В августе 1919 года я был назначен членом коллегии Народного комиссариата труда и членом Малого Совета Народных Комиссаров. В связи с этим мне выпало величайшее счастье видеться с Владимиром Ильичом почти ежедневно и работать с ним. У меня сохранились записи многих бесед.
Владимир Ильич хотя порой и крепко поругивал Малый Совнарком, но всё же говорил:
— Это мой первый помощник.
А иногда, иронизируя над работой совнаркомовского аппарата, прибавлял:
— Это моё исправление «управления» делами Совнаркома.
Владимир Ильич обладал замечательным умением по какой-нибудь мелкой детали доклада быстро докопаться до сути дела. Вспоминается такой случай.
Советский аппарат, как известно, всё время сокращался. Однако наркоматы постоянно находили способы обойти решения о сокращении штатов. Владимир Ильич поставил этот вопрос на заседании Совнаркома. Он поручил П. И. Попову из ЦСУ (Центрального статистического управления) обследовать, как прошло сокращение штатов, и пронести по всем советским учреждениям перепись фактически работающих людей до сокращения и после него. Попов в свою очередь поручил это своему аппарату, а тот составил докладную записку с таблицами и диаграммами.
По этой записке П. И. Попов и делал доклад. Выходило так, как будто проведено колоссальное сокращение штатов. Например, корреспонденты были сокращены на 50 %, контролёры — на 70 %, а авиаторы по Наркомзему — даже на 100 %.
Когда дело дошло до авиаторов, Владимир Ильич, внимательно слушавший доклад, прервал Попова:
— Павел Ильич, это какие же авиаторы-то были в Наркомземе?
— А по борьбе с вредителями.
— Ну, а что же они в самом Наркомземе-то делали? Добро бы на полях, а то ведь в наркомате! Кого же они там уничтожали?
— А так сидели, вот их и сократили.
— Забавно, а сколько же их было?
— Сейчас.
— Попов начал рыться по папкам с детальными данными.
— Вот… Ага… Наркомзем… Нашёл! Авиаторы… графа «было» — один, графа «сокращено» — один, графа «осталось» — ноль, графа «% сокращения» — 100.
Всеобщий хохот. Веселей всех смеялся Владимир Ильич. Павел Ильич, недоуменно поглядывая поверх очков, переводил глаза с одного наркома на другого, а затем и сам начал смеяться.
Авиаторы из Наркомзема разоблачили весь фокус работников ЦСУ. Владимир Ильич по ниточке быстро добрался до сути. Оказалось, что в то время как контролёров сокращено 500—600 человек, число инспекторов увеличено на 1 тысячу и т. д. В итоге «сокращения» штатов число сотрудников увеличилось.
Ну и попало же тогда Наркомтруду, который прохлопал этот саботажный трюк!
Установление штатов было передано Рабоче-Крестьянской инспекции. Кроме того, Наркомтруду поручено было установить твёрдое число пайков для каждого наркомата, независимо от наличных сотрудников, и наркомам было дано право распределять пайки по ценности работников (по количеству и качеству труда).
Насколько Владимир Ильич был против уравниловки, видно из того факта, что он горячо поддержал предложение организовать продовольственное снабжение по трудовым книжкам с выдачей хлеба по числу отметок о выходах на работу. Он создал комиссию под председательством Ф. Э. Дзержинского, которой поручил разработать вопрос о переводе снабжения с места жительства на место работы.
Характерно, что Троцкий назвал это «бюрократической затеей». Однако жизнь показала, что таким образом мы не только сэкономили огромные продовольственные ресурсы, но и сделали первый шаг к снабжению по труду.
Примерно в это же время Владимир Ильич горячо поддержал и поставил в Совнаркоме первым вопросом предложение о повышении в полтора раза расценок при сверхурочных работах, а также предложение о введении премирования, в которое он внёс ряд уточнений, направленных на усиление заинтересованности рабочих в результатах труда.
