Президент США Линдон Джонсон был уверен, что студенческие волнения 1968 года, охватившие многие страны мира, являются следствием международного коммунистического заговора. Он приказал ЦРУ тщательно расследовать причины протестов, и 4 сентября директор ЦРУ Ричард Хелмс передал ему доклад «Беспокойная молодёжь» (233 страницы), предназначенный только для глаз президента и его советника Уолта Ростоу. Совсем недавно этот доклад был рассекречен. Проведённое силами аналитиков ЦРУ расследование радикальной политической активности студентов в США, Франции, Германии, Великобритании, Голландии, Польше, а также в арабских, африканских и азиатских странах, несмотря на богатую фактуру, разочаровывало отсутствием внятных аналитических выводов. Вопреки ожиданиям Джонсона, никаких убедительных доказательств «контроля, манипуляции, спонсирования или финансовой помощи студентам-диссидентам со стороны коммунистических правительств обнаружено не было». Более того, Хелмс подчёркивал, что диссиденты с подозрением относятся к «неандертальскому руководству большинства коммунистических партий, в том числе компартии США». Доклад оставил президента в недоумении, поскольку признавал, что в ходе расследования не удалось найти мотивы и направленность всемирного протестного движения.

Властные элиты повсюду пребывали в растерянности. Мир и так был расколот «холодной войной», а тут ещё в одночасье зашатались основы как социалистических, так и капиталистических государств. Трудно сказать, что сильнее пугало власть имущих: пестрота социально-политических движений, их повсеместность или энергия протеста. Наверное, самой страшной всё-таки была неизвестность — никто не понимал природы происходящего.

Эпицентрами радикальных студенческих выступлений стали крупные города США, Западной Европы, Японии: пожары, баррикады, рукопашные столкновения с полицией, «коктейли Молотова», массовые демонстрации. Пражская весна — романтическое движение за «очищение социализма» в Чехословакии и его подавление войсками стран Варшавского договора. Всплеск партизанских войн во Вьетнаме, Гватемале и Анголе. Многомиллионные антивоенные демонстрации европейцев, американцев, австралийцев. Подавление крестьянских мятежей и этнических восстаний в Таиланде, на Северном Калимантане, в Ираке. Появление новых форм политического терроризма — несколько угонов американских пассажирских авиалайнеров на Кубу. «Культурная революция» в Китае, когда Мао Цзэдун ради укрепления режима личной власти подогревал «спонтанную» борьбу студентов против партийной и государственной бюрократии. Продолжение войны между Израилем и Египтом. И многое, многое другое…

Социальное недовольство не было направлено против какого-то конкретного политического режима или устройства. Оно было словно разлито в воздухе и порождало протест против любого неравенства: социального, расового, этнического, сексуального. Но у всех недовольных был обобщённый символ ненависти — фигура власти: начальник, хозяин, отец. Бунт был направлен против иерархии и патернализма во всех формах их проявления, будь то государственная бюрократия или патриархальная семья, капиталист или генерал, профессор университета или политик, религиозный лидер или просто мужчина. Это был анархический протест против всех авторитетов и традиционных заповедей. Общая неприязнь к власти объединяла советских диссидентов, западных новых левых, вьетнамских партизан и китайских хунвейбинов.

Социальное недовольство не было направлено против какого-то конкретного политического режима или устройства. Оно было словно разлито в воздухе и порождало протест против любого неравенства: социального, расового, этнического, сексуального.

— В 1968 году, безусловно, произошла глобальная революция,— считает профессор социологии Северо-Западного университета в Чикаго Георгий Дерлугьян.— Её трудно назвать вполне политической, потому что политические требования были разными. В Америке — против капитализма, в Чехословакии — против социализма, в Египте, Турции и Югославии — против светских режимов. Не стоит забывать, что именно из 1968 года вышел, среди прочего, и религиозный фундаментализм. Только представьте себе: 60‑е годы, Второй Ватиканский собор, либерализация религии, экуменизм… Казалось, все мировые религии — христианство, ислам, буддизм — успокоились, ограничились рамками морали. И вдруг по всему миру появляется огромное количество новых сект, начинается стремительное распространение буддизма в Европе и Америке и ислама среди американских негров.

1968 год стал переломным не только для истории ⅩⅩ века, но и для всей истории человечества. Спустя сорок лет масштаб качественной смены эпох особенно очевиден.

Лозунги 1968‑го: Пролетарии всех стран, наслаждайтесь! Никогда не трудись! Будь жесток! Будь реалистом, требуй невозможного! Товары — опиум для народа! Революция, я тебя люблю! Долой абстрактное, да здравствует эфемерное! Алкоголь убивает, прими ЛСД! Всеобщий оргазм! Отоприте двери психушек, тюрем и других факультетов!

