Любезные республиканцы и республиканки в один прекрасный день решили, что необходимо принять закон, запрещающий девушкам носить хиджаб поверх волос. Сначала в школе, затем и в других местах, а лучше повсюду. Да что я говорю, «закон»? Нет, Закон! Президент Республики оказался политиком настолько ограниченным, насколько и непотопляемым. Единогласно избранный 82 % голосовавших, в том числе всеми социалистами, среди которых затесались те самые республиканцы и республиканки, он кивнул им: закон, да, Закон против нескольких тысяч молодых девушек, которые надевают вышеупомянутый хиджаб на волосы. Плешивые, облезлые! Да к тому же мусульманки! Вот так в очередной раз, вслед за капитуляцией в Седане, Петэном, алжирской войной, проделками Миттерана, подлыми законами против нелегальных мигрантов, Франция удивила мир. После трагедий, фарс.

Да, Франция наконец нашла соразмерную себе проблему: хиджаб на голове некоторых девушек. Можно сказать, что деградация этой страны завершена успешно. Мусульманское вторжение, давным-давно диагностированное Ле Пеном, а теперь подтвержденное безукоризненными интеллектуалами, нашло достойного соперника. Битва при Пуатье была не более чем прогулкой, а Шарль Мартель так, второй скрипкой. Ширак, социалисты, феминистки и просвещённые интеллектуалы, поражённые исламофобией, выиграют битву над хиджабом. От Пуатье к хиджабу: занятное следствие, прогресс налицо.

По такому грандиозному поводу и аргументы совсем новые. Например: хиджаб должен быть запрещён, потому что является символом власти мужчины (отца, старшего брата) над этими юными девушками и женщинами. Поэтому устраним тех, кто упорно продолжает его носить. Короче, эти девушки и женщины угнетены. Поэтому будут наказаны. Как если бы говорили: «Эту женщину изнасиловали, за решетку её». Хиджаб настолько важен, что заслуживает логики с обновлёнными аксиомами.

Или наоборот: это они хотят свободно его носить, этот проклятый хиджаб, мятежницы, разбойницы! Поэтому и будут наказаны. Подождите: разве это не знак мужского угнетения? Отец и старший брат уже не причём? С чего вы тогда взяли, что хиджаб нужно запретить? Потому что он подчёркнуто религиозен. Эти разбойницы выставляют напоказ свою веру! Марш в угол!

Отец ли это или старший брат — хиджаб «феминистически» должен быть сорван. Если сама девушка придерживается веры, он должен быть сорван «светски». Не бывает хорошего хиджаба. Головы наголо! Повсюду! Чтобы весь мир, как говорили когда-то — и даже немусульмане — выходил на улицу с непокрытой головой.

Республика наших дней: шляпы на воздух!

Примите к сведению, что отец и старший брат девушки в хиджабе не просто второстепенные родственники. Нам часто на это намекают, или прямо говорят: отец это забитый рабочий, бедняк прямиком из деревни и батрак на заводах Рено. Ископаемое. Но глупое. А братец торгует гашишем. Продвинутый. Но испорченный. Бандитские окраины. Опасные классы.

Мусульманская религия добавляет к недостаткам других религий и такой немаловажный: в этой стране это вера бедняков.

Взглянем же на хиджаб под этим углом зрения: бедняки угнетают бедняков под надзором бедного Боженьки. «Отвратительно!» — восклицает мелкий буржуа, в своём благополучии верящий лишь в собственное самосохранение.

Несколько лет назад я обсуждал проблему хиджаба с кем-то, кто узнает себя на этих страницах, и он мне сказал: «Так ты хочешь, чтобы волосы стали сексуальным символом, и на этом основании их следовало бы скрывать?». Я ничего не хочу. Но, в конце концов, вспомним Бодлера (Перевод Эллиса):

О, завитое в пышные букли руно!
Аромат, отягчённый волною истомы,
Напояет альков, где тепло и темно;
Я мечты пробуждаю от сладостной дрёмы,
Как платок надушённый взбивая руно!..

Черт! Да это же мусульманский фантазм!

Я помню время, когда женщина, распускавшая свои волосы (ах! медленно, неосязаемо падающие на плечи), давала знать о любовном влечении. Было ли это оскорблением секуляризма? Заточением женственности? Может быть, может быть…

Представим директора школы в сопровождении команды инспекторов, вооружённых линейками, ножницами, и учебниками права: они собираются проверять у входа в здание, являются ли хиджабы, кипы и другие головные уборы «вызывающими». Что насчёт этого устроившегося на голове хиджаба, огромного, как почтовая марка? Или этой кипы размером монеты в два евро? Подозрительно, очень подозрительно. Маленькое может быть так же вызывающе, как и большое. Но что я вижу? Берегитесь! Цилиндр! Ах! Однажды, когда Малларме спросили о цилиндрах, он сказал: «Тот, кто надел подобное, не сможет его снять. Мир рухнет, но цилиндр останется на голове». Показуха на веки вечные.

