Об авторе.

‹…›

Я вспоминаю в этой связи Ивана Васильевича Архипова, который в 1950 г. был назначен руководителем группы советских специалистов в Китае, проявил себя крупным организатором и установил тесные деловые контакты со многими высшими руководителями КНР. В дальнейшем он работал первым заместителем Председателя Правительства СССР, а по выходе на пенсию вновь посещал Китай, и мне довелось не раз сопровождать его при встречах с его «старыми знакомыми» из числа китайских руководителей. И. В. Архипов был горячо предан делу советско-китайского единства и сотрудничества, настоящим рыцарем дружбы двух стран и народов. Как-то во время беседы с группой стажёров об экономическом сотрудничестве между СССР и Китаем он, увлёкшись, бросил незабываемую для меня фразу: «Да за подрыв советско-китайской дружбы любому голову оторвать мало!».

Да что говорить! Идеи дружбы и сотрудничества между СССР и КНР овладевали сердцами и умами всех советских людей, настолько глубоко проникли в их сознание, что впоследствии, когда по мере разрастания советско-китайского конфликта началась широкая лекционная пропаганда на тему «попрания китайскими руководителями принципов марксизма-ленинизма», находилось немало скептиков в аудиториях, откровенно сомневавшихся в достоверности лекционных материалов. Помнится, один из них, полковник Советской Армии, после такой лекции не побоялся прямо сказать: Я никогда не поверю, что китайцы, совершившие такую революцию и прошедшие такие испытания, могут встать на путь предательства в отношении нас.¹

‹…›

Повторю: многое тогда нам было далеко не ясно. Так было, например, с нашумевшим в 1954—1955 гг. «делом Гао Гана — Жао Шуши». Гао Ган был крупным и очень видным деятелем КПК, возглавлял её Северо-Восточное бюро, был, как говорили, «хозяином Маньчжурии». Гао Ган считался большим другом Советского Союза, и когда советско-китайские отношения обострились, особенно во времена «культурной революции», в СССР появилось немало спекуляций на тему о судьбе Гао Гана. Говорили, что он пал жертвой маоистского террора как борец за «чистоту марксизма-ленинизма», что его подвергли мучительной смерти за верность делу дружбы Китая с СССР и пр. Но в 90-е годы наши дипломаты-ветераны (М. С. Капица, Б. Н. Верещагин) рассказали, что Гао Ган на заседании политбюро ЦК ВКП(б) в присутствии И. В. Сталина выступил с предложением включить Маньчжурию в состав СССР в качестве «17-й республики». И спрашивается: как должны были Мао Цзэдун и другие руководители КПК отнестись к подобному «соратнику» в их рядах? Насколько я понимаю, даже И. В. Сталин отнёсся насторожённо к подобной верности Гао Гана Советскому Союзу за счёт интересов собственной партии и государства. Естественно, он был снят со всех постов и исключён из КПК. А россказни насчёт его мучительной казни являются данью пропаганде в разгар советско-китайской полемики. Гао Ган действительно покончил жизнь самоубийством.²

‹…›

Хорошо известно заявление Лю Шаоци в 1950 г. на одной из профсоюзных конференций о том, что революционные движения в Азии должны идти по пути китайской революции, по пути Мао Цзэдуна.³

‹…›

…КПСС и СССР ничего не проиграли бы, а, наоборот, в какой-то мере упрочили бы свои отношения с китайцами, если сразу безоговорочно согласились бы на выдвинутую Лю Шаоци в 1950 г. формулу о китайском пути для революций в Азии, тем более что КПСС так и не смогла установить своего влияния на многие компартии азиатских стран, а революций по-маоистски нигде не получилось. У И. В. Сталина хватило тактической мудрости сказать в 1950 г. о том, что у него нет расхождений с высказыванием Лю Шаоци. А у Н. С. Хрущёва умения подняться на необходимый тактический уровень уже не было.⁴

‹…›

…Проводившаяся в Китае критика ряда устоявшихся в СССР научных воззрений была правильной. Так, в августе 1956 г. в г. Циндао состоялась дискуссия по вопросам генетики, на которой не присутствовал ни один советский специалист. И не случайно. На этом форуме подверглась довольно резкой критике «теория Лысенко» и выявилась прочность позиций в Китае так называемых «морганистов-менделистов». «Мичуринцы» оказались в сложном положении. Характерно, что в газете «Жэньминь жибао» 6 сентября 1956 г. была опубликована статья, в которой отмечалось, что мичуринское учение отличается от общепринятого международного учения о генах. Аналогичная ситуация сложилась на конгрессе физиологов в июле-августе 1956 года. В итоге дискуссий развитие физиологии в Китае предстало как поворот от одностороннего изучения учения Павлова, высшей нервной деятельности к работе в других областях, к созданию комплексной физиологии, хотя принципы учения Павлова были признаны неоспоримыми.⁵

‹…›

Кроме того, Н. С. Хрущёв, несмотря на позитивные тенденции в советско-китайских отношениях в первые годы его правления, с самого начала серьёзно дискредитировал себя в глазах китайского руководства. Его политика на китайском направлении была подвержена непонятным импульсам своеволия и порой приобретала балаганный характер. Примером может служить его заявление К. Аденауэру в 1954 г. о «жёлтой опасности» наряду с призывом к совместной борьбе против неё. Это нелепое подыгрывание настроениям боннского старца породило у китайцев устойчивое представление о Хрущёве как скрытом неприятеле и «ревизионисте».

Многих советских дипломатов ставили в тупик антикитайская неприязнь и даже ожесточённость Хрущёва. Мой хороший приятель В. М. Баскаков, долго работавший во Франции, рассказывал, что ему довелось присутствовать на одной из бесед Хрущёва с французами, в ходе которой советский руководитель поносил китайцев на чём свет стоит, не стесняясь прибегать к отборным ругательствам. Хрущёв буквально впал в неистовство, высказывался чуть ли не с пеной у рта, «и у меня глаза на лоб полезли»,— говорил В. М. Баскаков.