— Сравните журналы мод 50‑х и 60‑х годов,— говорит профессор Дерлугьян.— В 50‑е мужчины носили пиджаки, костюмы и шляпы, а дамы — перчатки, а к 70‑му году мужчины поголовно влезли в джинсы и свитера и отпустили длинные волосы, а женщины надели мини-юбки. Почему? Однозначного ответа нет. Но мы можем предположить, что впервые в истории человечества стало модно быть молодым. Никогда ни в одном обществе этого раньше не было. Наоборот, молодые люди всегда старались выглядеть солидно и респектабельно. Достаточно посмотреть на фотографии начала ⅩⅩ века: запечатлённые на них 30‑летние мужчины нам, исходя из нашего сегодняшнего опыта, кажутся 40—50‑летними.

Особенностью протестного движения 1968 года было то, что оно изначально себя ограничивало: «мы никогда не придём к власти», «мы никогда не станем участвовать во власти», «мы никогда сами не свергнем власть». Участники диссидентского движения стояли на этой позиции на удивление твёрдо.

После 1968 года всё перевернулось. Отсюда и сегодняшнее увлечение фитнесом, и резкое сокращение числа курильщиков, особенно в верхних слоях общества, и падение спроса на крепкие спиртные напитки, и мода на минеральную воду. Отсюда и революция в женской косметике — она перестала маскировать морщины, она стала их «сокращать». Да и сама косметика перестала быть заметной.

Прочной «классовой смычки» студентов и рабочих не произошло. Будучи довольно консервативными, рабочие не приветствовали баррикадную войну с полицией, а некоторые лозунги молодёжи были им просто отвратительны. Ну что могло родиться в голове пролетария, когда он слышал крики: «Оргазм — здесь и сейчас!» или «Изнасилуй Alma Mater!»…

Ещё одно наблюдение принадлежит известному американскому историку Уильяму МакНилу. Он заметил, что где-то в 60‑е годы впервые за 10 тысяч лет существования человеческой цивилизации число горожан на планете превысило число людей, живущих сельским трудом. Почти все эти 10 тысяч лет доля крестьян в любом обществе составляла более 90 %, а в 60‑е годы их стало значительно меньше, причём почти повсеместно.

Протестные движения в каждой отдельной стране не отличались монолитностью и единообразием. О том, как это выглядело в США, рассказывает профессор политических наук Калифорнийского университета в Санта-Круз Майкл Урбан:

«Эти движения вспыхнули и отгорели так же ярко и так же дымно, как порох, не оставив и следа. Но когда они отгорели, оказалось, что устои патриархального авторитарного общества выгорели и обуглились изнутри».

— 1968 год был временем, когда множество разных движений объединилось в общем протестном порыве. Началось с движения за гражданские права. Оно набрало наибольшую силу на востоке США, откуда ещё в начале 60‑х годов масса молодых активистов двинулась на юг, чтобы участвовать в борьбе за права чернокожего населения. В 1964 году в Калифорнийском университете и в Беркли родилось движение студентов за свободу слова, позднее оно превратилось в движение против войны во Вьетнаме. Одновременно развивалось другое протестное направление — культурное. Оно не имело какой-то чёткой политической или идеологической окраски, но выражало реакцию на коммерциализацию американской культуры и утрату чувства принадлежности к сообществу.

Поколение, пережившее Вторую мировую войну, преследовало в основном материалистические цели — для него очень важно было побольше зарабатывать и покупать побольше разных вещей. Достаток стал главной мерой успеха в обществе. Но дети этих людей отреагировали на их ценности протестом: «Нас не любят, нам только покупают игрушки». В середине 60‑х начало набирать силу движение хиппи и битников, которые пытались создать «новую семью», поскольку их собственный опыт взросления в традиционных семьях вызывал у них отвращение к материализму и порождал ощущение пустоты и отсутствия общности. Это движение социальной альтернативы было основано на коллективных ценностях. Постепенно оно политизировалось — из-за войны, из-за того, что молодёжь забирали в армию. Вскоре левое политическое и контркультурное движения объединились, но только на уровне стиля. Они стали говорить на одном языке, заимствовать друг у друга песни, перенимать друг у друга манеру одеваться.