Секуляризм. Нержавеющий принцип! Вспомним школу три-четыре поколения назад: совместные занятия для мальчиков и девочек под запретом, девочкам нельзя носить штаны, катехизис, священники. Торжественная служба, с парнями в белых нарукавниках и девушками в тюлевых вуалях. Настоящих вуалях, не хиджабах. И вы хотите, чтобы я считал преступным хиджаб? Этот символ несоответствия, смуты, временной путаницы? Что следует устранить мадемуазель, которые так мило сочетают прошлое и будущее? Вперёд, пускай машина капитализма продолжает ход. Как бы ни перемещались, раскаивались, приезжали рабочие издалека, она сообразит, как на место умерших богов водрузить разжиревшего Молоха торговли.

Однако же, разве настоящей массовой религией не является торговля? Рядом с которой убеждённые мусульмане выглядят аскетическим меньшинством? Разве не являются вызывающими символы этой деградирующей религии, которые мы можем прочесть на штанах, кедах и футболках: Nike, Chevignon, Lacoste… Разве носить сэндвич-рекламу для девушки не считается в школе более позорным, чем быть набожной? Если мы хотим попасть в яблочко, мыслить широко, то мы знаем, что нужно: закон против торговых марок. За работу, Ширак. Запретим без промедления вызывающие символы Капитала.

Да полно же! Разве это повинность женщины — ходить голой? Обязательно с ляжками напоказ? И грудью? Проколотые пупки тоже выставлять? В бассейне одного провинциального городка выделили определённые часы для женщин: как следствие, купанья, сопровождаемые смехом набожных дам, обычно закрытых от внешнего мира. Мэр положил этому конец, приведя весомый аргумент: «Женские тела не должны быть спрятаны от взгляда». А как же! Чтобы все в чём мать родила! И поживее!

Объясните-ка мне кое-что. Республиканская и феминистская рациональность в разных местах и эпохах касательно того, какие части тела можно показывать и какие нельзя — это что вообще такое? Насколько мне известно, в наши дни, и не только в школах, не принято показывать ни грудь, ни лобок, ни члены. Должен ли я сердиться из-за того, что эти прелести скрыты от взглядов? Подозревать мужей, любовников, старших братьев? Не так давно в наших деревнях, а в некоторых местах на Сицилии и по сей день, вдовы носят чёрные вуали, тёмный низ, и мантильи. Для этого не требуется быть вдовой исламского террориста.

Но я понимаю, что существует тенденция к принудительной наготе. Журналисты Libération всегда приветствовали появление мини-юбки как знак неизбежного падения тоталитарных режимов. Пигалица в коротком платье — знак оттепели в сфере прав человека. Всякое чрезмерное укутывание подозрительно. Бой за право ходить топлесс на пляже был выигран нокаутом. Невозможно, уже не умеют продавать машины, канареек в клетке, бетономешалки или бигуди кроме как с помощью обнажённой женщины. Брассенс, который двадцать лет назад называл себя «порнографом фонографа», сегодня кажется более целомудренным, чем церковная крыса — да если бы. Те самые крысы сегодня требуют, одна громче другой, права на гомосексуальный брак для их священников.

Мы перешли от феминистского лозунга «моё тело для меня» к проституирующему «моё тело для всех». Чувство собственности, присущее первому, привело, как дурной советчик, ко второму. От частной собственности до публичных торгов, хорошенькое следствие.

Любопытно, что ярость, разделяемая столькими феминистками по отношению к нескольким девушкам в платках, дошла до поддержки бедняжки-президента Ширака с его 82 % голосов, чтобы он строго наказал их во имя Закона. В это же время женское тело проституируется повсюду, повсеместно продается самая унизительная порнография, а советы о том, как выгоднее выставить себя напоказ, расточают страницы подростковых журналов.

Единственное объяснение: девушка должна показывать то, что ей есть продать. Она должна выставить свой товар. Она должна показать, что отныне оборот женщин подчиняется общепринятой модели, а не ограниченному обмену. Плевать на бородатых папаш и братцев! Да здравствует глобальный рынок! Его модель — это топ-модель.

Всегда само собой разумеющимся считалось право женщины не раздеваться кроме как перед тем (или той), кого она посчитала нужным. Но нет. Необходимо постоянно обозначать свою обнажённость. Ту, которая прикрывает свой товар, не назовут честной торговкой.

