Первый тезис, с которым нужно порвать, состоит в механистическом отождествлении правовых форм собственности с отношениями между классами, в особенности тогда, когда речь идёт о переходе к социализму.

Этот тезис был недвусмысленно высказан Сталиным в его докладе о проекте конституции СССР, который он 25 ноября 1936 г. представил Ⅶ съезду Советов СССР¹².

В своём докладе Сталин суммировал трансформацию форм собственности, которая происходила в России в период 1924—1936 гг. Он показал, что в этот период легальная частная собственность на средства производства и обмена была практически отменена, и ей на смену пришли две другие формы собственности — государственная собственность, которая господствовала в промышленности, на транспорте, в торговле и в банковском деле, и коллективно-колхозная собственность, которая господствовала в сельском хозяйстве; он заключил, что: «Не стало класса капиталистов в области промышленности. Не стало класса кулаков в области сельского хозяйства. Не стало купцов и спекулянтов в области товарооборота. Все эксплуататорские классы оказались, таким образом, ликвидированными»¹³.

Согласно этому докладу, остались только рабочий класс, крестьянство и интеллигенция, которая «должна служить народу, ибо не стало больше эксплуататорских классов»¹⁴.

В общем, в этой части доклада Сталина утверждалось, что в результате экономические и политические противоречия между классами (т. е. между крестьянами, рабочими и интеллектуалами) «падают и стираются»¹⁵. Принятие этого тезиса затрудняет анализ противоречий, которые на самом деле продолжали проявляться в Советском Союзе. Оно делает невозможным понимание того, что пролетариат может уступить власть любой разновидности буржуазии, так как последняя якобы не может существовать, если не будет восстановления капиталистической частной собственности. Этот тезис разоружает пролетариат, убеждая его в том, что классовая борьба теперь ушла в прошлое.

Жизнь показала или скорее напомнила, что изменения правовых форм собственности недостаточно для того, чтобы привести к исчезновению условий для существования классов и классовой борьбы. Корни этих условий лежат, как часто подчёркивали Маркс и Ленин, не в правовых формах собственности, но в производственных отношениях, т. е. в форме общественного процесса присвоения, в том месте, которое в зависимости от формы этого процесса занимают в нём участники производства — фактически, в отношениях, которые устанавливаются между ними в общественном производстве¹⁶.

Наличия диктатуры пролетариата и государственной или коллективной форм собственности недостаточно и для того, чтобы «отменить» капиталистические производственные отношения, и для того, чтобы антагонистические классы, пролетариат и буржуазия, «исчезли». Буржуазия может продолжать существовать в разных формах и в особенности может принимать форму государственной буржуазии.

Историческая роль диктатуры пролетариата состоит не только в том, чтобы изменить формы собственности, но также — и это намного более сложная и продолжительная задача — в том, чтобы трансформировать социальный процесс присвоения и тем самым разрушить старые производственные отношения и построить новые, обеспечив переход от капиталистического способа производства к коммунистическому: переход к социализму есть именно этот переход, который и только который позволяет уничтожить как буржуазные общественные отношения, так и буржуазию как класс.

Всё перечисленное выше давно известно, в буквальном смысле это только возвращение к Марксу и Ленину — к Марксу, для которого диктатура пролетариата есть необходимый этап перехода к отмене классовых различий в целом¹⁷; и к Ленину, который часто напоминал, что «классы остались и останутся в течение эпохи диктатуры пролетариата», добавляя, что «каждый класс видоизменился», так что их отношения также изменились и классовая борьба, продолжаясь, «принимает иные формы»¹⁸.

Именно потому, что задача социалистической революции не ограничивается трансформацией отношений собственности, и что абсолютно необходимо преобразовать общественные отношения в целом, включая производственные отношения, Ленин так часто возвращался к важнейшей идее о том, что относительно «легко начать социалистическую революцию, тогда как продолжать её и довести её до конца… будет труднее»¹⁹. Поэтому переход к социализму неизбежно занимает длительный период истории и не может быть «завершён» за несколько лет²⁰.

Очевидно, что для того, чтобы понять изменения в советском обществе и возможность восстановления диктатуры буржуазии в СССР (без каких-либо изменений в отношениях собственности), необходимо отказаться от тезиса о том, что эксплуататорские классы прекратили существовать только потому, что есть диктатура пролетариата (над каким классом будет тогда пролетариат осуществлять диктатуру, в таком случае?) и потому что государственная и коллективно-колхозная формы собственности господствуют; необходимо вернуться к ленинской концепции диктатуры пролетариата как «продолжения классовой борьбы в новых условиях».