Как выше уже отмечалось, к серьёзной трещине в отношениях между двумя партиями привёл ⅩⅩ съезд КПСС, состоявшийся в феврале 1956 года. Во-первых, Хрущёв поступил бестактно по отношению к КПК и другим коммунистическим партиям, не предупредив их о своём намерении выступить на съезде с докладом о Сталине (этот «секретный доклад» через несколько дней продавался на чёрном рынке в Варшаве по 100 долларов за экземпляр). Как ни оправдывался потом Хрущёв, заявляя, что культ личности Сталина является советским феноменом и советские коммунисты вправе были его развенчать, остаётся бесспорным факт, что Сталин был вождём международного коммунистического движения (после него такого вождя уже не было), и нельзя было взрывать эту идеологическую бомбу без предварительных консультаций с зарубежными коммунистами, особенно китайцами. Китайцы всегда были убеждены, что все дела между партиями должны решаться путём консультаций и согласований, но Хрущёв не очень-то щепетильно, а порой и наплевательски относился к таким процедурам.⁶

‹…›

В китайских публикациях была информация о том, что Мао Цзэдун не исключал борьбы против Н. С. Хрущёва внутри КПСС, и какое-то время такие его расчёты, видимо, были не так уж безосновательны. Я, например, отлично помню, что многие коммунисты у нас в Посольстве были недовольны исключением В. М. Молотова из партии, заявляли, что «великий человек опорочен» и что справедливо было бы предоставить им стенограмму выступлений Молотова, а они сами решили бы, кто прав — Молотов или Хрущёв (разумеется, такие мнения высказывались в частных беседах). Как бы то ни было, июльский (1957 г.) пленум ЦК КПСС привёл к устранению В. М. Молотова, Л. М. Кагановича и других, и партия пошла за Н. С. Хрущёвым, его положение заметно укрепилось.⁷

‹…›

Для всех нас, работавших в Китае, 1959 год был тяжёлым и неуютным временем, прежде всего психологически, из-за не всегда ясно понимаемого, но неизменно испытываемого ощущения, что дела наши с Китаем дают огромные сбои и вползают в полосу разлада.

Резко сократились и фактически стали минимальными наши служебные контакты с китайцами. Мы нередко ощущали холодок и неприязнь со стороны обслуживающего персонала при посещении китайских ресторанов и магазинов. В разговорах руководящего состава Посольства, когда речь заходила о китайцах, звучали нотки раздражения, недоумения, иронии или недовольства. Знакомые в дипкорпусе интересовались в основном уже «трещинами» в наших отношениях с Китаем и тем, насколько эти «трещины» глубоки.

Запомнился случай на отдыхе в Бэйдайхэ, на берегу Жёлтого моря. Я и корреспондент «Известий» Борис Андрианов, человек, побывавший на войне и потерявший на ней свою руку (он всё время носил кожаный протез) отправились в местный клуб с баром, чтобы «отвести душу», как это любят русские люди. Заказали себе по стопке, затем по второй, по третьей. Борис, видимо, до этого «прикладывался» ещё дома, и вскоре его заметно «развезло». Я уговаривал его вернуться домой, но он потребовал ещё выпивки. И вдруг случилось невероятное. К нему подошёл китайский официант и заявил, что ему больше нельзя пить. Я подумал сначала, что это поможет мне увести товарища домой, но Борис, человек горячий по природе, вошёл вдруг в раж и на повышенных тонах стал говорить китайцу примерно так: «Эх вы! Мы вам оказываем такую помощь, страна наша ничего для Китая не жалеет, а ты вдруг пожалел рюмку вашей паршивой водки!».

Дело принимало крутой оборот. Китаец стоял и только улыбался. Я уже фактически силой подхватил массивного Бориса за талию и потащил его домой. На другое утро я пошёл с визитом к администратору курорта, надеясь уговорить его не раздувать это дело и простить некоторую неуравновешенность бывшего фронтовика. Но я даже не успел ещё раскрыть рот, как администратор чётко выпалил: вчера официант такой-то повёл себя недопустимым образом и за это будет наказан. Решение о нём уже принято. Инцидент исчерпан. Мне осталось только поблагодарить собеседника.

Этот случай, если поразмыслить, говорит о многом. Китайцы фактически «не жаждали крови», не пытались использовать на пользу себе любой наш промах, ошибочное поведение советских людей. Они не собирались раздувать из мухи слона. Они готовы были не обращать внимания на бытовые и другие мелочи, чтобы не осложнять этим взаимных отношений. И процесс ухудшения советско-китайских отношений определялся, конечно, не мелочами и недоразумениями. Его направляли сверху, причём направляли легковесно и непродуманно.⁸

‹…›

Но вот однажды состоялся большой дипломатический обед, среди присутствовавших на котором мне запомнились посол Индии Г. Партасарати, посол Швеции Клас Бек, временный поверенный в делах Нидерландов Беренд Ян Слингенберг. Присутствовал на нём и С. Ф. Антонов, которого мне пришлось обслуживать в качестве переводчика. Разговор за столом быстро принял критический характер в отношении внешней политики КНР. Больше всех разошёлся Слингенберг, который разразился настоящей филиппикой по адресу китайцев: они, дескать, нагнетают международную напряжённость, устраивают пальбу в Тайваньском проливе, творят бесчинства в Тибете, ведут воинственную пропаганду и т. д. Было ясно, что всё это произносилось, чтобы услышать в ответ С. Ф. Антонова. И вдруг С. Ф. Антонов этак спокойненько, невозмутимо протягивает руку Слингенбергу и говорит ему: «Так вот, давайте вместе осаживать китайцев, влиять на них». Я всё это переводил, а про себя возмущённо думал: «Что ты несёшь, паршивец? Ты что, вместе вот с этим лощёным Слингенбергом готов давить на китайцев?». И тут же я понял, что, возможно, в силу своего положения недопонимаю какой-то новой сложной игры. «Ведь не сам же он придумал брататься со слингенбергами,— мелькнула в голове тяжёлая мысль.— Видимо, получил и выучил какие-то инструкции сверху».