По поводу бород. Известно, что Люк Ферри, этот министр в перьях, планировал запретить носить бороду тем самым старшим братьям. Воистину эгалитарная точка зрения: если мы заставляем девушек показывать их волосы, почему бы парням не сбрить свои? С момента, когда волосяной покров станет делом государства… выгоду профсоюзов нельзя будет не заметить: появится целая каста брадобреев, сидящих в засаде в школьных коридорах, с пеной для бритья наизготове. Разоблачение девушек не обещает ничего столь же выгодного. «Разоблачители»? «Раздеватели»? Профсоюз стриптизерш? Нет, ну правда, невозможно. Какая жалость.

Мы утверждаем следующее, и это довольно любопытно: закон о хиджабе — чисто капиталистический закон. Он приказывает, чтобы женственность была выставлена напоказ. Иначе говоря, чтобы оборот женского тела обязательно подчинялся парадигме рынка. Он отвергает в этом деле всякую сдержанность — а у подростков и ощутимый пласт целой субъективной вселенной.

Уже давно в фильмах и заявлениях известного режиссера можно различить ненависть к эротизму, беспощадное сексуальное безразличие, загробное пуританство. Всё это закамуфлировано, как и принято в наши дни, сочными провокациями. Выступая против платка, этот режиссер сказал что-то вроде: «Да так мы из мочки уха сделаем эрогенную зону!» А почему бы нет, дорогой режиссёр? Создание, или воссоздание эрогенной зоны — наконец хоть какие-то новости для таких эротоманов, как мы!

Почти повсюду говорят, что «вуаль» — это невыносимый символ контроля женской сексуальности. А вы думаете, что она, женская сексуальность, сейчас в нашем обществе не контролируется? Подобная наивность заставила бы Фуко рассмеяться. Ещё никогда она не опекалась с такой тщательностью, таким количеством мудрых советов, такими различиями между её хорошим и плохим применением. Удовольствие стало зловещей обязанностью. Повсеместное выставление того, что считается возбуждающим, стало задачей более жёсткой, чем моральный императив Канта.

Однако же, между «Наслаждайтесь, женщины!» наших газет и приказом «Не наслаждайтесь!» наших прабабушек, Лакан давным-давно установил сходство. Рыночный контроль — более постоянный, надёжный, массовый, каким никогда не мог стать контроль патриархальный. Повсеместный проституирующий оборот более стремителен и надёжен, чем трудности семейного заточения, высмеивание которых, от греческой комедии до Мольера, столетиями вызывало смех.

В номадическом видении мира, где наслаждаются непрекращающимся циркулированием и обменом тел, ясно, что монета может считать себя самой свободной вещью в мире: ведь она больше всех ходит по рукам.

Мамочка и шлюха. В некоторых странах принимают реакционные законы в поддержку матери и против шлюхи, в других, прогрессивные законы в поддержку шлюхи и против матери. Так или иначе, если что и стоит отвергать, так это компромиссный между ними вариант.

То есть всё-таки и не «ни… ни…», которое ничего не решает, кроме как сохраняет на нейтральной территории (в центре, как Байру?) то, что вроде как ненавидит. «Ни мамочка, ни шлюха», это печально. Как и «ни шлюха, ни рабыня», что вообще-то абсурдно: разве «проститутка» вообще бывает непокорной, и насколько, интересно знать? Раньше их называли «уважаемые». Короче говоря, публичные рабыни. Что до самих угнетённых, они, возможно, не более чем шлюхи в частной собственности.

Как ни крути, а всё приводит к следующему: враг мысли сегодня — это собственность, торговля, прогнившие души, а не вера. Скорее следовало бы сказать, что больше всего недостаёт именно веры (политической). «Подъём фундаментализма» — не более чем зеркало, в котором сытые жители Запада со страхом наблюдают за последствиями разрушения умов, которым сами и руководят. И главным образом разрушения политической мысли, которую они пытаются повсюду насадить, либо под прикрытием ничтожной демократии, либо с помощью гуманитарного десанта. В этих условиях, светскость, будто бы стоящая на службе у знания, есть ничто иное, как школьное правило уважения конкуренции, муштры «по западному образцу» и враждебности к любому убеждению. Это школа «крутого» потребителя, лёгкой коммерции, свободного собственника и избирателя, не строящего иллюзий.

