> Ты никуда не сможешь бежать из моих воспоминаний; здесь ты останешься навечно, в башне из слоновьей кости… Тут из стрельчатых окон всегда видны красные искры звёзд, а у подножия рокочет море эонов. Тут ты всегда со мной; я чувствую твоё тепло, твой пульс, ловлю каждый твой вздох как величайшую драгоценность. Только вот: я не помню твоего лица…
Из коробочки смотрел глаз. Цзян Юаньсинь молча смотрел в ответ, в тонкостях оценивая подобающий человеку размер органа, красоту насыщенно-сиреневой радужки и абсурдность ситуации: когда продавщица демонстрировала товар, это, несомненно, была энергосберегающая лампочка. Цзян покупал такие уже много лет, покупал с тупым упорством, тупым — ибо они у него с не меньшим постоянством перегорали, нахально подрывая саму идею экономии. И каждый раз в коробочке, из которой при нём доставали для проверки лампочку и в которую её при нём же возвращали, по приходу домой обнаруживалась именно лампочка — не кубик Рубика или, там, Йошимото, не завсегдатай монастырских прудиков Carassius auratus и уж тем более не человеческий глаз.
Цзян мрачно покосился на потолочный светильник, сиявший тремя огнями вместо положенных четырёх, извлёк из упаковки глаз — содрогнувшись от его неожиданной скользкости и упругости — прошёл на кухню и, набрав в стакан воды, опустил его туда. Словно поняв, что от него требуется, глаз завис на середине по высоте и уставился на своего владельца. Тот поставил стакан у монитора и вновь погрузился в свои занятия, состоявшие, главным образом, в чтении новостей из Интернета и написании саркастических комментариев.
Прежде Цзян не замечал в себе некрофилических увлечений. Теперь, однако же, его этот нежданный выверт психики совсем не обеспокоил, столь глубоко и продолжительно было его расстройство. Читателю лучше не любопытствовать, что же случилось у нашего героя, ибо автор, со своей стороны, деликатно воздерживается от вопроса, какая беда заставляет людей читать его рассказ вместо более полезных и разумных дел.
Палец Цзян купил в магазине сувениров. Вообще-то, предметом его внимания было панно с изображением высокочтимой Гуаньинь, Наблюдающей за звуками мира, некоторое время разрывавшее его между переходящей в жадность бережливостью и неверием в богов, с одной стороны, и желанием приобрести изображение прекрасной бодхисатвы для украшения интерьера и астральной поддержки, с другой.
Это был весьма изящный, алебастрового цвета мизинец, обозначенный на этикетке как «Перст Будды». Цзян помнил, что палец Гаутамы выставлен в храме Фамэнь, да и нечего делать такой реликвии в провинциальной лавчонке. Однако же он машинально заплатил и вышел, рассеянно изучая приобретение. Казалось очевидным, что палец сделан из камня или пластика, но на ощупь он был мягким и, вроде бы, даже тёплым, как будто живым.
Дома Цзян положил «Перст Будды» у стакана с глазом, среди прочих подручных вещиц, как то фотокарточка любимой, а также мобильник, флэшка, применяемая в основном для чистки ушей авторучка, применяемая по прямому назначению пилочка для ногтей и прочее полезное и бесполезное мелкое барахло. Странные и, прямо скажем, зловещие сувениры, хотя и маячили постоянно в поле его зрения, есть, что называется, не просили, и Цзян скоро практически позабыл о них.
Но человек может забыть о своей судьбе хоть миллион раз и всё же судьба вряд ли потеряет к нему интерес. Вот и Цзян был властно направлен на ту стезю, какой и не помышлял следовать.
Помышлял он, правда, весьма о многом, но на попытки как-то выбирать свой путь давно забил. Слишком уж часто из его начинаний не выходило ничего хорошего, окромя унижений и боли. Когда ему надоело биться лбом о стену (а это произошло лишь после того, как немалое число стен было сокрушено в пыль отчаянным его напором), Цзян признал окружающую действительность несправедливой, немилостивой и неразумной — в целом для жизни непригодной. Механически ходил на работу, безропотно и добросовестно выполнял её, и никто не замечал, что в строчках кода, бегущих под пустым его взором, не хватает чего-то, что не ловят никакие валидаторы.