С этого времени у меня зародилась неприязнь к руководству моей страны. Прежде я был твёрдо уверен, что наши отношения с Китаем портятся потому, что китайцы делают что-то неправильно, что-то не так, а руководители СССР всячески стараются вновь повернуть их на правильные позиции, сохранить единство, но их усилия не дают полного эффекта из-за упорства и упрямства китайцев. И вдруг оказывается, что советские руководители сами готовы сговариваться с правителями Запада потому, что их не устраивает многое в позициях и подходах Пекина к международным делам. Так с союзником не поступают, думалось мне. Позднее неприязнь распространилась и на китайцев, особенно когда пришлось ознакомиться с материалами полемики. Китайцы одно время особенно не нравились и даже раздражали, поскольку они действительно выступали против разрядки и мирного сосуществования, что представлялось мне тогда необходимым условием поиска нового мироустройства. Но уже ничто и никогда не могло сбить меня на однобокую точку зрения о том, что вина и ответственность за развал наших двусторонних отношений падает только на китайскую сторону. Участвуя в дальнейшем по долгу службы в идеологической борьбе с китайцами, критикуя «маоистов» и их политику, внутренне я был убеждён, что семена непомерного раздора посеяны обеими сторонами.⁹

‹…›

Но тут грянул гром, которого никто не ожидал. 20 июня 1959 г. ЦК КПСС прислал ЦК КПК письмо, извещавшее китайцев, что Советский Союз прекращает поставку Китаю образцов атомной бомбы и технического оборудования, необходимого для производства атомной бомбы. Тем самым Советский Союз в одностороннем порядке нарушил двустороннее соглашение, подписанное между двумя государствами в октябре 1957 года.

В ту пору об этом факте и связанных с ним обстоятельствах мало кто знал. Информация о советском решении доходила до дипломатов нашего уровня постепенно и вдруг обрела взрывной характер на каком-то из этапов «культурной революции». Судя по мемуарам М. С. Капицы, проект письма готовил он с выходом на министра А. А. Громыко, то есть прямо на ЦК КПСС. В Посольстве о нём знали, вероятно, посол и пара советников. Китайцы долгое время хранили молчание о полученном ими документе.

В изложении М. С. Капицы отказ СССР от своих обязательств увязан с «вознёй», затеянной Мао Цзэдуном в Тайваньском проливе. (Капица М. С. Цит. соч.¹⁰ С. 62—63.) Дескать, выяснилось, что эта «возня» была устроена, чтобы помешать наметившемуся улучшению в отношениях между СССР и США. И «советское руководство решило, что нельзя давать ядерное оружие в руки столь безответственных людей».

Это объяснение смахивает на лукавство, хотя и виртуозное. Сам М. С. Капица несколькими строками ниже указывает, что первым аргументом в советском письме был следующий: «1) ведутся международные переговоры о запрещении ядерного оружия, и создание его в Китае может сорвать их». Не вызывает сомнения, что советское руководство решило помешать созданию атомной бомбы Китаем, расчищая путь для переговоров по договору о частичном запрете ядерных испытаний, который появился на свет в 1963 г. (что не помешало китайцам уже в следующем 1964 г. взорвать своего ядерного первенца). Главным же мотивом действий советской стороны было стремление Н. С. Хрущёва создать «наилучшую атмосферу» для своей встречи с Д. Эйзенхауэром, поехать в Вашингтон с таким «козырем» в руках, как прекращение сотрудничества с Китаем в ядерной области.

В письме ЦК КПСС говорилось далее о «дороговизне» производства атомного оружия, которое «будет непосильным бременем для китайской экономики» (а что, в 1957 г. это не было ясно?). Убийственно обидным для китайцев был третий пункт письма: «Советский Союз обладает достаточным количеством ядерного оружия, чтобы обеспечить свою безопасность и защитить братские страны». Советский Союз как бы подчёркивал неравенство между союзниками, говорил китайцам: мы — та великая держава, которая может обладать ядерной бомбой, а вы — не та «великая держава», которая может ею обладать.

Основы сотрудничества между СССР и КНР в области мирного использования ядерной энергии были заложены давно, и большая партия китайских учёных-атомщиков работала в Международном институте ядерных исследований в Дубне с момента его создания. Как выше уже отмечалось, первоначально с приходом к власти Н. С. Хрущёва наметилось существенное расширение двустороннего экономического и научно-технического сотрудничества двух стран. И вот в октябре 1957 г. по его инициативе было подписано двустороннее межгосударственное соглашение о предоставлении Советским Союзом Китаю образца атомной бомбы и технического оборудования, необходимого для её производства.

В то время Н. С. Хрущёв, видимо, пребывал в благодушном настроении, поскольку китайская сторона поддержала его в борьбе против «антипартийной группы» в составе В. М. Молотова, Г. М. Маленкова и других. В Пекине этот вопрос сочли внутренним делом КПСС и согласились с тем решением, которое ЦК КПСС уже принял. Вскоре Н. С. Хрущёв дал понять китайцам, что если они намерены создавать атомное оружие, то СССР мог бы оказать им в этом деле помощь. Китайское руководство, исходя из того, что его страна как великая держава не может обойтись без ядерного оружия, долго не раздумывала, и 15 октября 1957 г. стороны подписали вышеупомянутое соглашение.

Я помню, как в нашем Посольстве ещё до появления этого соглашения, а особенно после его подписания проводились приёмы для китайских официальных лиц и учёных, на которых выступал с речами и играл первую скрипку известный советский учёный-атомщик Иван Яковлевич Емельянов. В своих выступлениях он неизменно развивал мысль об атомной энергетике как будущем человечества и о необходимости беречь невосполнимые природные энергетические ресурсы.

Уже после 1957 г. в Посольстве проходил один из таких приёмов для узкого круга китайских руководящих деятелей во главе с премьером Чжоу Эньлаем. Особенность мероприятия заключалась в том, что главной его составной частью был показ китайцам закрытого советского фильма о том, какую помощь оказывает Советский Союз другим социалистическим странам в области использования атомной энергии. Вереницу этих стран замыкала Китайская Народная Республика, на которую приходилась добрая половина фильма. Надо было видеть, с каким вниманием и интересом смотрел фильм Чжоу Эньлай, буквально не отрывая глаз от экрана. Между прочим, желая хоть как-то услужить ему, я предложил ему пачку советских сигарет, но он, не говоря ни слова, решительно отмахнулся от них, взяв свои, китайские.