Все молодёжные движения того времени имели чёткую идентичность и однозначно осознавали себя как левые. Но это было всеми принятой условностью. Сектантство и политическая конкуренция были такими же их характеристиками, как и единство стиля и ненависть к патриархальной традиции. Революция 1968‑го была кратким катарсисом, лишь на время стёршим политические различия. Немецкая журналистка и историк Доротея Яуэрниг, которая и сегодня, в свои 69 лет, остаётся членом маоистской Марксистско-ленинской партии Германии (МЛПГ), вспоминает:

— В 68‑м каждая маленькая студенческая группка создавала свою коммунистическую партию и провозглашала себя «авангардом рабочего класса». В конце 70‑х у нас в ФРГ и Западном Берлине было более 170 «коммунистических» и «марксистско-ленинских» партий и организаций. Для их вождей главное было — быть вождями. Они не сумели отбросить мелкобуржуазное отношение к миру. Они чувствовали себя выше масс. И это отпугивало многих людей прогрессивных взглядов.

Что же привело её в этот круг мелкобуржуазных революционеров?

— Я принадлежала к протестантской религиозной общине и была членом Социал-демократической партии Германии (СДПГ). Но эта партия поддерживала «чрезвычайное законодательство» и выступала в поддержку войны во Вьетнаме. Поэтому через некоторое время я вышла из СДПГ. Мои родители были резко против моих политических пристрастий. Я принимала участие в студенческих акциях протеста против войны США во Вьетнаме, была активистом движения за реформу университетов. Тогда многие студенты считали себя демократами и антифашистами. В 1967 году мы устроили демонстрацию против визита в Берлин шаха Ирана, который правил диктаторскими методами. Во время этого митинга полицейские застрелили студента-теолога Бенно Онезорга. Негодование переполняло нас. Мэр Западного Берлина был вынужден принести извинения за убийство и уйти в отставку.

Движущей силой всех революций является молодёжь — мужчины в возрасте от 18 до 30 лет. Но у 68‑го года была своя специфика, на которую обращает внимание профессор Дерлугьян:

— Важно, что это была не просто молодёжь, а именно образованная городская молодёжь. В США до Второй мировой войны было 38 университетов. К 68‑му году их стало более 600. Во Франции до Второй мировой войны университетский диплом имели 3 % населения. К 60‑м годам эта цифра выросла до 20 %. А сколько институтов и университетов открыли в 40—50‑е годы в Советском Союзе? Насколько выросло количество врачей, инженеров? Всё это было связано с военно-мобилизационными усилиями государств после двух мировых войн. Отчаянно требовалось огромное количество специалистов для стремительно разраставшейся индустрии. Кроме того, большую роль в этом движении сыграли женщины. Ни в коем случае нельзя забывать про феминизм. По крайней мере, на Западе это была программа критики иерархии с позиции молодых женщин, которым сложившийся порядок вещей предписывал поскорее найти себе мужа, нарожать детей и уйти на кухню, полностью посвятив себя семье. А к 1968 году появилось довольно много молодых образованных женщин.

Часто 68‑й год связывают и с сексуальной революцией. Только её почему-то зачастую сводят просто к сексуальной распущенности. Но сексуальная революция по своим последствиям оказалась намного шире и мощнее. С одной стороны, политический протест раскрыл шлюзы необузданной молодёжной чувственности, подорван был культ девственности, именно после 68‑го года молодые женщины заговорили о праве на оргазм и сексуальное удовольствие — удар был нанесён в самое сердце культуры мачо. Но была и другая, более важная, социальная сторона в сексуальной революции. Европа и Америка всё ещё жили в патриархальной архаике. Совсем недавно — в 1944 году — французские женщины получили право голоса, в Швейцарии им его дали только в середине 70‑х. Большие покупки женщины могли совершать только с согласия супругов. Адюльтер преследовался законом, который, как правило, защищал права мужчин.

Но 1968‑й оказал огромное влияние на законы, регулирующие семейные отношения. Женщины постепенно добились права на аборт и контрацепцию — презервативы в той же Франции появились в свободной продаже лишь в начале 70‑х. Началась волна разводов, поскольку повысились требования к качеству семейной жизни.

— До 60‑х годов во всём мире семья была прежде всего социально-экономической ячейкой,— объясняет Георгий Дерлугьян.— Крестьянин без семьи просто не мог нормально прожить. И уж тем более женщина. А в 60‑е вдруг оказалось, что женщина способна зарабатывать и прокормить себя сама. Она реально смогла себе позволить уйти от мужа, если он пьяница и никчёмный человек, и в одиночку воспитывать ребёнка. Впервые в истории люди получили возможность добиваться, чтобы их семейная жизнь строилась на любви. Раньше, конечно, тоже предполагалось, что хорошо бы жениться и выходить замуж по любви, но это были лишь романтические мечты. На практике любовь и брак были совершенно разными вещами и часто даже не пересекались. А 68‑й год потребовал гуманизировать не только производственную и политическую, но и семейную жизнь.