Второй тезис, характерный для упрощенного марксизма, который был навязан в 1930-е гг. европейским секциям Ⅲ Интернационала, заключался в том, что приоритет отдавали развитию производительных сил. Согласно этому тезису развитие производительных сил рассматривалось как «движущая сила истории».

В определённый период принятие этого тезиса давало иллюзию «объяснения» противоречий советской общественной формации — объяснения, которое больше не нужно было искать в классовой борьбе, так как считалось, что она «отмирает» или даже прекращается совсем с исчезновением антагонистических классов.

В очень общей форме тезис, согласно которому развитие производительных сил есть движущая сила истории, был сформулирован Сталиным в его работе, вышедшей в сентябре 1938 г. и озаглавленной «О диалектическом и историческом материализме»²¹: «Сначала изменяются и развиваются производительные силы общества, а потом, в зависимости от этих изменений и соответственно с ними изменяются производственные отношения людей, экономические отношения людей»²².

Сформулированный таким образом, этот тезис не отрицает роли классовой борьбы — пока есть общество, в котором антагонистические классы противостоят друг другу,— но он отводит ей второстепенную роль: классовая борьба вмешивается по сути для того, чтобы разрушить производственные отношения, которые мешают развитию производительных сил, тем самым порождая новые производственные отношения, которые соответствуют нуждам развития производительных сил.

На самом деле, в процитированном выше абзаце Сталин признаёт, что новые производственные отношения могут появиться независимо от революционного процесса, когда пишет: «Возникновение новых производительных сил и соответствующих им производственных отношений происходит не отдельно от старого строя, не после исчезновения старого строя, а в недрах старого строя»²³.

Несомненно, у Маркса можно найти цитаты, которые бы подтверждали такую постановку проблемы: но его наследие в целом показывает, что для него движущей силой истории является классовая борьба и что пока существуют классы, общественные отношения изменяются благодаря классовым конфликтам; это означает, что социалистические общественные отношения могут появиться только в ходе классовой борьбы. Также и Ленин никогда бы не смог выдвинуть свою теорию «слабого звена системы империализма» — теорию, которая объясняет, почему пролетарская революция может произойти в России — если бы, как меньшевики, он бы придерживался концепции, которая отдаёт приоритет развитию производительных сил и поэтому, согласно этой теории, пролетарская революция может произойти только в наиболее промышленно развитых странах.

Тезис о приоритете производительных сил не позволяет последовательно провести концепцию исторического материализма и ведёт к неверным политическим выводам, например таким, какие сделал Сталин в процитированной выше работе: «Чтобы не ошибиться в политике, партия пролетариата должна исходить как в построении своей программы, так и в своей практической деятельности прежде всего из законов развития производства, из законов экономического развития общества»²⁴. Концепция производительных сил, развитая таким образом, обязательно приводит к ряду проблем, когда приходится согласовать её с тезисами исторического материализма как целого; но она была необходимым следствием тезиса об исчезновении в СССР эксплуататорских классов и, следовательно, также эксплуатируемых классов.

Взаимосвязь этих двух тезисов видна, например, когда Сталин пишет, что «при социалистическом строе… основой производственных отношений является общественная собственность на средства производства. Здесь уже нет ни эксплуататоров, ни эксплуатируемых… Здесь производственные отношения находятся в полном соответствии с состоянием производительных сил»²⁵.

Одна из проблем, которые появляются вследствие этой формулировки (согласно которой есть «полное соответствие» между производительными силами и производственными отношениями), состоит в том, что она отбрасывает всякую возможность наличия противоречия между двумя элементами экономического базиса. Это привело Сталина в 1952 г. к необходимости частично исправить ошибку в своей прежней формулировке, когда он критиковал А. И. Ноткина за то, что тот буквально понял его формулировку по поводу «полного соответствия», и Сталин сказал, что она относится только к тому факту, что «при социализме… общество имеет возможность своевременно привести в соответствие отстающие производственные отношения с характером производительных сил. Социалистическое общество имеет возможность сделать это, потому что оно не имеет в своём составе отживающих классов, могущих организовать сопротивление»²⁶.

В идеологическом и политическом отношении эти два тезиса об исчезновении эксплуататорских и эксплуатируемых классов в СССР и о приоритете развития производительных сил способствовали тому, что любая возможность организованных действий советского пролетариата по трансформации производственных отношений была заблокирована, т. е. была заблокирована возможность разрушить существующие формы процесса присвоения, основу воспроизводства классовых отношений и возможность построить новый процесс присвоения, исключающий общественное различие между функцией управления и функцией исполнения, различие между ручным и умственным трудом и различия между городом и деревней и между рабочими и крестьянами — короче говоря, возможность разрушить объективный базис существования классов. С одной стороны, классы должны были исчезнуть, а с другой, производственные отношения должны были идеально соответствовать производительным силам и любые противоречия, которые возможно могли существовать, должны были исчезнуть со временем благодаря действиям «социалистического общества».