Китайская сторона после подписания соглашения от 15 октября 1957 г. проделала огромную работу по его реализации, вложила большие средства в создание соответствующих производственных мощностей. Поэтому односторонний разрыв соглашения Советским Союзом наносил китайской стороне немалый экономический урон. Но главный урон для себя китайское руководство усмотрело — и правильно — в политической сфере, придя к выводу, что Хрущёв склоняется к Западу, идёт ему на уступки и предпочитает добиваться мира путём компромиссов с Западом, а не путём опоры на те революционные силы, которые обозначены в Московской декларации 1957 года. Он готов, заключали китайцы, вместе с Западом, в первую очередь США, выступать против курса, проводимого Китаем.

Ещё более сильным ударом для себя, также связанным с поездкой Хрущёва в США, китайцы сочли публикацию 9 сентября Заявления ТАСС в связи с китайско-индийскими вооружёнными столкновениями на границе. Составленное поспешно, неубедительное и явно приуроченное к американскому визиту Хрущёва, оно не удовлетворило ни Китай, ни Индию, но наглядно показало готовность высшего советского руководителя не считаться с интересами своего союзника.

Позиция правительства КНР по вопросу о границе с Индией неизменно сводилась к тому, что, во-первых, граница не определена и, во-вторых, установленная английскими колонизаторами в период владычества над Индией так называемая «линия Мак-Магона» (на восточном участке) является незаконной. Эту линию до КНР не признавало ни одно из китайских правительств. Начиная с 1954 г. до момента вооружённых стычек в 1959 г. Китай и Индия обменялись более чем 40 нотами по пограничным делам.

В декабре 1956 г. и в январе 1957 г. Чжоу Эньлай дважды посещал Индию и встречался с Неру, пытаясь прийти к какой-то договорённости по вопросу о границе. Но безуспешно. Столкновения на границе начались после восстания реакционных элементов в Тибете в марте 1959 г. и бегства Далай-ламы в Индию, где поднялась шумная кампания за «независимость Тибета», сопровождаемая требованиями «проучить китайцев». 22 марта 1959 г. Дж. Неру прислал письмо на имя Чжоу Эньлая, в котором довольно категорично настаивал на принятии Китаем той линии границы, которую Индия считала уже определённой, причём особый акцент делался на признании Китаем линии Мак-Магона.

По китайским данным, индийские войска несколько раз заходили на территории, которые даже в индийских официальных документах назывались принадлежащими Китаю. 23 августа индийский патруль пересёк граничную линию между Китаем и Индией и установил свой пост на китайской стороне. 25 августа находившиеся на этом посту индийские солдаты открыли огонь по китайским военнослужащим, вынудив их открыть ответный огонь. После этого в Индии начались немедленные выступления с обвинениями китайцев в пограничной провокации, которые были активно подхвачены западными информационными агентствами и газетами. Надо прямо сказать, что благодаря инициативности Индии и западных СМИ мировое общественное мнение было фактически на стороне Индии.

6 сентября С. Ф. Антонов встречался с Лю Шаоци и передал ему по поручению из Москвы текст сообщения об индийско-китайских отношениях, составленный с ведома Неру и полученный МИД СССР от индийской стороны (См.: Верещагин Б. Н. Цит. соч.¹¹ С. 145—147). Лю Шаоци в ходе беседы чётко заявил, что у КНР куда больше претензий к Индии, чем у Индии к КНР, что стрельба на границ ведётся индийцами и что китайская сторона публикует заявления Неру, а в Индии материалы китайской стороны не публикуются. Передачу Москве индийского сообщения положении на индийско-китайской границе он охарактеризовал как попытку «завоевать Москву на свою сторону». Б. Н. Верещагин отмечает, что демарш советской стороны передачей китайцам информации, полученной Н. С. Хрущёвым от Неру, был воспринят в Пекине неодобрительно и расценён как поддержка СССР индийской стороны.

Это было явное давление Н. С. Хрущёва на китайское руководство как раз перед его поездкой в США.

По утверждениям китайцев, МИД КНР в тот же день 6 сентября, разъяснил Посольству СССР ситуацию, сложившуюся на китайско-индийской границе, как провокацию, устроенную индийской стороной, и сообщил, что ближайшее время китайское правительство опубликует документы и материалы, проясняющие действительную картину пограничного столкновения и положение на китайско-индийской границе.

8 сентября китайское руководство одобрило письмо Чжоу Эньлая в адрес Неру, которое в тот же день было передано посольству Индии, а 9 сентября транслировано по радио.

Но в этот же день утром С. Ф. Антонов передал в МИД КНР текст Заявления ТАСС. Хотя ни один из наших мемуаристов об этом ничего не пишет, но китайцы уверяют, будто при этом он заявил, что документ имелось в виду опубликовать в Москве на следующий день, т. е. 10 сентября. Согласно китайской версии, в МИД КНР временному поверенному в делах СССР при получении текста Заявления сообщили, что китайское правительство несколько дней назад уже уведомило советскую сторону о своём мнении относительно положения на китайско-индийской границе, и просили воздержаться от опубликования Заявления ТАСС. Однако, по констатации Б. Н. Верещагина, на следующий день С. Ф. Антонов вновь поехал в МИД КНР (что само по себе нельзя не расценить как давление на китайскую сторону), где министр иностранных дел Чэнь И передал просьбу Москве «взвесить» целесообразность публикации Заявления. И не успел С. Ф. Антонов вернуться из МИД КНР в Посольство, как московское радио уже передало Заявление ТАСС.

Это было, несомненно, ещё одно проявление лихорадочной поспешности, с которой Н. С. Хрущёв «расчищал почву» для своего визита в США. Китайцы были убеждены, что в Москве не могли не знать о письме Чжоу Эньлая Джавахарлалу Неру, переданном по радио 9 сентября, и специально, по настоянию Н. С. Хрущёва перенесли публикацию Заявления ТАСС с 10 сентября, как первоначально Москва обещала, на 9 сентября, чтобы отмежеваться от официальной позиции КНР. Между тем письмо Чжоу Эньлая вместе с письмом Неру от 22 марта были опубликованы в китайской печати 10 сентября. Москва поспешила опередить эту публикацию, выступив с Заявлением фактически 9 (с учётом разницы во времени между Пекином и Москвой), а не 10 сентября.