В противовес этим мероприятиям Зиновьев выдвигал свою программу — заинтересовать рабочих в производстве путём прямого и равного участия в прибылях предприятий. Понятно, это не могло создать личной заинтересованности рабочего в наибольшем повышении производительности труда и вообще ничего общего не имело с пролетарским социализмом.
Одна характерная деталь. Когда я докладывал результаты работ комиссии по продовольствию, Владимир Ильич очень беспокоился, не забыли ли мы одиноких стариков.
— Ведь за них никто не заступится, если мы их забудем,— говорил Ильич.
Несмотря на то что я указал ему на пункт о порядке снабжения престарелых, Владимир Ильич возвращался к этому вопросу раза три-четыре.
Ещё одна деталь. По нашему проекту буржуазия не получала продовольственных карточек. Мы рассуждали так: раз не снабжаем, некто и бумагу тратить. Владимир Ильич с этим не согласился. Он предложил карточки выдать всем, а снабжать по труду.
— Мало ли что! Сейчас, конечно, мы их не снабжаем, а там видно будет. Надо всё же дать карточки, это будет иметь моральное значение. Да и принципиально никого нельзя лишать права на хлеб. Заставить всех работать — это наше право и даже обязанность.
Надо сказать ещё об отношении Владимира Ильича к нередкой ведомственной драке между наркоматами.
Наркомтруд н Наркомздрав вели между собой систематическую «гражданскую войну», в связи с тем, что Наркомтруд ведал вопросами лечения рабочих (страховая медицина). Попытки примирить позиции Наркомздрава и Наркомтруда не давали никаких результатов. Вечные трения надоели Владимиру Ильичу. Во время одного из обсуждений этого дела он предложил посадить наркомов труда и здравоохранения в соседнюю комнату, запретив им выходить из неё (что бы с ними ни случилось), пока они не договорятся. Через час согласованное решение было готово!
Владимир Ильич придавал громадное значение дисциплине. При этом он считал, что исполнитель должен знать и проводить в жизнь прежде всего директивы высших органов. По этому вопросу у Владимира Ильича бывали столкновения с Троцким, с его заместителем Склянским и с Каменевым, которые считали, что для исполнителя обязательно распоряжение только непосредственного начальника.
По какому-то экстренному случаю Совнарком дал распоряжение о мобилизации автомашин в Москве. Гараж Московского Света также должен был прислать несколько машин. Однако тогдашний председатель Московского Совета Каменев приказал начальнику гаража не давать машин. Владимир Ильич поставил об этом вопрос в Совнаркоме, чтобы дать предметный урок всем наркомам. Был вызван начальник гаража (какой-то военный), который доложил, что он действовал по прямому приказу председателя Московского Совета. Владимир Ильич внёс предложение: поручить ВЧК арестовать на месяц начальника гаража за неисполнение приказа Совнаркома.
Склянский начал бурно протестовать, требуя наказания Каменева, а не начальника гаража. Владимир Ильич лукаво улыбался:
— Видите ли, товарищи, председатель Московского Совета нам не подчинён. Пусть Склянский войдёт в Президиум ВЦИК с докладом о незаконных действиях Каменева. Мы же накажем того, кто является непосредственным виновником нарушения приказа Совнаркома.
Об отношении Владимира Ильича к товарищам, о его исключительной чуткости, а когда надо, и твёрдости свидетельствует следующий случай.
Одному из видных работников, ближайшему сотруднику Ленина товарищу N, было поручено очень ответственное административное и хозяйственное дело. Однако товарищ N в своей работе целиком доверился окружавшим его людям, оказавшимся прохвостами.
В Совнарком стали поступать тревожные сведения. Сказали Владимиру Ильичу. Он вызвал к себе товарища N. О чём они говорили — не знаю, но только Владимир Ильич поручил председателю Малого Совнаркома выделить (неофициально) товарища для негласного расследования, а кандидатуру представить ему. Мы наметили одного товарища. Владимир Ильич его отвёл:
— Суховат.
Выделили другого — опять не подходит:
— Юрист — всё запутает.
Выделили третьего — тот же результат. Наконец Владимир Ильич предложил поручить это дело мне, как человеку свежему (я тогда только что приехал в Москву).