В таких условиях фундаментальная задача, которую, казалось, должен был решить советский пролетариат, заключалась в увеличении производства со всей возможной быстротой: в ходе построения «материальной базы социализма» было «гарантировано», что также будут развиваться соответствующие производственные отношения и адекватная им надстройка. Отсюда лозунги того периода: «Техника решает всё» и «Догнать и перегнать передовые капиталистические страны».

Понятно, почему Коммунистическая партия Китая считала себя вправе заявить в публикации «О хрущёвском псевдокоммунизме и его всемирно-историческом уроке»: «В понимании Сталиным закона классовой борьбы в социалистическом обществе наблюдался отход от марксистско-ленинской диалектики»²⁷.

На самом деле такое понимание законов классовой борьбы не было присуще одному Сталину. Здесь, как и во многих других вопросах (например в вопросе о том, как понимать взаимоотношение между борьбой и единством внутри партии), Сталин попросту выразил в систематической форме взгляды ведущего слоя большевистской партии. Как бы не казалось со стороны, по сути его роль заключалась в передаче и концентрированном выражении настроений, который отражали изменения, происходившие в советском обществе и большевистской партии. Это было связано с тем фактом, что партия сама по себе становилась всё менее способной идти против течения, т. е. революционизировать практику и теорию. Даже когда Сталин, в определённые моменты, игнорировал страхи и опасения Центрального комитета и Политбюро, он не шёл «против течения» в строгом смысле слова²⁸, но просто предвидел к чему в итоге приведут представления, господствовавшие в ведущих партийных кругах. Именно эта воля идти до конца поставила Сталина по-видимому «над» партией и привела к тому, что некоторые концепции рассматривались как «принадлежащие ему», хотя они, за отдельными исключениями²⁹, не были его собственными, но получали исключительный авторитет благодаря его поддержке: именно это произошло с пониманием законов классовой борьбы в социалистическом обществе.

Факт состоит в том, что такое «понимание» господствовало в идеологических и политических представлениях европейских секций Ⅲ Интернационала, что помогало затушевать существование классов и классовой борьбы в Советском Союзе и побуждало людей искать «в другом месте» причины серьёзнейших трудностей, с которыми сталкивался Советский Союз.

Тезис о приоритете производительных сил сам по себе уже указывал, в каком «другом месте»: так как эти силы были «недостаточно развиты», СССР приходилось сталкиваться с огромными трудностями и поэтому он был вынужден пойти на ряд мер, которые были далеки от того, что в старой программе большевистской партии считалось строительством социализма: увеличение неравенства в оплате труда, развитие системы бонусов, увеличение привилегий специалистов, укрепление личной власти директоров предприятий и т. д.

Для целого поколения, моего поколения, два перечисленных выше тезиса считались чем-то «очевидным», поэтому мы избегали анализа реальных противоречий и проблем: даже когда на эти проблемы обращали внимание, их «решение» откладывали на потом — они и так будут решены по мере развития производительных сил.

Чтобы оценить «очевидность» этих тезисов (они считаются таковыми как в современном ревизионизме, так и в так называемом троцкизме), нужно помнить, что в них были выражены взгляды не только лично Сталина, но также и всего наиболее революционного крыла европейского марксистского движения того времени³⁰.

Здесь уместно процитировать некоторые из заявлений Троцкого по поводу этих двух тезисов: хотя он по отношению к ним был близок к Сталину, тем не менее, он сделал из них совершенно другие выводы.

Как и Сталин, Троцкий признавал, что после коллективизации или огосударствления средств производства, «нет имущих классов»³¹, так как «частная собственность» больше не существует. Объясняя свою идею, Троцкий добавляет, что в СССР нет «имущих классов», потому что установление «государственной собственности» не позволяет какому-либо «бюрократу» присвоить «акции или облигации», которые он мог бы «передать по наследству»³². Он также отметил, что «в цивилизованных обществах отношения собственности закреплены в законах»³³, что наводит на мысль о том, что производственные отношения входят в надстройку и не соответствуют отношениям, установленным в процессе общественного производства и воспроизводства.

У Троцкого мы также находим, хотя и в карикатурной форме, формулу Сталина, согласно которой коммунистическая программа должна «исходить прежде всего из законов развития производства», когда он пишет: «Марксизм исходит из развития техники, как основной пружины прогресса и строит коммунистическую программу на динамике производительных сил»³⁴.

Такое сходство делает ещё более разительным различие между практическими выводами, которые сделали Сталин и Троцкий соответственно.