Религии так растеряны после смерти Бога, что вместо того, чтобы истреблять друг друга, как они всегда делали по велению соответствующих богов (которые гневались всё больше, учитывая то, что трансцендентально были одним и те же), им пришлось помогать друг другу. Архиепископу не нравится, когда тревожат мечеть. Имам, пастор и священник ведут меланхоличные беседы. Даже раввин и поп подключаются. Гораздо больше, чем в войну религий и цивилизаций — эту фантасмагорию, скрывающую сговор властей и нефтяных долларов — я верю в Интернационал умирающих символов веры.

Итак, очевидно антимусульманский, Закон о хиджабе беспокоит всех правых депутатов, обязанных своим тёплым местечком католическим избирателям из глубокой провинции. Чтобы сбить их со следа, они выдумали, что нужно запретить вызывающие знаки… политики! Вот те на! Где они их нашли? Могут ли поверить даже в глуши самых мрачных деревень, даже в наводящих ужас пригородах в то, что состоится повсеместная конфискация серпов и молотов? Бюстов Сталина, платков с изображением Великого Кормчего? Не думаю, что на школьных дворах можно увидеть что-то подобное. Сожалею об этом, но это так. Я и сам иногда отправлялся на публичные семинары со значком на груди, то великого Ленина, или моего дорогого Мао. Хорошо, что никто меня не упрекнул!

Сложно перестать восхищаться траекторией этого особого феминизма, который, начавшись с того, что женщины должны быть свободны, сегодня утверждает, что эта свобода настолько обязательна, что требует исключения девушек (ни слова о юношах!) лишь на основании их одеяния.

Весь общественный жаргон о «сообществах», и битва между «Республикой» и «коммунитаризмами», настолько метафизическая, насколько и яростная — всё это вздор. Пусть люди живут как хотят, как могут, едят то, что привыкли есть, носят тюрбаны, платья, вуали, мини-юбки или туфли для чечётки, падают на колени перед дряхлыми богами, когда хотят, кривляются перед фотокамерой и разговаривают на живописном жаргоне. Такой вид «различий», не имея какого бы то ни было универсального значения, ни запутывает мысль, ни поддерживает её. Поэтому нет никакой причины ни уважать их, ни поносить. То, что «Другой» живёт чуть-чуть по-другому — как говорят после Левинаса любители сдержанной теологии и портативной морали — наблюдение, не требующее много усилий.

Многообразие обычаев и вер есть всего-навсего свидетельство разнообразия человеческого животного, чего-то, что, как голубые попугаи или киты, привлекает наше внимание, ведь нас интригует и завораживает пёстрая сила жизни.

Ну а то, что человеческие существа объединяются по происхождению — лишь естественное и неизбежное последствие условий, всё чаще плачевных, их приезда. Когда нет никого, кроме кузена, или земляка из деревни, который может, волей-неволей, принять вас в доме в Сент-Уан-л’Омон. Нужно быть очень недалёким, чтобы придираться к тому, что китаец селится там, где уже есть китайцы.

Чтобы сдержать «коммунитаризм» и следить за интеграцией мусульман, сегодня нужно идти дальше, чем когда-то Компартия. Потребуем же, чтобы в каждом микрорайоне жило максимум две мароканнские семьи, из которых только одна большая, одна скромная малийская семья, турок-холостяк и пол-тамильца.

Единственная проблема, касающаяся «культурных различий» и этих «сообществ», это, естественно, не существование в социуме, место жительства, работа, семья или школа. А то, что их имена не имеют значения, когда речь идёт об истине, будь то истина искусства, науки, любви и особенно политики. То, что моя жизнь человеческого существа испещрена отличиями — закон вещей. Но когда некоторые представители этой своеобразности считают себя универсальными, всерьёз принимая себя за Субъект, это, как правило, катастрофично. То, что важно — это разделение предикатов. Я могу заниматься математикой в жёлтых жокейских штанах и могу выступать за избавление политики от выборной «демократии» с дредами на голове. Ни теорема не станет жёлтой (или нежёлтой), ни объединяющий лозунг не будет завиваться в косы. Не будет он подразумевать и отсутствие дред.

Напротив: истина, политическая или другая, проявляет себя в том, что принцип, отдельным требованием которого она является, не является чем-то особенным. Это то, что верно для любого, кто причастен к ситуации, по поводу которой направлено это требование. Как следствие, политические активисты, или те, кто доказывают теорему, сочиняют театральную пьесу, переживают любовное восхищение — все создают единичные формы мысли, которые состоят из совершенно разнородных физических и умственных усилий, которыми они могут делиться. Этническое, психологическое, религиозное, лингвистическое, сексуальное своеобразие никак ни проникает в процесс истины, ни препятствует ему. Как уже говорил апостол Павел, а вслед за ним Сен-Жюст: когда речь идёт об истине, частности не имеют значения.