Прихожу к Владимиру Ильичу. Он рассказал мне это дело и в заключение прибавил:
— Вот так говорят. Боюсь, кое-что правда, но возможно, что и плетут на товарища N. Я с ним говорил,— представьте, он заплакал, сказал, что если это правда, то он застрелится. Вот вам мандат, возьмите в Наркомвоене людей, сколько надо, поезжайте, проверьте, но сделайте так, чтобы его не обидеть, а то ведь он, чего доброго, и в самом деле с собой что-нибудь сделает.
С этими словами Владимир Ильич передал мне удостоверение на обследование. Дело было такое, что говорить об обиде, на мой взгляд, было удивительно. Я вернул Владимиру Ильичу мандат и попросил послать другого товарища.
— Владимир Ильич, я навряд ли способен не обидеть человека, если он виноват в том, в чём его обвиняют.
Владимир Ильич прищурился:
— Ну. вот что. Не знаю, как вы меня поняли, но, может быть, я и в самом деле не объективен. Делайте, как считаете правильным. Но условие: всё, что напишете, сперва покажите мне. Если будет что-нибудь очень неладное — предупредите меня. Приходите в любое время.
Я встал, забрал мандат. Владимир Ильич вышел из-за стола, положил руки мне на плечи и как-то особенно ласково сказал:
— Не сумеете не обидеть виноватого? Неужели вы всегда имеете дело только с людьми, неспособными ошибаться? Разве это возможно?
Потом добавил:
— Личное доверие — большое дело, но и факты — упрямая штука. Скажите мне все, что найдёте, но не обижайте N. Я его очень хорошо знаю. Он оказал нам большие услуги. Но кто знает, каких только глупостей не способен наделать человек! Ну, до свидания, приходите скорей!
Владимир Ильич дал мне хороший урок отношения к людям. Многие товарищи что греха таить — считают, что, чем резче, громче (а порой и оскорбительнее) они разругают своих подчинённых за ошибки, тем это сильнее и скорей на них подействует. Конечно, ленивого коня нельзя не подгонять. Но как постоянный способ воздействия этот метод никуда не годится.
Владимир Ильич воспитывал людей. Это был его основной метод. Репрессия для него была лишь примером, демонстрацией, уроком. Я не знаю случаи, чтобы мелкие ошибки вызывали с его стороны раздражение, хотя в мелочах он всегда видел проявление, часть, сторону большого. Человек для Владимира Ильича всегда был целью движения. Но человека он не мыслил вне коллектива, вне задач борьбы за уничтожение эксплуатации. Что надо — то надо, но не больше того!
Вместе с тем на этом факте я увидел пример настоящей самопроверки, подчинения своих личных чувств общественному делу. Как ни твёрдо верил товарищу Владимир Ильич, но раз явилось сомнение — надо проверить.
Расследовать мне, собственно, ничего не пришлось. Всё было ясно с первого взгляда. Оставалось лишь зафиксировать пяток наиболее типичных, «средней скандальности», фактов. Составил короткую записку, где спокойно рассказал, что обнаружил. В заключение указал, что виноват в этом больше всего тот, кто назначает неподходящих людей на административную и хозяйственную работу, о которой они имеют весьма абстрактное понятие.
С этой запиской я прежде всего пришёл к товарищу N. Очень спокойно, почти шутливо, как анекдоты, рассказываю ему о его работе и о жульничестве его помощников. Однако фактов отнюдь не смягчаю. Скорее, наоборот. Он изумлённо слушает. Брови его поднимаются всё выше и выше.
— Вот негодяи, вот мерзавцы! Смотрите, что наделали! Что же это такое?
Даю прочесть записку. После подробного перечисления фактов суховатое изложение лишь небольшой их части, а главное — вывод о виновности тех, кто неправильно использует людей, вполне удовлетворяет товарища. Я спрашиваю, согласен ли он со всем, что написано, не надо ли что исправить и вообще как, думает он, лучше рассказать всё это дело Владимиру Ильичу.