По Сталину, социализм был достигнут, в основном, к концу первого пятилетнего плана. Для Троцкого это заключение было неприемлемым по двум главным причинам: с одной стороны, как он считал, не может быть «социализма в одной стране», а с другой (и это особенно важно), «достигнутая производительность труда» в Советском Союзе была слишком низкой, чтобы можно было говорить о достижении там социализма³⁵. Поэтому Троцкий признает, что социальное содержание одной и той же правовой формы может быть различным, но это связано, по его мнению, не с наличием различных производственных отношений (на самом деле, концепция производственных отношений практически отсутствует в его работах по этому предмету), а с «достигнутой производительностью труда», и поэтому он заявляет, что «„корнем“ всякой общественной организации являются производительные силы»³⁶.

В итоге по интересующему нас вопросу взгляды Троцкого характеризуются тем, что он принимает тезис о приоритете развития производительных сил в его самом крайнем выражении, в особенности в отношении следующих двух аспектов.

Во-первых, отсылка к уровню производительных сил позволяет Троцкому говорить о «буржуазных нормах распределения»³⁷, которые были навязаны СССР из-за низкого уровня производительных сил и которые могут привести к реставрации частной собственности. Идея реставрации буржуазного господства в рамках существования государственной собственности тем самым изначально отвергается Троцким, хотя он не может привести никаких реальных аргументов в пользу такого отказа.

Во-вторых, приписывая такое значение развитию производительных сил, Троцкий заходит так далеко, что у него оно полностью заменяет классовую борьбу, и он пишет: «Сила и устойчивость режимов определяются в последнем счёте относительной производительностью труда. Обобществленное хозяйство, технически возвышающееся над капитализмом, было бы действительно обеспечено в своём социалистическом развитии наверняка, так сказать, автоматически…»³⁸.

Я так много цитировал Троцкого, вместе со Сталиным, чтобы показать, как, несмотря на различные выводы, оба тезиса (об исчезновении антагонистических классов в СССР и о приоритете развития производительных сил) были своего рода «общим местом» в «европейском марксизме» в 1930-е гг. (и они оставались таковым до относительно недавнего времени), что привело к затруднению анализа трансформации общества в терминах классовой борьбы.

Я постараюсь позднее сообщить, какими, на мой взгляд, были причины того, что эти два тезиса так долго могли сохранять своё идеологическое и политическое значение. Впрочем, сначала я должен сказать кое-что о третьем тезисе, который связан с первыми двумя, которые рассматривались выше.

Одна из проблем, к которой ведёт принятие тезиса об исчезновении эксплуататорских классов, связана с существованием советского государства, не как переходной формы, когда государство начинает отмирать, трансформируясь в «коммуну» — используя формулу, применённую Энгельсом в письме Бебелю и взятую на вооружение Лениным — но как государства, которое всё больше и больше отдаляется от масс, обзаводясь аппаратом, который всё больше и больше стремится ревностно охранять свои «секреты» и функционирует в иерархической манере, когда каждый «эшелон» подчиняется «вышестоящему».

С точки зрения марксизма форма существования советского государства и природа его аппаратов создавала проблему, так как согласно историческому материализму такой тип государства может существовать только на базе классового антагонизма: усиление такой государственной машины является симптомом углубления этих антагонизмов, тогда как их исчезновение сопровождается отмиранием государства в строгом смысле этого слова (как органа подавления) и его заменой органами самоуправления масс.

Эта проблема рассматривалась Сталиным, особенно в его отчётном докладе ⅩⅧ съезду советской коммунистической партии³⁹. В своём отчёте Сталин обращался к формулировке Энгельса в «Анти-Дюринге»: «Когда не будет общественных классов, которые нужно держать в подчинении, когда не будет господства одного класса над другим и борьбы за существование, коренящейся в современной анархии производства, когда будут устранены вытекающие отсюда столкновения и насилия, тогда уже некого будет подавлять и сдерживать, тогда исчезнет надобность в государственной власти, исполняющей ныне эту функцию»⁴⁰.

Чтобы решить эту проблему, Сталин был вынужден провозгласить, что «некоторые общие положения учения марксизма о государстве были недоработанными и недостаточными»⁴¹. Он затем предложил исправить эту недостаточность путём признания того, что Советскому Союзу нужно государство и большая государственная машина не из-за существования определённых внутренних социальных отношений, но из-за внешнего фактора, а именно капиталистического окружения. В результате появилась следующая формулировка:

«Отпала — отмерла функция военного подавления внутри страны… Вместо функции подавления появилась у государства функция охраны социалистической собственности от воров и расхитителей народного добра. Сохранилась полностью функция военной защиты страны от нападения извне, стало быть, сохранились также Красная Армия, Военно-Морской Флот, равно как карательные органы и разведка, необходимые для вылавливания и наказания шпионов, убийц, вредителей, засылаемых в нашу страну иностранной разведкой»⁴².