Из факта публикации Заявления ТАСС и из его содержания китайцы сделали по крайней мере три основных вывода.

Во-первых, одно социалистическое государство (СССР) безосновательно порицает другое социалистическое государство (КНР), склоняясь на сторону капиталистического государства (Индии), что является беспрецедентным случаем в отношениях между социалистическими государствами.

Во-вторых, советская сторона впервые открыто довела до сведения всего мира о наличии разногласий между СССР и КНР. В Заявлении говорилось, что китайско-индийское пограничное столкновение мешает разрядке международной напряжённости и «осложняет» обстановку накануне встречи Хрущёва и Эйзенхауэра. Из Заявления, заключали китайцы, можно было понять, что это китайская сторона создала инциденты на границе, чтобы испортить или сорвать встречу Хрущёва с Эйзенхауэром. Поэтому-то советская сторона и поспешила с его публикацией, чтобы показать Эйзенхауэру несовпадение своей точки зрения с позицией китайской стороны. Китайцы потом много раз ссылались на слова Д. Эйзенхауэра о том, что Заявление не поддерживает китайскую сторону.

В-третьих, ради достижения разрядки и установления новых отношений с США советская сторона готова не считаться с интересами своего китайского союзника.

Разрыв соглашения от 15 октября 1957 г. и Заявление ТАСС от 9 сентября 1959 г. впоследствии неизменно комментировались в Китае как «два подарка» Н. С. Хрущева Эйзенхауэру накануне встречи с ним.

Мне пришлось оказаться причастным к вопросу о китайско-индийском пограничном столкновении в несколько неожиданном аспекте. Советник Н. Г. Судариков вместе со мной ездил с визитом к первому секретарю С. Синха, исполнявшему тогда обязанности временного поверенного в делах Индии. Не помню точно, какова была конкретная цель визита Н. Г. Сударикова, кажется, он должен был проинформировать индийца о наших шагах в связи с ситуацией на китайско-индийской границе. И вдруг непонятно по какой причине — то ли у него было задание «прощупать» реакцию индийцев, то ли он проявил собственную инициативу — Н. Г. Судариков задал собеседнику вопрос о том, по чему Индия так болезненно и обострённо воспринимает пограничные неурядицы в далёких, заоблачных Гималаях, почему, дескать, нужно с такой воинственностью отстаивать там какие-то километры или метры территории.

Я по личному опыту знаю, что индийские дипломаты одни из лучших в мире. И надо было видеть, как ярости прореагировал на вопрос Н. Г. Сударикова принимавший его вышколенный индийский дипломат! Его обуревал гнев сдержанный, как положено дипломату, но в то же время клокочущий внутри него как лава внутри вулкана. Его смуглое лицо стало пепельным, губы побелели и дрожали. Отрывисто, но на безупречном английском языке он произнёс длинную и неистовую тираду, разъясняющую советнику нашего Посольства, что границы являются необходимым и неотъемлемым атрибутом любого государства и что начав ломать границы, можно подойти к непризнанию и ликвидации самого государства.

Обескураженный Н. Г. Судариков покинул посольств Индии, сопровождаемый мною, и, сев в машину на заднее сидение, буркнул: «Портят нам все дела наши друзья своими выходками на границе». «Какие друзья?» — спросил я. «Да вот эти друзья»,— раздражённо ответил он, ткну пальцем в дно машины. «Зачем же ты индийцу нервы трепал?» — подумалось мне. Одновременно в голове осела другая, главная мысль: ага, значит у нас «наверху» твёрдо считают, что именно китайцы заварили всю эту пограничную кашу. А ведь, честно говоря, никто ни черта не знал не ведал, что там творится в Гималаях.

Такая, вот, была дипломатия Н. С. Хрущёва — «скорая» и «простая».¹²

‹…›

Кстати, в разгар полемики, на подходе к «культурной революции» у нас начали обвинять китайское руководство в «великодержавии», «великодержавном шовинизме». И никому не приходило в голову задуматься над несостоятельностью и внутренней противоречивостью этого обвинения. Ведь Китай, как великая держава, и не мог обходиться без проявлений «великодержавия». Ирония в том, что Китай подвергался обвинениям в «великодержавии» за отказ беспрекословно следовать внешней политике другой великой державы — Советского Союза, а «великодержавность» этой политики вряд ли можно отрицать.¹³

‹…›

Симптоматичным в этой связи представляется то, как обрисовывалась советская внешняя политика министром А. А. Громыко на многочисленных партактивах и собраниях в МИД, на которых я присутствовал. Схема выступлений и докладов министра была неизменной, «железной»: отношения СССР с США, затем с Англией, Францией, ФРГ, и за этим ничего не следовало. Не помню случая, когда бы министр вышел за рамки этой схемы. Только раз, выступая в МГИМО, он затронул дополнительно актуальную тогда проблему бывшего Бельгийского Конго.

Всем своим содержанием советская внешняя политика была повёрнута в сторону Запада, нацелена на решение проблем в отношениях с западными странами. Она не была ориентирована на советско-китайские отношения, не содержала элементов поиска таких модальностей в рамках этих отношений, которые обеспечивали бы их жизнеспособность. Китаю оставалось лишь «пристраиваться» к западоцентричной политике СССР. А он этого не хотел.¹⁴

‹…›

Важно подчеркнуть, что линию границы на реках предписывалось устанавливать по середине главного фарватера или по середине реки, как отмечено выше, а в горных районах — по главным и основным хребтам.

В проекте постановления о директивах, вносившемся МИД СССР, КГБ СССР и Минобороны СССР, содержался важный пункт, который в правительственных инстанциях исключили из текста. И к большому сожалению. Этот пункт предусматривал изменить порядок охраны границы на реках. То есть, впредь предлагалось не высылать пограничных нарядов на острова, соединившиеся с китайским берегом или отделённые от него узкими протоками. На остальные острова, лежащие между китайским берегом и серединой реки, пограничные наряды высылались бы по-прежнему, но выходящие на них китайские граждане не задерживались бы. Задерживать как нарушителей предлагалось только тех китайских граждан, которые выходили бы на острова между серединой реки и советским берегом.