— Всё прекрасно. Я вполне согласен с запиской. Ничего не надо менять, я напишу, что согласен со всем.
Тут же, на моем акте, он написал, что со всем согласен, что факты и выводы верны.
Он горячо жмёт мне руку, и мы расстаёмся друзьями. Иду к Ильичу.
— Ну, как дела? Что выяснилось?
Рассказываю всё по порядку. Владимир Ильич напряжённо слушает, хмурится. В заключение передаю записку и говорю:
— Вот здесь я записал пару фактов и свои выводы.
Затем, как бы между прочим, говорю:
— Товарищ N со всем согласен.
Владимир Ильич удивлённо подымает голову:
— То есть как? Вы ему показывали записку?
— Да, он прочёл её и написал, что со всем согласен.
— Чудеса!
Владимир Ильич сначала прочёл приписку N, а затем начал читать записку. По мере чтения он всё время перевёртывал записку и читал приписку N, бросая замечания:
— И с этим он согласен!.. И с этим!.. Удивительно!
В конце он весело рассмеялся и воскликнул:
— Ах, вот в чём дело! Теперь всё ясно! Это он обрадовался, что виновным во всем оказался я: не назначал бы его куда не следует. Ловко! Вдвоём легче нести вину… А как он — спокоен?!
— Вполне. Он сказал, что сам зайдёт к вам.
— Сейчас же передайте ему, пусть обязательно придёт ко мне вечером. А записку вы оставьте мне, я уж всё сделаю, что надо. Скажите председателю Малого Совнаркома, что дальше этим делом я сам займусь… А ловко вы это придумали! Я никак не ожидал такого результата.
— А я, Владимир Ильич, и не придумывал ничего. Что видел и как разумел, так и написал.
— Ну, ну, ладно. Тем лучше.
Товарищ N через некоторое время был снят с работы, причём это было сделано в очень осторожной форме. Сначала ему было поручено другое дело, отвлёкшее его, а позже он получил новое назначение с освобождением от прежней работы.
Хочется рассказать несколько комических эпизодов, относящихся к 1919—1920 годам.
Для разъезда после заседаний нам подавали ночью рыдван вроде автобуса, который пыхтел, скрипел, но всё-таки развозил нас по домам. Однажды часа в два ночи мы прогуливались около Царь-пушки в ожидании машины. Вдруг из совнаркомовского подъезда быстро выходит Владимир Ильич, наскоро жмёт нам руки, сворачивает направо, к патриаршим покоям, оттуда снова переходит улицу у Ивана Великого и быстро идёт к Спасским воротам.
Примерно через минуту из того же подъезда выбегает стрелок латыш, постоянно охранявший Владимира Ильича после ранения.
— Вы не видели товарища Ленина?
— Как же, он пошёл к Успенскому собору.
Товарищ бегом побежал в указанном направлении. Минут через пять он вернулся с растерянным видом.
— Что случилось?
— Да вот беда, только это я отлучился на минутку, вдруг слышу — отворилась дверь из кабинета Владимира Ильича и он прошёл к выходу. Я наскоро схватил шинель и — за ним. Побежал к Боровицким воротам, а часовые говорят, что там он не проходил. Бегу сюда — нет. Словно сквозь землю провалился!
Мы посмеялись над неудачей товарища и ловкостью Владимира Ильича, сумевшего перехитрить свою охрану. Он никак не хотел примириться с тем, что после покушения была установлена охрана его.
Однажды я зашёл по какому-то поводу в секретариат Ленина. Вдруг слышим из кабинета громкий, заливчатый смех Владимира Ильича. Через минуту оттуда пулей вылетела Наташа Лепешинская, сотрудница секретариата, вся пунцовая, чуть не плача. После долгих расспросов она рассказала, что произошло в кабинете.
Скульптор Альтман в то время лепил из глины голову Ленина. С согласия Владимира Ильича скульптор работал в кабинете Ленина, но с условием — не отрывать его от занятий. В перерывах скульптура накрывалась мокрой тряпкой, чтобы глина не сохла.