То, что школе, как говорят, сильно угрожает столь незначительная своеобразность, как хиджаб нескольких девушек, приводит к подозрению, что речь здесь идёт не об истине, а о взглядах, низких и консервативных. Разве мы не видели политиков и интеллектуалов, утверждавших, что школа прежде всего призвана «формировать граждан». Мрачная программа. В наши дни, гражданин — мелкий сластолюбец, привязанный к политической системе, в которой любая видимость истины утратила право на существование.

Не будем же, в местах приличных и не очень, внушать, что множество девушек алжирского, мароканнского, тунисского происхождения, с крепко стянутыми волосами, строгим выражением лица, затравленные работой, составляют, вместе с некоторыми китаянками, не менее привязанными к семье, ряды опасных школьниц? В наши дни для этого требуется немало самоотверженности. И возможно, советский закон Ширака приведет к скандальному исключению некоторых превосходных учениц.

«Наслаждайся без препятствий», эта глупость из 68‑го никогда не заставляла мотор знаний работать в полную мощь. Некоторая доза добровольного аскетизма, глубинная причина которого нам известна благодаря Фрейду, не чужда соседству обучения и нескольких грубых фрагментов эффективных истин. Настолько, что и хиджаб в этом деле может пригодиться. Здесь, где патриотизм, этот крепкий алкоголь обучения, полностью испарился, любой идеализм, даже такая дешёвка встречается на ура. По крайней мере, теми, кто считает школу чем-то другим, нежели «формированием» гражданина-потребителя.

Максимы против хиджаба: «Пусть гибнет школа, но не светскость»; «Лучше неграмотная, чем одарённая мусульманка».

По правде говоря, закон о хиджабе выражает только одно: страх. Люди на Западе в общем, и в особенности французы — не более чем дрожащая кучка трусов. Чего же они боятся? Как всегда, варваров. И внутренних, «молодёжи из пригородов», и внешних, «исламских террористов». Почему же они боятся? Да потому что виновны, но делают вид, что невинны. Виновны в том, что, начиная с восьмидесятых годов, отвергали и пытались уничтожить всякую политику эмансипации, всякую революционную мысль, всякое истинное утверждение чего-то, противоречащего текущему положению дел. Виновны в привязанности к своим жалким привилегиям. Виновны в том, что были не более чем пожилыми детишками, игравшими в игрушки. Да, «долгое детство состарило их». Ещё они боятся всего, что хотя бы чуть-чуть моложе, чем они. Например, мадемуазель с покрытой головой.

Но главным образом на Западе, и во Франции особенно, боятся смерти. Они даже не представляют, что Идея может что-то стоить, что ради неё стоит идти на какие-то риски. «Нулевая смертность», вот их главное желание. Однако, они видят по всему миру миллионы людей, у которых нет причин бояться смерти. И среди них многие, почти каждый день, погибают во имя Идеи. Для цивилизованного человека это является источником сокровенного страха.

И я прекрасно знаю, что Идеи, за которые сегодня предпочитают умереть, в основном не стоят ломаного гроша. Убеждён, что все боги уже давно оставили свои дела, и мне жалко, что молодые парни и девушки кромсают свои тела в чудовищных бойнях во имя мрачных призывов того, кого уже давно нет. Я также знаю, что эти ужасные «мученики» дирижируются заговорщиками, мало отличимыми от тех, с кем они борются. Никогда не будет лишним напомнить, что бен Ладен — создание американских спецслужб. Я не наивен, чтобы верить ни в невинность, ни в величие, ни в какую бы то ни было эффективность терактов смертников.

Но я хочу сказать, что чудовищная цена прежде всего платится западными правителями за тщательное разрушение любых форм политической рациональности, затея, которая не стала бы широко осуществленной, особенно во Франции, без избытка согласия между интеллектуалами и рабочим классом. Вы упорно хотите ликвидировать идею революции, пока она станет лишь воспоминанием? Искоренить употребление, даже аллегорическое, слова «рабочий»? Не жалуйтесь на результат. Сожмите зубы, и давите бедняков. Или пускай их убивают ваши американские приятели.

Мы ведём войны, которых заслуживаем. В этом мире, оцепеневшем от страха, крупные бандиты безжалостно бомбардируют обескровленные страны. Бандиты помельче практикуют целенаправленные убийства тех, кто их беспокоит. А низ преступного мира издаёт законы против ношения хиджабов.

Они скажут, что это не так уж и серьёзно. Разумеется. Всё не так уж и плохо. Перед трибуналом Истории мы найдём смягчающие обстоятельства: «Будучи специалистом по причёскам, в этом деле он сыграл незаметную роль».

Успокоились?