Но почему именно в этот период вырос уровень требований молодых к власти? Почему дисциплинарные уставы университетов показались им слишком жёсткими, а профессора — старыми и консервативными? Почему студенты стали требовать участия в управлении учебными заведениями?

Конечно, тогда в западных высших школах царил официоз, мало отличавшийся от советского,— там господствовала своя идеологическая цензура, наложившая табу не только на преподавание современных прогрессивных мыслителей вроде Жан-Поля Сартра, Ги Дебора или Мориса Мерло-Понти, но и на произведения Гегеля, Фейербаха и, конечно же, Маркса и Ленина. Но недовольство студентов чиновниками от образования, университетским начальством и цензурными ограничениями — это только верхушка айсберга.

Причины социальной неудовлетворённости молодёжи много глубже. И, хотя она очень по-разному проявила себя на Востоке и на Западе, источники её во многом совпадали. На Западе появился средний класс, а рабочие стали постепенно уходить с политической сцены. Возможность получить высшее образование уже не была привилегией буржуазии — оно демократизировалось и стало доступно детям рабочих и крестьян. Это произвело революцию как в социальной структуре общества, так и в массовой психологии. Как известно, пролетариат и горожане в первом поколении очень послушны: люди, только что вырвавшиеся из деревни в город, рады, что получили хоть какую-то работу. Они — конформисты. А вот их дети, особенно если они получили высшее образование, значительно повышают планку своих требований. Похожие процессы происходили и в Советском Союзе — высшее образование также становилось массовым, а значимость и престиж итээровцев (инженерно-технических работников) росли в промышленности и обществе в целом.

Наши гласность и перестройка — это прямое продолжение 68‑го года, которому у нас не дали развернуться,— считает профессор Дерлугьян.— В среде советской технической интеллигенции появлялись ростки того же антибюрократического молодёжного протеста. Парни отращивали волосы, девушки, напротив, предпочитали короткие стрижки, все вместе слушали Битлов, зачитывались фантастикой, журналами вроде «Техника — молодёжи» и мечтали о любви, а не о войне. И взрыв, который тогда пережили мода, техника, отношения полов, кажется нам сегодня неприметным именно потому, что изменения произошли повсеместно.

Но 68‑й, объявленный ООН Годом прав человека, стал для советского общества годом утраты иллюзий, расставания с последними остатками «оттепели». Весной начались реформы в Чехословакии. Они не носили антисоциалистической направленности — реформаторы искренне хотели строить социализм «с человеческим лицом». Лидер пражского студенческого движения Ян Кован, выступая в июне 68‑го на Би-би-си, говорил буквально следующее: «Ситуация в Чехословакии позволяет нам надеяться, что наша страна станет первой, где будет создана социалистическая демократия».

Пражская весна была весной в полном смысле этого слова — оживление на улицах, жаркие дискуссии, легкомысленные наряды девушек… Чехи и словаки надеялись, что их протест преодолеет «железный занавес». Они верили в идеалы социализма и коммунизма, они пели на митингах «Интернационал». Чехословакия была, пожалуй, единственной страной в мире, где власть и молодёжь оказались солидарны.

Получая информацию из Праги, в СССР задумывались: «А вдруг и у нас случится такое?» Но каждый задавал этот вопрос со своей интонацией: власть — испуганно, интеллигенция — с надеждой.

Как известно, надежды на «перестройку» в 60‑х не оправдались. Страх повторения чешских событий оказался слишком силен. Советский режим не был готов переварить «оттепель». Он был чересчур косным, чтобы интегрировать бунтарей в собственную систему. Хотя позднее такие попытки и предпринимались: знаменитый питерский рок-клуб на улице Рубинштейна был создан при непосредственном участии горкома комсомола. Но это было, скорее, исключение. Правилом было подавление. И это предопределило судьбу СССР.

Во Франции де Голль вообще был близок к тому, чтобы ввести военное положение. Но в итоге решил договориться по-хорошему. Советское руководство оказалось жёстче: в Чехословакию были введены войска, Пражская весна была подавлена танками. После этого о возможности «потепления» уже почти никто не говорил. Диссиденты стали явлением если не массовым, то достаточно заметным.