Уходя, Альтман попросил Владимира Ильича намочить вечером тряпку. Владимир Ильич позвал Наташу и велел принести чайник холодной воды, а сам, сидя за столом, углубился в работу.
Наташа принесла воду. Владимир Ильич, не отрываясь от работы, сказал:
— Вылейте, пожалуйста, на мою голову.
Растерянная, недоумевающая Наташа с чайником в руках боязливо подходит к Владимиру Ильичу сзади и останавливается в нерешительности: лить или не лить?
Владимир Ильич обёртывается, с удивлением смотрит на Наташу, а затем принимается хохотать, хватаясь за бока:
— Да не на эту, а вон на ту голову!
Показывает на скульптуру и хохочет.
В сентябре 1920 года по предложению народного комиссара продовольствия А. Д. Цюрупы ряд центральных работников, в том числе и я, был послан на места для организации продовольственных заготовок. Получив обширный мандат и мобилизовав в помощь себе пяток товарищей, я на другой же день выехал в Орёл, где столкнулся с весьма печальной картиной. План заготовок был выполнен на 11 %, причём у местных людей было убеждение, что всё образуется само собой. Пришлось поднажать как на исполком, так и на губком партии. Провели мобилизацию партийцев. После основательной драки с военкомом добыл и красноармейцев для продотрядов.
Дело пошло на лад. Миллионы пудов пшеницы, овса, картофеля двинулись в Москву. Железные дороги не смогли принять всего, что мы свезли на станции. Для разрешения вопроса в начале ноября я поехал в Москву.
На другой день по приезде замнаркомпрода передал мне, что меня хочет видеть Владимир Ильич. Пошёл не без волнения. Так ли я действовал? Может, зря создал вооружённые отряды? Может, слишком круто взял ставку на кулацкий хлеб? Ведь комбеды распущены, а я всю свою тактику построил на расслоении деревни, на помощи бедноте и вооружённом нажиме на кулака.
Владимир Ильич встретил меня деловито. Бросилась в глаза его переутомлённость.
— Ну, как там орудуете?
— Да как будто ничего. Владимир Ильич. Хлеба заготовил 3 миллиона пудов. Засыпали все амбары. Местами сыплем овёс в церкви. С картошкой зашились: некуда девать. Дорога не принимает, сам организую маршруты, гружу, но где же всё перевезти! Пускаем спиртовые заводы, валим в бунты, а тут мороз…
— Ну, вас послушаешь, так всё горе от картошки! Верней всего, просто не подготовились к заготовкам, не подумали летом о хранении. Это надо учесть в дальнейшем. Расскажите, как вы добились того, что крестьянин дал продукты?
Рассказываю о системе районных уполномоченных, о создании штабов, отрядов, о непрерывной личной проверке выполнения приказов на местах. Особенно подробно останавливаюсь на тактике расслоении деревни, на продовольственной помощи красноармейским семьям, бедноте и т. д.
— Ну, а как вас там приняли? Ребята там молодые, царапаетесь, наверное?
Передаю о наших трениях в комических тонах. Не удержался пожаловался на управление военного округа, у которого каждого красноармейца приходится вырывать с боем.
Владимир Ильич тут же звонит Склянскому, чтобы он указал окрвоенкомам на то, что хлеб сейчас решает всё, что надо продовольственникам помогать по-настоящему.
Набираюсь храбрости — ставлю вопрос о применении вооружённой силы. Владимир Ильич как-то сразу напрягается и вместо ответа начинает расспрашивать, как я действую на местах. Рассказываю о восстании в Ново-Березовке, куда мы вдвоём с Одинцовым ездили ликвидировать заварушку. Услыхав, что всё обошлось без крови, одной руганью и галдежом, Владимир Ильич весь расцвёл. Под конец даже начал смеяться, когда я рассказал ему, как мы «условно» конфисковали весь скот у кулака председателя сельсовета и какую бешеную энергию он проявил, когда обещали вернуть ему скот, если село выполнит развёрстку в трёхдневный срок.