Помимо теоретической сложности, которую создает подчёркивание необходимости существования огромных сил, специализирующихся на внутреннем подавлении, чтобы противостоять внешней угрозе, когда собственные организации масс должны были бы быть способны решить эту задачу, выявляя враждебные элементы, «засылаемые в нашу страну иностранной разведкой», в страну, где в принципе ни один класс не должен был быть готов сотрудничать с такими элементами, этот тезис о необходимости сохранить государственную машину сталкивался с более конкретной проблемой (истинное значение которой стало понятно только тогда, когда стали известны масштабы репрессий — используя умеренный термин «репрессии» для характеристики ареста, заключения в тюрьму и депортации нескольких миллионов человек): как объяснить, зачем требуются такие масштабные меры подавления, если речь идёт просто о борьбе с элементами, «засылаемыми» извне, а также о «ворах и расхитителях народного добра» или личностях, которые из-за своих «слабостей», «тщеславия» или «бесхарактерности» позволяли иностранным шпионам «запутать себя в шпионские сети»⁴³? Трудно ответить на этот вопрос, когда он так сформулирован. Тем не менее, масштаб проводимых репрессий, формы, которые они приняли и противоречия, проявившиеся в их ходе, можно намного лучше понять, если мы объясним эти факты не активностью в основном только иностранных шпионов и «бесхарактерностью» советских граждан, а классовой борьбой, которая была как ожесточённой, так и слепой.

Троцкий, также приняв тезис об исчезновении классового угнетения, столкнулся с похожей проблемой, когда ему нужно было объяснить существование государственной машины. «Решение», которое он предложил, было чисто экономического характера. Взяв формулировку Энгельса, цитировавшуюся выше, он выделил из неё индивидуальную «борьбу за существование» и объявил, что потому что она в СССР не исчезла, то государство продолжает существовать — и оно будет существовать после революции «даже в Америке, на фундаменте самого передового капитализма»⁴⁴. Стоит привести также его любопытный прогноз: «Поскольку общественная организация стала социалистической, постольку советы (иными словами, те самые органы самоуправления масс, „негосударство“ — Ш. Б.) должны отпасть, как леса после постройки здания»⁴⁵.

Тем не менее, каким бы неудовлетворительным ни был тезис, согласно которому форма существования советского государства объясняется внешней угрозой и «бесхарактерностью» граждан СССР, принятие первых двух тезисов делает его почти неизбежным.

Первый элемент моего ответа связан с идеологией само́й большевистской партии. Эта партия, несмотря на далеко идущие изменения, через которые она прошла благодаря самому факту своей революционной деятельности и благодаря идеологической борьбе Ленина против экономизма, далеко ещё не освободилась от всех экономистских концепций в тот момент, когда с уходом Ленина борьба с экономизмом перестала быть частью идеологической борьбы внутри партии.

Следует вспомнить, что термин «экономизм» использовался Лениным для критической характеристики такой концепции марксизма, которая стремилась свести его к простой «экономической теории», при помощи которой следует интерпретировать все социальные изменения. Эта концепция может принимать множество форм. В несистематизированном  виде она может играть только относительно вторичную роль и можно тогда говорить всего лишь о «тенденции к экономизму».

Так как экономизм считает развитие производительных сил движущей силой истории, одним из главных его проявлений является описание политической борьбы между классами как прямого и немедленного результата экономических противоречий. Тем самым считается, что последние сами по себе способны «породить» социальные изменения и, «когда придёт время», революционную борьбу. Рабочий класс поэтому якобы спонтанно подталкивается к революции (и поэтому нет необходимости создавать пролетарскую партию). Та же проблематика имеет тенденцию отрицать, что другие эксплуатируемые и угнетённые классы, отличные от пролетариата, способны бороться за социализм⁴⁶.

На другом уровне анализа экономизм характеризуется тем фактом, что у него есть свойство отождествлять производительные силы с материальными средствами производства, тем самым отрицая принципиально важную производственную силу, которая состоит из самих производителей: в результате экономизм приписывает основную роль в строительстве социализма не инициативе трудового народа, а накоплению новых средств производства и технических знаний.

Экономизм может проявляться во множестве форм, даже противоречащих друг другу. В зависимости от конъюнктуры классовой борьбы он может занимать и правые, и левые позиции (в действительности он сочетает их). В большевистской партии на почве экономизма выросли определённые взгляды, воспринятые оппозиционными группами в 1918-м и в 1920—1925 гг., включая рабочую оппозицию, чей правый характер был особенно ясен⁴⁷.