Если бы советским пограничникам было тогда предписано действовать в соответствии с этим пунктом, то многих пограничных инцидентов, особенно наиболее крупного и кровавого столкновения у острова Даманский, удалось бы избежать. Но «в верхах» такой новый порядок охраны границы сочли неприемлемым.

Впрочем, несуразная позиция высшего советского руководства и конкретно — Н. С. Хрущёва привела практически к перечёркиванию также и результатов многотрудной и, на мой взгляд, плодотворной работы делегации СССР на консультациях. Я считаю, что нашей делегации удалось тогда добиться важнейшей договорённости с китайцами — в основном согласовать прохождение линии границы на всей её восточной части, т. е. по рекам Амур и Уссури, за исключением участка при слиянии этих двух рек (острова Тарабаров и Большой Уссурийский, на которые претендовала и до сих пор претендует КНР). Это тот самый результат, к которому впоследствии пришлось снова идти долгие годы и который закреплён в Договоре о границе, подписанном уже в 1991 году.

Делегация ждала в Пекине лишь разрешения Центра парафировать согласованный проект соглашения. Его принятие означало бы урегулирование всех пограничных вопросов на протяжении Амура и Уссури, кроме участка у двух островов. Но по указанию Н. С. Хрущёва делегация не могла парафировать проект, должна была добиваться окончательного согласования границы по протоке Казакевичева, соединяющей Амур с Уссури южнее указанных островов, и временно прервать консультации.

На поведение Н. С. Хрущёва в вопросе о границе повлияло дальнейшее общее ухудшение советско-китайских отношений и, особенно, предъявление территориальных претензий к СССР лично Мао Цзэдуном. В беседе с группой японских парламентариев в июле 1964 г. Мао сказал: «Примерно 100 лет назад район к востоку от Байкала стал территорией России, и с тех пор Владивосток, Хабаровск, Камчатка и другие пункты являются территорией Советского Союза. Мы ещё не предъявляли счёта по этому реестру».

Возрастала агрессивность китайской стороны в пограничных вопросах, обнажилось её намерение превратить эти вопросы в опасную погранично-территориальную проблему. И вместо того, чтобы в этих условиях ухватиться за открывшуюся на пограничных консультациях возможность продвинуться вперёд в пограничных вопросах, постараться юридически оформить согласованный на них проект, Н. С. Хрущёв, поддаваясь бесполезным эмоциям, кладёт крест на этом проекте и оставляет пограничные вопросы в отношениях СССР с КНР в подвешенном состоянии. Ибо вскоре сам Н. С. Хрущёв сошёл со сцены, и продолжение консультаций так и не состоялось. К новым пограничным переговорам стороны приступили только в 1969 г., после трагедии на острове Даманском. А между тем, утвердив итоги консультаций, Даманского можно было бы избежать!¹⁵

‹…›

«Именно ⅩⅩⅡ съезд КПСС принял новую хрущёвскую программу КПСС. Её принятие было главным пунктом повестки дня съезда. Месяца за два или за три до созыва съезда проект программы был опубликован в печати.

Я помню, что чтение данного проекта оставило у меня впечатление, близкое к ошарашенности. Поистине это был хрущевско-сусловский «шедевр», отразивший всю бездну безграмотности их представлений о коммунизме. М. А. Суслов, впрочем, ничтоже сумняшеся, переключился с предсказаний коммунистического будущего нашей страны на описания прогресса «развитого социализма», как только сняли Хрущёва и Программа обнаружила себя пустышкой. Во-первых, она поразила меня своей длиннотой (длинно — уже не Программа). Во-вторых — уклоном к суконно-скучному описанию производственных показателей на 20 лет вперёд. Прямо не Программа, думалось мне, а какой-то очередной пятилетний план, растянутый на двадцать лет, цифры которого выведены вилами на воде. В-третьих, было просто смешно от заклинаний «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». С удручением думалось о деградации нашего руководства, о том, что покажи авторы этот свой проект И. В. Сталину — им бы несдобровать.

Несколько лет спустя удалось выяснить, что китайские руководители ознакомились с проектом Программы КПСС вскоре после его появления на страницах советской печати. Поскольку принятие новой Программы было внутренним делом КПСС, китайская сторона в то время о ней не высказывалась открыто. Открытая критика хрущёвской Программы в Китае началась позже, когда все советско-китайские разногласия приобрели открытый характер. Но китайцы со свойственной им тонкостью дали понять о своём критическом отношении к хрущёвской Программе, опубликовав вскоре после официального принятия её ⅩⅩⅡ съездом КПСС. Действительно, лучшей критики нелепого хрущёвского документа, чем его открытая перепечатка, было не придумать. ¹⁶

‹…›

Как писала «Жэньминь жибао», «только народные массы решают исторические судьбы человечества. Мы решительно выступаем против империалистической политики ядерного шантажа. Мы также считаем, что для страны социализма вовсе нет необходимости делать ставку на ядерное оружие, нет необходимости запугивать им людей. Если делаешь ставку на ядерное оружие и запугиваешь им людей, то действительно можешь допустить авантюристическую ошибку. Если же слепо веришь в ядерное оружие, не замечаешь сил народных масс, не веришь в них и оказываешься застигнутым врасплох перед ядерным шантажом империализма, то можешь броситься из одной крайности в другую, можешь допустить капитулянтскую ошибку».

Китайские средства массовой информации писали и говорили в основном о героической борьбе кубинского народа во главе с Фиделем Кастро против агрессии американского империализма, как бы оставляя в стороне проблему советских ракет и давая тем самым понять, что они не сыграли какой-либо позитивной роли в защите суверенитета и независимости Кубы. Типичным был комментарий газеты «Дагун бао» от 26 ноября, согласно которому кубинский народ, «опираясь главным образом на свои силы, сорвал военные провокации американского империализма, отстоял независимость, суверенитет и честь родины, защитил нелегко добытые революционные завоевания».