Перешли к вопросу о тактике на селе. Владимир Ильич вполне одобрил линию на расслоение деревни, на изоляцию кулака, на помощь красноармейкам и бедноте частью заготовленного хлеба. Он тут же позвонил в Наркомпрод, чтобы разрешили часть заготовленного раздавать бедноте, и подтвердил, что одобряет мои мероприятия в этом деле.
Разговор снова вернулся к действиям отрядов. Я рассказал о проделках одного бандита в Кромском уезде и о «бабьем» бунте в Ливонском, где дело тоже обошлось без крови. Владимир Ильич явно был доволен, что обходимся без человеческих жертв, но в заключение добавил:
— Не делайте из этого вывода, что винтовки существуют для украшения. Борьба есть борьба. Без крайней нужды лучше обойтись так, но если неизбежно, то продармейцы должны быть тверды. Вот в Тамбовской губернии бабы разоружают продармейцев и вооружают бандитов. Ведь это рядом с вами. Антоновщина может перекинуться и к вам.
Говорю, что за свои отряды я в общем спокоен. Насчёт баб — это и у нас были две попытки, но командиры в обоих случаях вышли с честью.
Затем Владимир Ильич задал ряд обычных вопросов о настроении крестьян, об их отношении к Советам. Когда я ему сказал, что в некоторых районах губернии голодают значительные слои крестьян, что я на свой страх и риск кое-что послал туда, чтобы подкормить ребятишек бедноты, Владимир Ильич это вполне одобрил. Он снова позвонил в Наркомпрод, чтобы организовали общественное питание (столовые) в тех районах губернии, где с продовольствием плохо, и чтобы послали туда с этой целью опытных людей.
Эти столовые сыграли зимой огромную роль, твёрдо закрепив наше положение в Орловской губернии. Были случаи, когда под столовые крестьяне демонстративно отводили церкви, где раньше попы агитировали против сдачи государству продовольственных излишков. Кулак остался изолированным. Крестьяне стали открыто указывать нам на кулацкие ямы с хлебом и картошкой.
Под конец Владимир Ильич задал несколько вопросов об озимом севе. К своему стыду, я ничего не смог ему сказать и обещал заняться этим делом.
Когда я уже уходил, Владимир Ильич сказал:
— Это хорошо, что вы расшевелили губернию и дали продовольствие городу. Сейчас это самое главное. Но если хватит времени, загляните и вперёд. Будете в Москве — расскажете.
Ушёл я от Владимира Ильича, как никогда уверенный в том, что надо делать дальше.
13 ноября 1920 года, когда выполнение плана развёрстки по Орловской губернии перевалило за 80 %, я получил телеграмму о назначении меня председателем Воронежского губернского продовольственного совещания. Одновременно меня вызвали в Москву.
Перед отъездом я послал (инкогнито) несколько человек в Воронеж изучить обстановку. Там дела оказались неважные. Продком — рыхлый, губисполком и губком — в руках троцкистов. По губернии идут непрерывные бандитские выступления, на севере орудует Антонов, на юге — Колесников, в Павловском уезде сгруппировались большие массы дезертиров: неспокойно в Землянском и Калачеевском уездах. Продразвёрстка выполнена всего на 2 %.
Учитывая обстановку, Наркомпрод решил дать мне неограниченные полномочия.
С проектом мандата от имени ВЦИК, СНК, СТО и ЦК партии я направился к секретарю ЦК. Он без всяких разговоров подписал мандат и ввиду его исключительного характера рекомендовал зайти к Ленину.
Владимир Ильич внимательно прочёл мандат:
— Знаете, со своей стороны я согласен подписать этот документ, но при условии, что его подпишет секретарь ВЦИК и завизирует Склянский. Иначе потом могут возникнуть всякие нежелательные разговоры и недоразумения.
— Да разве Склянский когда-нибудь подпишет такую штуку!
Да, пожалуй, он будет возражать. Давайте вот что сделаем: я подпишу, потом вы возьмёте подпись секретаря ВЦИК, а когда все подпишут, ступайте к Склянскому. Тогда ему будет трудно отказаться от подписи. Ну, а если он всё-таки будет возражать, то скажите, чтобы он сейчас же позвонил мне. При всех условиях перед отъездом побывайте у меня.