Среди «право-левых» проявлений экономизма в большевистской партии также следует упомянуть позиции, занятые в период «военного коммунизма» Бухариным, Троцким и Преображенским, которые рассуждали о «прямом переходе к коммунизму» путём всеобщего использования государственного принуждения (милитаризация труда, навязывание дисциплины сверху, реквизиция и рационирование сельскохозяйственных продуктов), что определялось ими как проявление «пролетарской самодисциплины» в результате абстрактного отождествления ими советского государства с «рабочим государством».

В такой форме экономизма централизованное управление экономикой рассматривалось в качестве сущности «коммунизма». Эту позицию можно считать правой в том смысле, что она подчиняла трудовой народ аппарату подавления. Тем самым она, казалось, противоречила левому экономизму, который провозглашал, по крайней мере это подразумевалось, что единение рабочего класса и единство этого класса с другими трудящимися классами достигается само по себе благодаря совпадению интересов всех людей труда. В действительности обе эти концепции отрицают решающую роль идеологической и политической классовой борьбы и необходимость, чтобы довести эту борьбу до победы, наличия марксистско-ленинской партии, которая руководствуется правильной политической линией. Первая концепция подменяет государственным принуждением политическое и идеологическое руководство со стороны пролетариата⁴⁸, тогда как вторая подменяет это руководство деятельностью профсоюзов. Как мы увидим, эти две «интерпретации марксизма» привели определённых большевиков, когда «военный коммунизм» закончился, к призыву «огосударствления профсоюзов», тогда как другие выступили в поддержку «опрофсоюзивания государства».

Такое длинное отступление про экономизм необходимо не только потому, что он играл всё более важную роль в европейских секциях Ⅲ Интернационала, но также потому, что существование экономизма в той или иной форме постоянно создаёт для рабочего движения новые проблемы. Наивно было бы полагать, что марксизм и марксистские партии могут быть «полностью и окончательно» очищены от него. Фактически это форма, которую буржуазная идеология принимает внутри марксизма и корни этой идеологии находятся в буржуазных общественных отношениях, которые могут исчезнуть только тогда, когда исчезнут классы как таковые.

Борьба против экономизма поэтому неизбежно является фактом жизни марксизма и даже принципиальной формой, которую идеологическая борьба классов принимает в этой области. Маркс и Ленин вели эту борьбу в своих работах.

Деятельность Ленина позволила большевистской партии избавиться от более грубых форм экономизма, но в ней сохранилась очень сильная тенденция к экономизму. Вот почему Ленину часто было трудно добиться преобладания своих взглядов. Это также объясняет, почему экономизм так глубоко повлиял на осуществление НЭПа и почему концепция коллективизации и индустриализации, которая победила в Советском Союзе, отводила важнейшую роль накоплению и рассматривала технику как нечто «надклассовое».

Сказанное выше, тем не менее, не позволяет нам понять в полной мере историческую взаимосвязь между первой попыткой построения социализма и экономизмом. Чтобы прийти к более полному пониманию этой взаимосвязи, нужно проследить две другие серии идей, относящиеся, во-первых, к социальным основаниям экономизма, и во-вторых, к явному возрождению ряда экономистских тезисов во время пятилеток.

Не вступая в спор, который здесь не к месту, нужно вспомнить, что экономизм как таковой является порождением классовой борьбы внутри самого марксизма. Забыть об этом значит впасть в идеализм — т. е. предположить, что идеи развиваются сами по себе и оказывают влияние на историю независимо от социальных противоречий.

В своей первоначальной форме экономизм возник во Ⅱ Интернационале, в социал-демократической партии Германии. В своей правой разновидности он был связан с существованием внутри этой партии влиятельного политического и профсоюзного аппарата, который интегрировался в германскую государственную машину. Руководители этого влиятельного аппарата могли тешить себя иллюзией того, что постепенный рост их организационной активности и давление со стороны требований рабочих в конечном счёте создадут условия для свержения капитализма. Они становились всё более привязанными к этой иллюзии, потому что потакая ей они могли укрепить свои собственные позиции в германском рабочем движении без того чтобы, очевидным образом, подвергать себя рискам, неизбежно связанным с революционной деятельностью. Таким образом там появилась буржуазная идеология, приукрашенная несколькими якобы марксистскими формулами, которая пользовались значительным влиянием на германское рабочее движение в целом в той мере, в какой политический и профсоюзный аппарат движения и мощь германского империализма могли обеспечить повышение жизненного уровня для некоторого слоя рабочего класса. Напротив, в царской России, где условий для развития легального рабочего движения не существовало, экономизм меньшевиков не нашел поддержки в русском рабочем классе, не считая некоторых относительно «привилегированных» элементов, таких как железнодорожные рабочие.