Позднее, когда началась открытая полемика, китайские оценки поведения Хрущёва во время карибского кризиса давались уже с упоминанием его имени и отлились в чёткую формулировку: ввоз ракет на Кубу — проявление крайнего авантюризма, вывоз ракет с Кубы — проявление крайнего капитулянтства. Правильны ли такие оценки? По зрелом размышлении они представляются правильными и оправданными.

Ибо, замыслив поставку на Кубу ракет среднего радиуса действия, способных нести ядерное оружие, а также бомбардировщиков Ил-28, Хрущёв просто не мог не знать, что рано или поздно они будут обнаружены американской разведкой. Он не мог также не знать и не понимать, что, обнаружив это наступательное оружие у себя под боком, американцы не будут сидеть сложа руки и предпримут всё возможное для его устранения или уничтожения. Следовательно, Хрущёв должен был просчитывать свои дальнейшие шаги на случай неизбежного обнаружения американцами доставленного на Кубу оружия и неизбежных ответных действий с их стороны. Судя по всему, Хрущёв об этом не задумывался и просто отступил, когда столкнулся с американским нажимом. Иначе говоря, он проводил опаснейшую операцию на авось, действовал как заядлый и к тому же недальновидный, безграмотный авантюрист.

К тому же оружие, доставленное на Кубу, никак не решало проблему защиты её независимости и суверенитета. Оно годилось для того, чтобы начать ядерную войну против США, но не для того, чтобы защищать Кубу, предотвратить крупномасштабное вторжение на остров.

В одном из своих писем Хрущёву во время кризиса президент Кеннеди чётко указал ему на разницу между размещением американских ракет в Турции, произведённым открыто в соответствии с договором между США и Турцией, и тайной, секретной заброской ракет на Кубу менее чем в ста милях от побережья США, которая застала США врасплох и поставила их перед внезапной угрозой. Странно, что Хрущёву не могла прийти на ум эта разница перед тем, как была начата операция по доставке ракет на Кубу. Если же мысль об этой разнице приходила ему в голову, то тогда тем более странно, что он не сделал вывода о вытекающих из неё последствиях, о заведомо понятной реакции США.

Самое главное: Хрущёв знал, или не мог не знать, что общее соотношение сил между СССР и США складывалось тогда далеко не в пользу СССР. СССР, например, фактически ничего не мог противопоставить американской блокаде вокруг Кубы, что на деле и стало очевидным, когда эта блокада была объявлена. Ни на море, ни в воздухе советские вооружённые силы не могли противодействовать вооружённым силам США в районе Карибского моря.

Словом, забрасывая ракеты и бомбардировщики на Кубу, Хрущёв действовал как низкопробный и отъявленный авантюрист.

Когда же настала нора расплачиваться за этот его необдуманный и опрометчивый шаг, Хрущёв встал на путь капитулянтства. Да, конечно, ввозить ракеты на Кубу было опасно и ненужно. Но уж если эта ошибка была совершена, надо было в дальнейшем не отступать с нового рубежа холодной войны, идти до конца в начавшемся противостоянии с Соединёнными Штатами, каковы бы ни были его дальнейшие последствия. К этому, собственно, и сводится моя особая точка зрения на кризис в Карибском море.¹⁷

‹…›

Был случай, когда мне пришлось выйти из удобной ниши «архивариуса» и оказаться как бы непосредственно причастным к полемике, вернее, к оставленному ею наследию. Произошло это в солнечной Болгарии уже в ту пору, когда полемика сама по себе отгремела, а Китай был полностью охвачен «культурной революцией».

Я находился в Болгарии на отдыхе, и нас — целую толпу туристов из социалистических стран — возили по стране на веренице экскурсионных автобусов. Во время одной из остановок туристы разбрелись кто куда, а я оказался среди сбившихся в кучку болгарских водителей, покинувших автобусы, чтобы размяться и поболтать. Было их человек восемь-десять. Завязался разговор, сначала вялый, как это обычно бывает, когда люди словно бы присматриваются друг к другу, потом он становился всё оживлённее, особенно благодаря заводиле компании, низкорослому болгарину-крепышу, который и взял на себя разговор, быстро двинув его по колее советско-китайского конфликта.

Потребовалось совсем немного времени, чтобы понять, что мои болгарские собеседники активно слушали китайское радио, были достаточно осведомлены о советско-китайских разногласиях и отнюдь не склонны были обвинять в них только китайцев.

Мы стояли высоко на морском берегу, а прямо под нами, у глади моря расположилась эффектная дача известного болгарского певца Б. Гяурова с небольшим пирсом, к которому только что причалила яхта, также принадлежащая Гяурову. «Впечатляющая дачка у Гяурова»,— бросил я внешне безразличным голосом, рассчитанным на реакцию собеседников. «Да у Гяурова-то пускай какая угодно будет дача,— ответствовал низкорослый болгарин.— Гяуров — это Гяуров. Плохо когда вот такими же дачками обзаводятся всякие прощелыги, спекулянты, бюрократы, ворюги. Вон, поездите по Болгарии, сколько везде развелось подобных частных владений, скоро плюнуть негде будет. А простой болгарин как жил так и живёт на какие-нибудь двести левов в месяц».

«У вас же есть ЦК компартии, правительство,— ответил я,— чтобы следить за порядком в стране, регулировать распределение доходов». «Да что толку в нашем ЦК, правительстве! — зашумели в унисон все болгарские водители.— У нас ведь всё, как у вас: что в Москве пьют, тем в Софии и отрыгивается. Вы же в курсе, что говорят китайцы? Сколько лет они уже предупреждают всех о ревизионизме, о буржуазном перерождении в странах социализма?».

Моя малейшая попытка представить эти тезисы китайской пропаганды как домыслы получила дружный отпор. «Китайцы,— сказал низкорослый водитель,— правильно говорят, что нужна диктатура пролетариата. Важно, чтобы диктатура пролетариата прежде всего была у вас, в СССР. Если мы сможем на вас опереться, будем чувствовать опору в лице Советского Союза, то здесь мы своим буржуям и казнокрадам быстро отвинтим головы. Но всё дело в Советском Союзе. В Советском Союзе должна быть диктатура пролетариата, на которую опирались бы все такие, как мы. А вы списали свою диктатуру пролетариата. Китайцы сущую правду говорят, критикуя вас за это. В Советском Союзе диктатура пролетариата должна оставаться, пока революция не закончится повсюду».