У Склянского вышли большие разговоры. Он настаивал на оговорке, что мандат не распространяется на военные курсы. И решительно отстаивал безусловное право в случае нужды брать и курсантов. Сговорились на том, что мне будут даны из Казани три кавалерийских полка, вагон винтовок, несколько пулемётов, а я без крайней нужды курсы не трону.
Перед отъездом зашёл опять к Владимиру Ильичу. Подробно ознакомил его с положением в Воронежской губернии. Помнится, Владимир Ильич учил меня внимательно присматриваться к людям, правильно расставлять их и настоятельно советовал опираться на низовые советские органы.
— Ведь вы уедете, а они останутся. Надо преодолевать местнические тенденции и настроения, надо действовать быстро и решительно, но вместе с тем вести дело так, чтобы население чувствовало местную власть и училось её слушаться. Говорят, что в Орловской губернии в результате продовольственной кампании Советы укрепились. Вот если удастся сделать это и в Воронеже, то будет решена большая задача. Конечно, главное — продовольствие. К сожалению, много времени упущено. Надо показать местным людям, как следует работать, подтянуть их, расшевелить!
В Воронежской губернии нам пришлось не столько заниматься заготовками, сколько отбиваться от банд Антонова, Махно, Колесникова и других бандитов, а также вести исключительно напряжённую борьбу с оппозиционерами, бюрократами и ворами, засевшими во всех органах. Только благодаря авторитету Ленина, благодаря сплочению лучших партийцев и пролетариев нам удалось в ту зиму одержать победу в губернии, разбить вдребезги все контрреволюционные силы и расколотить троцкистскую оппозицию, саботаж, открытые эсеровские восстания. Продразвёрстка была выполнена на 92 %.
Борьбу мы завершили на губернском крестьянском съезде, создав посевкомы и направив волю масс и обновлённого аппарата на созидательную работу.
За это время (с декабря 1920 года по март 1921 года) я побывал у Владимира Ильича дважды. Его особенно интересовали настроения крестьян. Я поделился своими сомнениями в правильности нашей политики перераспределения урожая между крестьянами. До продналога я не додумался, но указывал, что мы делаем что-то не то, убиваем стимул к поднятию урожая.
В результате этой беседы Владимир Ильич предложил мне продумать такую тему: что надо сделать для бедноты, если бы мы стали брать у крестьян не все излишки и отказались от перераспределения урожая?
— Вы крестьянство теперь знаете. Подумайте над этим хорошенько. Если что придумаете, скажите.
Приехав в начале марта в Москву, я пошёл прямо к Владимиру Ильичу и выдвинул перед ним целую систему, сводившуюся к созданию крестьянских комитетов взаимопомощи. Я признался, что в одном уезде (Мценском, Орловской губернии) уже проделал подобный опыт, давший положительный результат.
Владимир Ильич очень подробно расспросил меня и обещал подумать над моим предложением, а пока рекомендовал посоветоваться с некоторыми работниками Наркомпрода.
Скоро Владимир Ильич телеграммой вызвал меня в Москву. На другой же день я был у него.
— Вот какое дело. Сейчас же садитесь и напишите коротенькие тезисы о ваших крестьянских комитетах. Только строго деловые, конкретные, не больше полутора-двух страниц. Завтра покажите их в Наркомпроде и в Наркомфине, а потом придёте ко мне. Предварительно позвоните по телефону, чтобы нам не пришлось долго меня ждать. Только пишите как можно короче, без всяких мотивировок, вступлений, что именно, по-вашему, надо сделать.