Знаковым событием стала знаменитая демонстрация в Москве на Красной площади 25 августа 1968 года. Восемь человек — Константин Бабицкий, Татьяна Баева, Лариса Богораз, Наталья Горбаневская, Вадим Делоне, Владимир Дремлюга, Павел Литвинов и Виктор Файнберг у Лобного места развернули плакаты с лозунгами «За вашу и нашу свободу!», «Да здравствует свободная и независимая Чехословакия!», «Позор оккупантам!» и т. д. Через несколько минут демонстранты были задержаны, избиты и доставлены в отделение милиции. Кто-то получил лагерный срок, кто-то отправился в психушку.

Именно в 1968 году появилась «Хроника текущих событий» — первый в СССР самиздатовский правозащитный бюллетень. Это было уникальное издание с жёсткой периодичностью и насыщенной информационной базой, выходившее 15 лет, несмотря ни на какие репрессии.

Вообще-то не так часто в истории появляются протестные движения, которые изначально себя ограничивают: «мы никогда не придём к власти», «мы никогда не станем участвовать во власти», «мы никогда сами не свергнем власть». На этой позиции участники диссидентского движения стояли на удивление твёрдо. Даже после развала КПСС мало кто из них оказался в серьёзных властных структурах. Кто-то вообще отошёл от общественной жизни. К примеру, участник исторической демонстрации на Красной площади Владимир Дремлюга продаёт недвижимость где-то в США, а его «коллега» по Лобному месту Павел Литвинов преподаёт физику в американском колледже. Недолгое депутатство Сергея Ковалёва — скорее, исключение. Большинство вчерашних диссидентов при новой власти так и остались лингвистами, учителями или рентгенологами.

Кстати, протестная активность на Западе была принята далеко не всеми советскими инакомыслящими. Какую-то часть молодёжи романтический пример французских студентов, безусловно, вдохновлял. Но у старшего поколения любое размахивание красными флагами вызывало изжогу.

Политзаключённый со стажем Наум Коржавин писал:

Шум в Лувене, в Сорбонне восстанье.
Кто шумит? Интеллекты одни!
Как любовник минуты свиданья,
Революции жаждут они…
Я тогда о судьбе их поплачу,
Правоте своей горькой не рад,
И по почте пошлю передачу
Даже Сартру — какой он ни гад…

Но общего между советскими инакомыслящими и западными бунтарями было гораздо больше. И те и другие пытались не только выстроить иной взгляд на политическое устройство, но и создать альтернативную культуру. Западная контркультура концентрировалась в первую очередь вокруг музыки, советская больше ориентировалась на литературу: период «акустической оппозиционности» наступил чуть позже. Самиздат в СССР становился массовым явлением. В каждой уважающей себя интеллигентной семье просто обязан был храниться какой-нибудь отпечатанный на плохой пишущей машинке роман.

Неоднозначной была реакция рабочего класса на выступления студентов в разных странах. Внешне левацкая идеология студентов сохраняла черты традиционного марксизма и делала упор на борьбу классов. Студенты Сорбонны скандировали: «Буржуазия — дерьмо! Смерть капиталу!» Французские троцкисты и маоисты шли на фабрики агитировать рабочих, причём их усилия вызывали сочувствие и даже увенчались успехом: 13 мая 1968 года Францию парализовала всеобщая 24‑часовая забастовка, в которой приняло участие 10 млн французов. Одновременно в Париже прошла демонстрация, собравшая около 800 тыс. человек. Колонну возглавлял лидер профсоюзов член компартии Жорж Сеги. В тот же день студенты захватили Сорбонну и объявили её «автономным и народным университетом, круглосуточно открытым для всех трудящихся».

Но единение студентов и рабочих было недолгим. Переговоры правительства, профсоюзов и предпринимателей, начавшиеся 25 марта, завершились подписанием «Генерального соглашения». Оно предусматривало существенное повышение зарплаты. В рабочем движении наступил раскол, а затем и спад.

Студентов рабочие не понимали. Будучи довольно консервативными, они не приветствовали баррикадную войну с полицией, а некоторые лозунги молодёжи были им просто отвратительны. Ну что могло родиться в голове пролетария, когда он слышал крики: «Оргазм — здесь и сейчас!» или «Изнасилуй Alma Mater!»… Мешал «классовой смычке» и идеологический снобизм юнцов, провозгласивших «студенческий класс» авангардом классовой борьбы в современном обществе.

— Справедливый и необходимый протест сопровождался в студенческом движении анархическим мышлением и поведением. Это могло только отпугнуть рабочих, хотя вожаки студентов претендовали на то, чтобы называться левыми и социалистами,— свидетельствует Доротея Яуэрниг.