Такой вот разговор, который можно назвать удачной жизненной иллюстрацией советско-китайского спора «по коренным вопросам современности», состоялся у меня с группой случайных болгарских знакомых на высоком берегу Чёрного моря Невольной свидетельницей нашего разговора была солидная бутылка ракии с отращённым в ней толстенным огурцом.¹⁸

‹…›

В МИД СССР проводилось, как и в других ведомствах; собрание партактива, посвящённое итогам работы октябрьского (1964 г.) пленума ЦК КПСС. Я участвовал в его работе вместе с рядом других сотрудников ООИ. С докладом на собрании выступил министр А. А. Громыко. Выглядел он далеко не так, как обычно, казался несколько подавленным и неуверенным. Естественно, министр на все лады «доказывал» своевременность и необходимость снятия Хрущёва со всех занимавшихся им партийных и государственных постов.

При этом министр особо затронул волюнтаристские выходки Хрущёва во внешней политике, его негодный стиль и поведение, протокольные ляпсусы в международных делах. Он говорил, что приходилось стыдиться и краснеть за Хрущёва, когда тот снимал свой ботинок и стучал им по столу во время работы сессии Генеральной Ассамблеи ООН. Он вспомнил также, что во время встречи с Д. Кеннеди в Вене в 1961 г. Хрущёв вёл себя развязно и неуклюже, явно проигрывал рядом с элегантным, выдержанным и точным в выражениях Д. Кеннеди. И кое-что другое припомнил тогда министр Хрущёву.

Слушая все это, я сидел и вспоминал многие другие собрания партактива, проводившиеся во времена пребывания Хрущёва у власти, когда Андрей Андреевич преподносил любые слова и поступки Хрущёва как высшие проявления ума и дипломатического искусства. Тот же ботинок Хрущёва, стучавший по столу в ООН, раньше чуть ли не воспевался. Вспомнилось и то, как по горячим следам встречи в Вене министр подавал это событие: ну куда Джону Кеннеди до нашего Никиты Сергеевича, даже и сравнивать нельзя!

Министр говорил о попрании Хрущёвым принципа коллективности руководства, о неприятии им любой критики, о его склонности к единоличным решениям, не считаясь с мнением членов Президиума ЦК КПСС. Всё это вело к принятию порочных решений, наносивших ущерб народному хозяйству и отрицательно сказавшихся на жизни населения страны. Завершил он своё выступление уверением в том, что после снятия Хрущёва на высшие партийные и государственные посты выдвинуты «испытанные партийные руководители, верные ленинцы».

Из зала последовал вопрос, почему же, понимая пагубность навязываемых Хрущёвым решений, другие высшие руководители партии и правительства, члены Президиума ЦК КПСС не высказывались против, не возражали во время проводившихся заседаний Президиума, почему своим молчанием они фактически потворствовали Хрущёву. Министр не нашёл лучшего, как ответить, что обстановка на заседаниях Президиума ЦК КПСС была тяжёлой, заседания проходили под диктатом Хрущёва, который не терпел возражений и мог расправиться с любым критиком. Он сказал, что, сделав замечание Хрущёву, можно было тут же оказаться вынужденным выйти через боковую дверь зала заседаний Президиума и уже никогда в него не вернуться. «Шкурники!» — раздался басовитый возглас из глубины зала после такого ответа.¹⁹

‹…›

Определённую роль в возбуждении недовольства масс сыграли призывы Дэн Сяопина дать возможность одним людям обогатиться раньше других, тот факт, что на верхушке бизнеса оказались родственники высших китайских руководителей. В апреле 1986 г. весь дипкорпус обошли сведения о критических замечаниях вдовы Чжоу Эньлая Дэн Инчао, сделанных ею в беседе с Дэн Сяопином.

Она сказала, якобы, что очень огорчена, узнав, что жена Ху Цяому и его сын оказывают услуги инвесторам в Китае. Жена Генерального секретаря ЦК КПК Ху Яобана и его дочь Ху Дэли, муж дочери Дэн Сяопина Хэ Пин, отметила Дэн Инчао, занимаются точно такими же делами. Два сына премьера Госсовета Чжао Цзыяна взяли в свои руки выдачу компаниям лицензий на импорт. В дела с иностранными и китайскими компаниями, по её словам, были вовлечены дочь Чжао Цзыяна, а также сын Ван Чжэня, а ещё один сын Ху Яобана Ху Дабин завязан в торговле с японцами. Сын Бо Ибо стал владельцем крупнейшего магазина антикварии и драгоценностей «Белый павлин». Сын министра обороны Чжан Айпина погряз в торговле и бизнесе, возглавляя управление иностранного отдела Минобороны, а сын маршала Хэ Луна Хэ Инни занимает важные позиции в торговле военным имуществом.

Дэн Инчао сказала, что по её данным имеются более 10 тысяч человек с доходами более 10 тыс. юаней, более 1000 человек с доходами свыше 100 тыс. юаней, более 500 человек получают доходы более 1 млн юаней, более 100 человек имеют доходы более 10 млн юаней, и ещё есть несколько человек с доходами более 100 млн юаней в год, один из них, возможно, сын Бо Ибо.²⁰

‹…›

Примечания

1. С. 56.↩
2. С. 61.↩
3. С. 60.↩
4. Сс. 61—62.↩
5. С. 76.↩
6. Сс. 91—92.↩
7. С. 104.↩
8. Сс. 168—169.↩
9. Сс. 169—171.↩
10. Капица М. С. На разных параллелях. Записки дипломата.— М., 1996.↩
11. Верещагин Б. Н. В старом и новом Китае. Из воспоминаний дипломата.— М., 1999.↩
12. Сс. 173—180.↩
13. Сс. 196—197.↩
14. С. 197.↩
15. Сс. 242—243.↩
16. С. 249.↩
17. Сс. 256—258.↩
18. Сс. 293—295.↩
19. Сс. 337—338.↩
20. Сс. 226—227.↩