На другой день вечером условились о встрече. На утро — я у Владимира Ильича. Как сейчас, помню его строгое и несколько беспокойное лицо. Владимир Ильич дважды прочёл мою записку, закрыл глаза и задумался. Затем он решительно встал и сказал:
— Записку отдайте товарищу Фотиевой. Пусть она уберёт её пока, а вы вот что сделайте. Пойдите в Московский совет профсоюзов, возьмите там несколько человек, пошлите их в разные деревни, неподалёку. Проинструктируйте их предварительно, как вы думаете наладить это дело. Пусть они соберут сходы, расскажут о комитетах своими словами. Всё, что скажут сходы, пусть запишут. Важно мнение крестьян. Сами вы не ездите. Ведь на местах придётся проводить всё рядовым работникам, а вы хоть кого уговорите. Вот и меня почти уговорили. Через недельку соберите их всех, разузнайте хорошенько, что скажут мужики. Потом зайдёте ко мне и расскажете.
Через неделю я принёс Владимиру Ильичу приговоры нескольких сходов о создании крестьянских комитетов взаимопомощи (кресткомов). Он их внимательно прочёл, потом расспросил меня, кто ездил, что говорят ездившие. Предложил написать проект декрета — «только коротенький!»,— учтя его доклад о продналоге. Проект декрета велел показать в Наркомпроде и принести оттуда подпись.
— Они мужика знают и не идеализируют, скорей наоборот. А ведь с мужиком нам придётся провозиться, пожалуй, лет шесть.
При последних словах Владимир Ильич как-то впился в меня глазами и даже перегнулся через стол. Я ответил, что, пожалуй, и с десяток лет провозишься, пока сколько-нибудь изживёшь темноту и косность, а главное — собственнические тенденции деревни. На это Владимир Ильич сказал:
— Кто его знает, там видно будет.
Владимир Ильич спросил, что я думаю о социальном страховании в деревне. Я ответил, что в деревне надо организовать имущественное страхование и помощь бедноте, а социальное страхование там было бы недоразумением.
— Может, недомыслием?
— Пожалуй.
— Ну. ладно. А вы свой проект декрета обязательно покажите товарищу Винокурову. Его мнение очень важно. Вы не знаете, как он думает о социальном страховании крестьян?
— По-моему, он всегда был против этого, хотя я специально не говорил с ним на эту тему.
— Не забудьте показать ваш декрет и Наркомфину. Кстати, у вас есть телефон?
— Нет, Владимир Ильич. Я живу в вагоне.
— Вам придётся остаться в Москве. Устраивайтесь как следует, а то у вас вид что-то неважный.
— Да, нездоровится немного. Простудился в Воронеже.
— Надо себя беречь, а то ведь у вас лёгкие, кажется, больные. Покажитесь обязательно врачам.
Декрет о крестьянских комитетах взаимопомощи был подписан 15 мая 1921 года .
Несколько раньше я был назначен заместителем наркома социального обеспечения.
Я взялся прежде всего за кресткомы, создал центр кресткомов. В организации социального обеспечения в новых условиях пришлось натолкнуться на сильное сопротивление внутри Наркомсобеса. Только активное вмешательство Владимира Ильича и смена коллегии Наркомсобеса дали возможность широко развернуть ату работу.
Владимир Ильич всегда интересовался вопросами социального обеспечения.
Когда во время отсутствия Ленина по болезни Каменев провёл в Совнаркоме постановление о ликвидации Наркомсобеса, ему здорово попало от Владимира Ильича, и постановление было отменено.
Владимир Ильич горячо поддержал мысль о создании специальной кооперации инвалидов, причём указал, чтобы у инвалидов был сокращённый рабочий день, чтобы им дали лучшие помещения и полностью освободили от налогов.
— Сейчас мы нищие, но будем богачами. Для инвалидов раньше, чем для всех, труд должен стать радостью. Вот чего вы должны добиваться.
Когда был поставлен вопрос об облегчении учёбы для инвалидов, Владимир Ильич звонил в Наркомпрос Луначарскому, настаивая на всяческих льготах для инвалидов при поступлении на курсы и в вузы и на обеспечении их стипендиями преимущественно перед остальными студентами. В частности, он предложил создать для инвалидов специальные общежития, где бы им был обеспечен уход и помощь.
Самое светлое, что было в моей жизни,— это радость работы с Лениным, его тёплое внимание, какая-то особая, только ему одному присущая мягкость, человечность.