодня хотел бы скрыться за этим предикатом, отстаивая таким образом свой исключительный статус. Скорее уж это беспредельное избиение наводит на мысль о том, что всякое эмфатическое введение общественных предикатов в сфере идеологии, политики или государственности,— как в обвинениях, так и в освящении,— до добра не доведёт.
Ещё менее рационально пытаться найти в нацистских газовых камерах что-либо, позволяющее придать колониальному государству Израиль, расположенному на Ближнем Востоке (а не в Баварии ) статус, отличный от того, который в течение десятилетий придавался всем колониальным государствам и который попросту указывал на то, что эти государства являются исключительно ненавистной и одновременно крайне устаревшей формой угнетения обездоленных народов. Вопрос о будущем этих государств, конечно, крайне сложен; существует целая исторически сложившаяся гамма всевозможных его решений. Французские колонисты в массе своей покинули Алжир — страну, где их семьи прожили больше века; с другой стороны, европейские колонизаторы в Южной Африке, несмотря на страшную расистскую политику апартеида, сегодня сотрудничают с Южно-Африканской Республикой, созданной Нельсоном Манделой. Я не знаю, что станет с государством Израиль — образованием гораздо более поздним, чем оба вышеназванных государства. Я хочу лишь сказать, что будущее Израиля можно осмыслить в рациональном ключе только в том случае, если перестать оправдывать его существование,— что, тем не менее, делается (и, что бы ни говорили,— в ущерб палестинцам),— постоянными воспоминаниями о зловещих эпизодах европейской истории.
Я позволю себе более эмоциональное замечание на данную тему. Действительно, нестерпимо быть обвинённым кем бы то ни было в антисемитизме лишь потому, что факт истребления евреев не приводит вас ни к выводам об особой — с трансцендентной предпосылкой — ценности предиката «еврей» и его религиозного и общественного измерения, ни к необыкновенной терпимости в отношении израильских репрессий, колониальная природа которых очевидна и банальна. Я предлагаю больше никому, ни публично, ни внутри себя, не оставлять без внимания политический шантаж подобного рода.
Абстрактная версия моей позиции выражается в замечании относительно того, что созидательный универсализм, от апостола Павла и до Троцкого, включая Спинозу, Маркса и Фрейда, опирался на еврейскую общность лишь в том, чтобы обозначить новую точку разрыва с ней. Очевидно, что сегодня эквивалентом религиозного разрыва апостола Павла с установлениями иудаизма, рационалистского разрыва Спинозы с Синагогой или же политического разрыва Маркса с буржуазной интеграцией части его родной общины является субъективный разрыв с государством Израиль,— не в его эмпирическом существовании, не более и не менее запятнанном, чем существование любого государства, но в его непоколебимом идентифицирующем притязании на то, чтобы быть «еврейским государством» и извлекать из этого притязания бессчётные привилегии, в особенности когда речь заходит о том, чтобы попрать всё то, что мы называем международным правом. Действительно, современное государство и страна всегда космополитичны, их идентифицирующая конфигурация исключительно неопределённа. Они принимают абсолютную случайность своего исторического образования, а также и то, что оно жизнеспособно только в силу отказа подпасть под какой-либо предикат — расовый, религиозный или, более широко, «культурный». В последний раз государство, установленное во Франции, посчитало необходимым назвать себя «французским государством» при Петене , во время немецкой оккупации. Безусловно, «исламские государства» отвечают прогрессистским моделям не больше, чем различные варианты становления «арабской нации». Кажется, все согласны с тем, что талибы в Афганистане не идут по пути модернизации страны. А значит, одно из возможных определений современной демократии таково: она учитывает всех и каждого, вне зависимости от предиката. Как говорит Политическая организация в связи с реакционными законами, направленными против рабочих-нелегалов, «тот, кто здесь,— здешний». Нет никакой видимой причины для того, чтобы исключить из этого правила государство Израиль. Его иногда называют единственным «демократическим» государством в регионе. Но здесь сразу же оказывается противоречивым тот факт, что оно позиционирует себя как «еврейское государство». Значит, можно сказать, что Израиль — страна, чьё представление о себе всё ещё является архаичным.
Ещё один подход обобщает предмет разговора. Мы утверждаем, что любое вторжение, в политическом смысле, идентифицирующих предикатов приводит к катастрофе. Таким должен быть, и я уже говорил об этом, действительный урок, полученный от нацизма. Ведь именно нацисты первыми (и удивительно последовательно) сделали все возможные выводы из придания радикальной исключительности означающему «еврей»: на деле это был для них единственный способ хоть как-то — посредством истребления в промышленных масштабах — упрочить симметричное означающее, «ариец», необыкновенная бессодержательность которого их изводила.