В самой большевистской партии профсоюзные лидеры в ряде случаев оказались принципиальными агентами правого экономизма и после Октябрьской революции количественный рост в партии слоя администраторов и торговых, плановых и финансовых чиновников создал благоприятные условия для развития экономизма в новых формах. Как мы увидим, эти новые формы принимали правый или левый внешний вид в зависимости от хода классовой борьбы и характеристик тех слоев рабочих, которые могли служить для них социальным базисом.

В свою очередь экономизм, который развился в Коммунистической партии Советского Союза, нашёл отклик в секциях Коммунистического Интернационала, созданных в тех странах, где рабочее движение могло развиваться в формах, сходных с теми, которые существовали в германском рабочем движении перед Первой мировой войной.

Явное возрождение экономистских тезисов, которые были выражены в особенно систематическом виде в упомянутых выше работах, необходимо рассматривать в двух аспектах — как результат всесторонней эволюции русского общества и большевистской партии и во взаимосвязи с тем новым авторитетом, который эти тезисы приобрели благодаря их выражению Сталиным. Первый аспект очевидно является решающим. Именно то множество изменений, через которые прошли Советская Россия и большевистская партия с октября 1917 г. до начала 1929 г., сделали возможным принятие таких концепций — поначалу только бессознательно, на практике — которые отождествляли построение социализма с наибыстрейшим развитием производительных сил⁴⁹ и в особенности промышленности, даже за счёт союза рабочего класса и крестьянства.

Экономистские тезисы, в той форме, в которой они триумфально победили в конце 1920-х, никогда в своей основе не подвергались сомнению со стороны различных оппозиционных течений. Последние выступали против только отдельных конкретных мер или ряда мер политического или административного характера, которые принимались исходя из общего направления, которое они не подвергали сомнению как таковое. Даже возражения, выдвинутые Бухариным против кампании индустриализации, которая по его мнению проводилась слишком поспешно, сводились к предупреждению о долгосрочных негативных экономических результатах первоначальных усилий по индустриализации, которые он считал чрезмерными. Его аргументы по сути сводились к тому, что менее масштабные первоначальные усилия позволили бы быстрее добиться определённой индустриализации, чем это предполагалось в пятилетних планах. Он не задавался вопросом, соответствует ли сам тип индустриализации задачам построения социализма (хотя он и не был согласен с тем, что тот тип коллективизации, который проводился начиная с 1929 г., действительно позволит установить социалистические отношения в деревне).

Верно, что экономистские концепции, которые победили вместе с пятилетними планами, были связаны с глубоко укорененными тенденциями в большевистской партии того периода; также верно, как это было замечено, что явная поддержка Сталиным этих экономистских тезисов придала им исключительный вес из-за того исключительного авторитета, который имело его вмешательство в любой вопрос. Здесь мы сталкиваемся с одним из аспектов того, что стали называть «проблемой Сталина».

Обращаясь к этой проблеме (которую мы рассмотрим как следует только во втором томе этой работы в связи с моим анализом периода 1924—1953 гг. в целом), следует в первую и главную очередь иметь в виду, что у Ленина и Сталина были очень разные подходы к вопросу о идеологической борьбе внутри партии.

Ленин, говоря в общем, всегда выдвигал эту борьбу на первое место. Он никогда не боялся идти «против течения» и в результате не раз оказывался в меньшинстве в Центральном комитете, причём по вопросам жизненной важности — и это показывает, между прочим, насколько ошибочно рассматривать большевистскую партию как партию «ленинского типа».

Сталин понимал свою роль как лидера по-другому. По важным вопросам он стремился, прежде всего (особенно до 1934 г.) выразить влиятельные течения, существующие в партии, выступая в качестве спикера последних. С этой точки зрения полемические нападки на Сталина на том основании, что он, благодаря своей «личности», навязал партии чуждые ей концепции, беспочвенны. Они относятся к другому, а именно к тому, что Сталин непреклонно проводил в жизнь меры, принятые на основе этих концепций, которые разделял не только он, но и почти все члены партии, включая тех, кто выступал против некоторых из этих мер.

Кроме того, сама партия постоянно менялась: общественные силы, действовавшие в основном внутри неё в 1929 г., отличались от тех, которые действовали в 1917 г., и от тех, которые действовали в 1934 г. и в 1952 г.; сами эти изменения были взаимосвязаны с изменениями внутри советского общества.

Тем не менее, и на этом втором моменте следует задуматься, сделав себя спикером влиятельных тенденций внутри партии, Сталин придал дополнительный вес этим тенденциям, в огромной мере усилив их. В особенности это относится к экономистским концепциям, которые господствовали с 1929 г.