Цзян не ходил никуда, кроме как на службу, и почти не ел. Так ему было проще; дремлющая душа не так болела или же это ему только казалось. По пятницам, однако, он заходил в супермаркет закупить хоть какой-то провиант и — в качестве послабления — пакет миндаля. Стойка с орехами, между тем, соседствовала почему-то с мясным отделом. И вот однажды внимание Цзяна привлёк фасованный кусок мяса странной формы.
При ближайшем рассмотрении это оказалась человеческая рука. Не тронутая ни тленом, ни усыханием, не замороженная — как будто совершенно свежая, изящная и белая как будто бы девичья рука. У которой, что характерно, не хватало мизинца.
Сомнамбулически Цзян понёс находку к кассе, отметив попутно, что срезы не такие, как полагается человеческой плоти, но гладкие и однородные, как и у ранее купленного им сувенира.
Кассирша ничем не показала своего удивления. Окружающие тоже как будто не заметили, какой жуткий артефакт он укладывает в свой рюкзак, обводя их ещё более безумным, нежели обычно, взором, исполненным удивления. Что же, пока он был погружён в себя, люди, под давлением кризиса, перешли к людоедству? Это не казалось невозможным.
Так вот,— странное дело! — как только он приставил «Перст Будды» к обрубку на руке, тот мгновенно словно прирос к ней, да так, что не было заметно никакого шва или рубца. Цзян решил было, что допился, как те пристрастные к гаоляну неопрятные бедолаги, что безуспешно выпрашивают у него юань-другой во дворе. Однако же он всегда ненавидел крепкий алкоголь и даже предпочитаемого прежде сливового вина давно уже не пил, почитая, что собственной душевной сумятицы ему вполне достаточно.
В затуманенном программированием рассудке мелькнула мысль, что руку следует похоронить или хотя бы положить в морозилку, но не удержалась и утекла прочь. Так что рука оказалась на книжной полке и лежала там, не подавая признаков порчи, так что с тревогой иногда выглядывавший на неё из Интернета Цзян вскоре успокоился.
> Удар за ударом в пустоту — так же, как прочерчиваемые по пустой траектории беспомощные ласки. Стонут мышцы, капает пот, лёгким не хватает кислорода, кровавые мозоли пятнают изнеженные ладони сюцая. Где ты, та сила, которая позволила бы преодолеть себя, преодолеть человеческий род, преодолеть судьбу, всё то, что вызывает неистовую ненависть?
С тех пор органы человеческого тела попадались Цзяну с постоянством — каждый день, два, много — три дня. Он покупал их в сувенирных и продуктовых магазинах, находил в ворохах осенней листвы и в песке на берегу реки. Почти целую голову он нашёл в урне, куда собирался бросить безобидный автобусный талончик. Все части идеально подходили друг к другу и намертво склеивались при соприкосновении в анатомически правильном порядке, образуя — это стало несомненным — тело девушки.
И девушки весьма красивой, иначе Цзян, возможно, прекратил бы собирать свою странную коллекцию. За год тело было полностью укомплектовано и лежало в дорогущем шикарном гробу, чёрном, с алой отделкой — в таких, по представлению Цзяна, надлежало покоиться не вполне мёртвым особам, наподобие вампиров, готичные (и переходящие в гламурные) изображения коих попадались ему в Интернете. Крышка была откинута, ибо в закрытом гробу может представиться невесть что, а это было бы страшновато.
Сумрачный и нелюдимый программист обрёл некое подобие общества. Изящные обводы манили, но он не притрагивался к девушке, во-первых, полагая это нетактичным, а во-вторых не будучи достаточно извращённым, чтобы предпочесть мёртвую, пусть и гладкую, упругую и, как будто, даже не холодную плоть горьким воспоминаниям о живой. Ничем не прикрыв её, он, тем не менее, не пялился на соблазнительные формы, вполне удовлетворяясь той ролью экстравагантного декора, кою играли они в отношении его уединённой обители. Он даже не разговаривал с нею; во всяком случае, не более, нежели с компьютером и бросающим в лицо жёсткий дождь ветром, пугливыми уличными кошками и драпированной облаками луной, мировым кризисом и законом тяготения, и уж точно менее, нежели сам с собой.