Более актуальным последствием является то, что нельзя упрочить означающее «палестинец» или «араб» более, чем это возможно сделать с означающим «еврей». В результате легитимный исход ближневосточного конфликта — это не бессовестное учреждение двух обнесённых колючей проволокой государств. Этот исход — создание свободной от любого предиката светской и демократической Палестины, которая, следуя за евреем Павлом, объявившим, что с точки зрения вселенной нет больше «ни иудеев, ни эллинов
» или что «обрезание — ничто, равно как и не-обрезание
», доказала бы, что более чем возможно создать на этой земле такое место, где не было бы, с политической точки зрения (какой бы ни была лежащая за пределами политики преемственность обычаев) «ни арабов, ни иудеев». Для этого, безусловно, нужен свой Мандела.
Наконец, не может быть и речи о том, чтобы — во имя чувства вины за колониальную политику или во имя прав палестинцев — терпеть резкую антиеврейскую критику, распространённую в ряде организаций и институций, более или менее зависимых от идентифицирующих слов «араб», «мусульманин», «ислам»… Такой антисемитизм не обойти с помощью прибылей и убытков довольствующейся малым «веры в прогресс». Впрочем, эта история уже известна. В конце ⅩⅨ в. во Франции некоторые рабочие «марксистские» организации, в особенности школа Жюля Геда , не видели ничего предосудительного в заурядном и очень широко распространённом антисемитизме. Они полагали, что антисемитские процессы, и в первую очередь дело Дрейфуса, не касаются «рабочего класса», и что вмешательство в них уводит в сторону от основного противоречия между буржуазией и пролетариатом. Но вскоре стало ясно, откуда взялось это стремление придерживаться «основного противоречия»: в 1914 г. Жюль Гед, во имя прямолинейного национализма и ненависти к «бошам», вступил в священный союз, устроивший кровавую бойню. Диалектика во имя диалектики: мы помним о том, что верное понимание основного противоречия чаще всего состоит в том, чтобы публично выбрать направление, рассматривающее противоречие «вторичное». Сегодня некоторых, очевидно, искушает возможность найти, во имя первостепенности противоречия между Севером и Югом или между арабскими народами и американским империализмом, какие угодно оправдания превращению (законного) противостояния поведению государства Израиль в открытый и искренний антисемитизм, который нестерпим и который нельзя терпеть. Его нельзя терпеть ещё и по той причине, что важным фактором изменения ситуации в Палестине являются действия проявляющих удивительную смелость израильских прогрессистов.
Верно и то, что для тех, кто хочет искоренить этот нарочитый антисемитизм, было бы полезно, если бы более никто не называл государство Израиль «еврейским государством» и если бы была проведена чёткая граница между религиозным, обыденным или неофициальным использованием идентифицирующего предиката,— будь то «араб», «еврей», или же «француз»,— и его политическим, и всегда вредоносным, употреблением.
А мы тем временем попробуем, следуя различными путями, прийти к согласию относительно определения судьбы слова «еврей», имеющего универсальное значение.
Собранные здесь документы очень различны по времени написания, форме и источнику. Следует читать их как составляющие одной траектории, объединённые предельной точкой: универсализмом как становлением субъекта, не игнорирующего, но превосходящего партикуляризмы; и с этой точки превосходства не отдающего никому ни малейшего предпочтения; решительно отвергающего любые предписания сакрализации общественных, религиозных или национальных именований.
Именно в рамках этой точки зрения тексты представлены просто в хронологической последовательности.
В приложении приводится текст, написанный не мною, а моим другом Сесиль Винтер. Живой интерес этого текста для меня состоит в том, что он использует в качестве отправной точки вовсе не ту точку зрения, которую разделяю я; да это и не может быть та же точка зрения. Сесиль Винтер уже давно состоит в персональном, и крайне жёстком, конфликте с вопросом об имени «еврей». Без сомнения, для некоторых сакрализаторов этого имени она всего лишь являет собой образец того, что они называют «евреем-негационистом». Но неумолимое развитие этой так называемой «негации» превращает её текст — общие выводы которого сходятся с моими — в поразительное свидетельство того, что происходит с нами, субъектами истории, одной из движущих сил которой является эмфатическое и крайне опасное использование слова «еврей». Помимо этого, мне нравится то, что благодаря этому тексту книга завершается возданием чести несократимому множеству имён собственных — единственной реальности, которая может быть противопоставлена диктатуре предикатов.