Тем не менее именно под влиянием студентов европейские рабочие выдвигали необычные требования, которые не всегда ограничивались уровнем зарплаты. На демонстрациях они также требовали повышения «индустриальной демократии». Правда, за этим новым лозунгом, который воспринимался как революционный, скрывалась всего лишь консервативная утопическая надежда на возвращение к старым и добрым временам ремесленного труда:

— Ведь с середины ⅩⅨ века заводы стали строить по военному принципу — со своими «сержантами»-мастерами, «капитанами» — цеховыми начальниками, «полковниками»-замдиректора и «генералами»-директорами. Но это же прямая противоположность производственному процессу ремесленников. Ремесленник делает свою работу от начала и до конца, всё время что-то изобретает, творчески подходит к труду. В этом смысле ремесленный труд гуманизирует, а заводской, с его военной дисциплиной, монотонностью и примитивизацией однотипных операций, наоборот, дегуманизирует. Вот против этого и протестовали рабочие в 1968 году. Они также требовали сокращения рабочей недели — чтобы высвободить время и получить возможность реализовать себя в чём-то ещё, вне тесных рамок монотонного заводского труда. Капитал на эти требования отреагировал выносом производства в развивающиеся страны, где люди были готовы работать больше за меньшие деньги,— ведь ему нужно было как-то нивелировать издержки.

Но если в Европе студентам удалось найти точки соприкосновения с рабочим движением, сделать его хотя бы временным союзником и попутчиком, в Соединённых Штатах рабочие оказались по другую сторону баррикад, проявив солидарность с властью.

— Широкие массы трудящихся были против студенческого движения,— вспоминает профессор Майкл Урбан.— Рабочее движение в США, особенно организованное профсоюзное движение, очень консервативно. Многие рабочие поддержали президента Никсона. Они не выступали против войны во Вьетнаме, потому что война приносила прибыль и давала новые рабочие места. Более того, в Нью-Йорке и других крупных городах агенты ФБР направляли рабочих на улицы, где проходили студенческие демонстрации, и те лупили студентов. То есть ситуация в корне отличалась от того, что происходило во Франции.

Тем не менее американским студентам удалось создать широкий альянс и организовать массовые демонстрации во время проведения общенационального съезда Демократической партии. Результат — тысячи арестованных и избитых полицией молодых людей. Официальная комиссия, назначенная президентом для расследования обстоятельств произошедшего, пришла к заключению, что именно полицейский произвол привёл к многочисленным жертвам. Результаты расследования произвели сильное впечатление на сознание американцев. Людям стало стыдно: конца войне не видно, а молодёжь, протестующую против вьетнамской бойни, избивают дубинками.

— Потрясения происходили не только на американских улицах, но и в большой политике,— рассказывает Майкл Урбан.— Были убиты Мартин Лютер Кинг и Роберт Кеннеди. Критика войны, расового неравенства, насилия, особых привилегий узких слоёв американского общества, вылившаяся в массовое общественное движение, утратила напор и динамику, поскольку была обезглавлена в результате этих убийств. Движение начало рассыпаться, распадаться на разнородные группы. Некоторые его участники, разочаровавшись в мирных средствах борьбы, обратились к насилию. Это окончательно дискредитировало движение в глазах средних американцев. Началась реакция, олицетворением которой стали сенатор Джордж Уоллас, баллотировавшийся на президентский пост под лозунгами сегрегации и получивший почти 10 миллионов голосов, будучи при этом независимым кандидатом, и Ричард Никсон, республиканский кандидат, выигравший выборы 68‑го года. Оба выступали под лозунгом «Закон и порядок» с явным ударением на слове «порядок».

Революция 1968 года была настолько широка, что объединяла даже взаимоисключающие фракции. Расовый вопрос расколол тогда не только традиционную, но и революционную Америку: далеко не всегда белые активисты симпатизировали негритянским организациям вроде «Чёрных пантер» или «Чёрной власти». Акты расовой ненависти также были одной из черт американской протестной контркультуры. На одном из концертов рок-группы «Роллинг стоунз» под Сан-Франциско в 1969 году так называемые «Ангелы ада», члены клуба поклонников мотоциклов «Харли-Дэвидсон», до смерти избили чернокожего прямо перед сценой, на которой роллинги исполняли песню «Симпатия к дьяволу». А ведь многие в то время считали «Ангелов» настоящими революционерами.

Другая неоднозначная, но в чём-то типичная фигура революционера той необычной эпохи — Чарльз Мэнсон. Певец апокалиптической войны рас, поклонник «Битлз» и ЛСД, «теоретик» и создатель коммуны «Семья», он вместе со своими «братьями и сёстрами» по неизвестным до сих пор причинам, вероятнее всего в наркотическом угаре, жестоко убил известную актрису Шарон Тэйт и до сих пор, далёкий от раскаяния, отбывает пожизненное заключение в одной из тюрем Калифорнии.