С некоторых пор он совсем перестал есть. Будь у него семья, ей могло бы показаться загадочным, откуда у него силы работать, ходить и вообще жить. Но Цзян был один, да почти и не жил теперь. Побледневшая кожа обтянула выступившие кости, щёки ввалились, широко распахнутые глаза затуманились.
> Самая сладостная, самая вдохновляющая, самая великая музыка — хруст позвонков. Стальные крюки слетают с тигриной шкурки клавиатуры, впиваясь в неподатливую глину мира. Вот-вот лопнут скрепляющие день и ночь струны, с пронзительным, непереносимым звоном ударят по нервам. Но что-то другое тревожит слух: тик-так, тик-так, тик-так, тик-тик-тик-таак-таак-таак-тик-тик-тик!
В один из вечеров, ничем не отличавшийся от тысяч других вечеров миллиардов других людей, Цзян, наконец оторвавшись от компьютера, подошёл к роскошному саркофагу и, бережно подняв изящное тело, перенёс его в свою постель. Сам же, однако, лёг на его место и без особого промедления отошёл ко сну.
Неверный свет полной луны играл на груди девушки, так что наблюдателю, случись он здесь, непременно померещилось бы, что она приподнимается и опадает. А через некоторое время он бы понял, что мёртвая и впрямь дышит, тогда как программист, напротив, впал в оцепенение.
Девушка вздрогнула и села. Затем легко соскочила на пол, небрежно накинула на плечи рубашку хозяина, скрывая наготу. Прошла мимо распахнутого окна, поведя носом и глубоко вобрав свежий ночной воздух. Склонилась над Цзяном; её миловидное личико отражало нежность и грусть. Чувственные губы прикоснулись к губам спящего; их дыхание сплелось как змеи в брачный период, как языки жирафов, как струйки сливающихся воедино ручьёв. Тяжёлые солёные капли упали на сухую, лихорадочно горящую щёку — и из-под смеженных дремотой век скатились к ним навстречу такие же.
Девушка ласково и осторожно стёрла их смешавшиеся слёзы с лица хозяина, провела ладошкой ниже — и грудная клетка бедного Цзяна с готовностью распахнулась от этого касания. Но пусть читатель не торопится отводить брезгливый или устрашённый взор, картина, кою хочу я ему представить, весьма далека от той, какую ожидаешь увидеть, взирая на расчленённый труп. В груди программиста не нашлось ни кровавых ошмётков, ни слизи — всего, чем в избытке наделены живые твари,— лишь мерно крутились поблескивающие шестерни, винты, кривошипы и маховики.
Лишь одна деталь не вписывалась в этот механизм — почти точно в центре подрагивал, задеваемый зубцами передач, предмет наподобие тлеющего угля, покрытый чёрной коркой, из-под которой сквозь багровеющие, то разгорающиеся, то затухающие прожилки пробивался внутренний жар.
Белая рука бестрепетно обхватила этот предмет и подняла его; сажа облетала хлопьями чёрного снега, усыпая тело программиста, его металлические внутренности и атласную обивку его печального одра. Пламя победно вырвалось наружу, обтекая тонкую кисть, факелом протянулось вверх. И этот полыхающий предмет девушка изо всех сил прижала к себе, вдавливая между рёбрами,— и он вошёл, канул внутрь неё, как с готовностью устремляющаяся в родную стихию рыбка, не оставив следа. Девушка замерла над бездыханным телом Цзяна, сглатывая слёзы и мелко вздрагивая.
Программист Цзян падал в бездну и парил в ней, вбирал её в себя всю и растворялся в ней. Он распадался на части, утрачивая все мысли и ощущения, кроме одного лишь чувства свободы.