Распаду движения способствовали и действия американских спецслужб. Довольно эффективно сработала специальная контрразведывательная программа ФБР КОИНТЕЛПРО. Она нейтрализовала активность антивоенных, негритянских, латиноамериканских и радикальных групп, действуя в том числе и против таких лидеров, как Мартин Лютер Кинг. Сотрудники ФБР внедряли агентов и информаторов в группировки радикалов, распространяли ложную информацию и слухи. Они поощряли радикальную риторику активистов, которая дискредитировала движение и пугала американского обывателя.

«Они думают, что делают революцию?! Идиоты! Революцию делаем мы!» — эти слова приписывают некому студенту-математику, который из окна своего университета смотрел на очередной митинг протеста и писал компьютерную программу. Конец 60‑х годов — это не только социально-политико-сексуальная революция, но и начало технологического рывка.

Именно в 1968 году была основана компания «Интель», которая технологическими средствами начала другую «демократическую» революцию: компьютеры, которые были «крутой» научной и военной техникой, постепенно начали становиться массовыми бытовыми приборами. Правда, тогда всё это казалось наивным ребячеством: бизнес-план компании занимал всего одну машинописную страницу.

А между тем один из создателей «Интель» — Гордон Мур в те самые 60‑е сформулировал закон, получивший впоследствии его имя: число транзисторов на кристалле будет удваиваться каждые 18—24 месяца. «Закон Мура» с тех пор практически не нарушался: производительность процессоров удваивается приблизительно раз в два года.

Примерно в то же самое время начала разрабатываться операционная система «ЮНИКС». Её появление имело историческое значение. И хотя сейчас она по массовости уступает продуктам «Майкрософт», программы, созданные на её основе, по-прежнему популярны среди профессионалов компьютерного мира.

Но дело, собственно, не в самих процессорах и программах. Технологии, прежде всего информационные, тоже превратились в форму молодёжной революции. Это был один из самых мирных способов ухода от социальной реальности. Молодые люди, которых по возрасту и опыту не взяли бы даже младшими ассистентами в большую корпорацию, создавали собственные миры. Строительство социальных утопий переместилось в пространство программных кодов.

— В науке возникла масса новых теорий. В бизнесе произошли огромные изменения. Типичная бюрократическая корпорация «Ай-би-эм» в жизни бы не допустила проекта по разработке персонального компьютера. Его создали два хиппующих студента — Стив Джобс и Стив Возняк. Они собрали в гараже первый «Эппл Макинтош». Или, к примеру, интернет. Ведь это проделка младших научных сотрудников на службе американского ВПК: они просто начали играть друг с другом в компьютерные игры — развлекались в рабочее время,— поясняет профессор Дерлугьян.

По его словам, то же самое произошло и с первым советским спутником. Королёв по заданию Минобороны должен был создать ракету, которая выводила бы на орбиту атомную бомбу. А молодые инженеры-энтузиасты, ночуя под столами в своих конструкторских бюро, создали проект по изучению космоса. И только когда Хрущёв увидел американские газеты и понял, насколько Запад потрясён советским спутником, он сказал: «Вот какие хорошие молодые ребята — ну, разрабатывайте свою космическую программу». Олицетворение нашего 68‑го года — это книги братьев Стругацких. «Понедельник начинается в субботу» — сказка для младших научных сотрудников. Никогда ещё в истории не было такого количества младших научных сотрудников, и никогда ещё не работали они в таких огромных иерархических институтах. Какой-нибудь Томас Белл или Эдисон трудились в одиночку, как вообще все учёные и изобретатели до ⅩⅩ века. А тут эти колоссальные НИИ с бесконечными начальниками…

Но советская и постсоветская системы оказались менее готовыми включать в себя «бунтующих инженеров». На Западе это произошло куда более гладко. Точно так же, как студенты-леваки превратились в бюрократов из некоммерческих организаций, хипповские костюмы попали в ассортимент дорогих бутиков, а лохматые компьютерщики стали владельцами айти-компаний с многомиллиардными оборотами.

Революции редко добиваются того, чего от них ожидают их участники. И 68‑й год не исключение. Судьбу его идеалов можно проследить по судьбам активистов движения. Грубо говоря, их жизненные траектории после революции можно разделить на три типа. К первому относятся «успешные»: многие из тогдашних лидеров протеста стали вполне респектабельными гражданами — бизнесменами, публичными интеллектуалами, профессорами и политиками. Из наиболее известных: бывший канцлер ФРГ Герхард Шрёдер, лидер зелёных в Европарламенте Даниэль Кон-Бендит, бывший министр иностранных дел ФРГ Йошка Фишер, бывший премьер-министр Франции Лионель Жоспен. Все эти представители современного политического истеблишмента вышли из 1968 года, все они прошли школу радикального марксизма, троцкизма или ленинизма.

Ко второй группе можно отнести «неудачников» — тех, кто спустя 40 лет так и остался вечным студентом.

— Время от времени я встречаюсь с соратниками по 68‑му,— рассказывает Виджай Сингх, преподаватель истории в Делийском университете, бывший активист студенческого движения в Кембридже.— Один мой старый лондонский дружок за всю жизнь так никогда ничего и не заработал честным трудом. Его жена в бизнесе, зарабатывает кое-какие деньжата. А он продолжает жить по канонам 60‑х, сохраняет безгрешность и святость, получая удовольствие от деятельности, которая ему нравится: иногда снимает фильмы, слушает музыку и всё такое.

К третьей группе можно отнести тех, кто более всех был разочарован в результатах революции. В 70—80‑е некоторые из них продолжали свою деятельность в радикальных, иногда подпольных террористических политических группировках. Например, в «Красных бригадах». Но их молодость шла к закату и закончилась с крушением СССР, преобразившим политический ландшафт, так что их радикализм истощился естественным образом.

Однако, по мнению Майкла Урбана, силы прогресса и революции оставили о себе память, которая может сыграть свою роль в сегодняшней Америке:

— Мне вспоминается Джон Кеннеди. Его президентство длилось очень недолго, но вдохновило огромное количество людей на действие и протест. На моей памяти таких, как он, в Америке было только двое. Первый — сам Кеннеди. Второй — Барак Обама, который сегодня борется за право представлять Демократическую партию на ноябрьских президентских выборах. Он тоже вдохновляет людей, давая им почувствовать, что стоит не на стороне корпораций и генералов, а на стороне простых американцев. Это не значит, что Обама выдвигает те же лозунги, что и Кеннеди. Но он создаёт ощущение возможности перемен. Очень многие из тех, кто 40 лет назад участвовал в движении 68‑го года, сегодня голосуют за Обаму. Срабатывает историческая память. Забавно: за Обаму в основном молодёжь или люди в возрасте, а против — та возрастная группа, которая между ними, люди среднего возраста — продукт эпохи отката и реакции, последовавшей после 68‑го. Пока у Обамы неплохие шансы стать президентом США. Только, думаю, если он всё же им станет, его убьют. Как Кеннеди. И это тоже будет в каком-то смысле возвращением в 68‑й год.

— По большому счету движение 1968‑го не проиграло,— считает профессор Дерлугьян.— Оно стало началом изменения социальных условий во всём мире. В 80—90‑е произошёл сильный откат. Но структурные изменения, начавшиеся тогда, огромны. Иммануил Валлерстайн сказал об этом так: «Эти движения вспыхнули и отгорели так же ярко и так же дымно, как порох, не оставив и следа. Но когда они отгорели, оказалось, что устои патриархального авторитарного общества выгорели и обуглились изнутри». Именно поэтому так неожиданно быстро произошло крушение авторитарной социалистической системы. Особенно в таких странах, как Чехословакия. Жан Бодрийяр сказал по этому поводу: «Казалось, будто стоило только коммунистическому руководству выглянуть в окно и увидеть, что там опять толпа, как оно решило сразу оставить власть и тихонько выйти чёрным ходом. Ведь никакого сопротивления толком не было. Видимо, 1968‑й послужил генеральной репетицией 1989‑го».

Нынешняя молодёжь мало знает о 68‑м годе, но это не значит, что она утратила традиции борьбы, заложенные 40 лет назад. Достаточно вспомнить, что творили недавно в Питере студенты Европейского университета, когда пришли пожарные и закрыли университет за нарушение правил противопожарной безопасности. Они устроили очень весёлую акцию протеста — с возложением пожарного шланга к памятнику Ломоносову и проведением «Дня закрытых дверей». И победили: университет снова открыли. Причём наши питерские коллеги-преподаватели рассказали, что их студенты и понятия не имели, что действовали строго в духе 68‑го года.

Революция конца 60‑х закончилась реакцией. Поэтому кажется, что она потерпела политическое поражение. Но ни французские студенты, ни советские диссиденты не добивались политической власти. Трудно поэтому считать их проигравшими. Изменения затронули более глубокие социальные и цивилизационные основания культуры. И сегодня наконец можно сказать, что активисты 68‑го создали новый мир.