Сталин придавал дополнительный вес тем тезисам, которые он поддерживал, за счёт своего собственного авторитета. Этот авторитет заключался не в том факте — как некоторые любят воображать — что Сталин был генеральным секретарём большевистской партии (этот факт тоже нужно объяснить, не прибегая, как это слишком часто делается, к анекдотам о «личности» Сталина, которые, даже когда они правдивы, ничего не объясняют). Его авторитет опирался на то, что почти вся партия с начала 1930-х гг. рассматривала как исключительное двойное достоинство Сталина,— что он не отказался от идеи построения социализма в СССР и что он выработал политику, которая, как считала партия, позволит успешно достичь этой цели.

Когда после смерти Ленина другие лидеры большевиков были готовы позволить НЭПу продолжаться, что означало бы развитие в сторону частного капитализма, или, по крайней мере, они поддерживали определённые меры по индустриализации, которые они не хотели представлять как меры, ведущие к установлению социализма, Сталин, приняв на вооружение тезис Ленина⁵⁰, подтвердил, что можно приступить к построению социализма в СССР независимо от победы пролетарской революции в Европе или в остальном мире.

Заняв такую позицию и проводя логически вытекающую из неё политику, Сталин стремился вернуть советскому рабочему классу веру в себя; он дал партии цель, отличную от простого удержания власти в ожидании лучших дней; и тем самым он способствовал старту гигантского процесса трансформации, который должен был создать условия, необходимые для защиты независимости Советского Союза и для углубления противоречий в империалистическом лагере, в результате чего Советский Союз смог сыграть решающую роль в разгроме гитлеризма. Политика индустриализации поддерживала огонь в маяке Октябрьской революции, веру народа в победоносный исход борьбы и тем самым объективно помогла успеху китайской революции.

Провозгласив, что Советский Союз может достигнуть социализма, Сталин, что бы ни говорил Троцкий, выступил в качестве наследника позиции Ленина, некоторые работы которого, в особенности последнего периода, подтверждали такую возможность. Это служило одним из источников авторитета Сталина, который был связан с тезисами, которые он выдвигал. На самом деле, огромный авторитет, которым пользовался Сталин, в особенности после Второй мировой войны, опирался не только на те тезисы, которые он выдвигал, но также на усилия, мужество и самопожертвование советского народа. Благодаря труду и героизму этого народа была построена промышленность СССР и побеждены гитлеровские армии. Тем не менее, именно Сталин руководил этими усилиями и этой борьбой, ставя перед ними правильные задачи.

Действительно, жизнь показала, что в отношении выбора правильного пути, которому нужно было следовать, и конкретных мер, которые нужно было предпринять, чтобы выполнить поставленную задачу, Сталин совершил серьёзные ошибки, но их подлинная природа не была сразу понятна в то время⁵¹. Более того, в той ситуации, в какой находились в конце 1920-х Советский Союз и большевистская партия, сделанные ошибки были, несомненно, исторически неизбежны.

Факт того, что эти ошибки были сделаны и что они влекли за собой серьёзные политические последствия (в особенности слепые репрессии, которые били не только по врагам социализма, но также по массам и по настоящим революционерам, тогда как настоящие враги уцелели), дал мировому пролетариату образцовый урок. Было наконец показано, что определённые формы наступления на капитализм иллюзорны и что они только усиливают буржуазию внутри машины политической и экономической администрации. Уроки, сделанные Лениным на основе сравнимого, хотя и ограниченного, опыта «военного коммунизма», тем самым подтвердились.

На время, впрочем, тот факт, что Советский Союз добился за несколько лет изменений огромного масштаба, в результате которых были уничтожены частный капитализм и докапиталистические формы производства, придал беспрецедентный авторитет тезисам, которых придерживалась большевистская партия и которые сформулировал Сталин. Это ещё в большей степени усиливало «очевидность» этих тезисов, как их воспринимало огромное большинство участников революционного движения не только в Советском Союзе, но также в Европе и во всём мире.

Есть ещё один фактор, который способствует пониманию той роли, которую за пределами Советского Союза сыграла экономистская концепция построения социализма. Этот фактор заключается в том обстоятельстве, что тот экономизм, с которым Ленин боролся в большевистской партии, был намного шире распространён и процветал в европейских секциях Третьего Интернационала, чем в его русской секции. В Европе — точнее, в Западной Европе, и особенно в Германии и Франции — экономизм имел долгую историю, которая по большей части совпадала с историей социал-демократических партий Европы, в основном начиная с того времени, когда европейский капитализм вступил в фазу империализма. Так как с экономизмом не боролись в остальной части Европы так, как с ним боролись в России, легко понять, что революционное рабочее движение в Европе было вполне готово к принятию как «очевидных» экономистских тезисов советской коммунистической партии.

Сегодня экономистский подход к построению социализма получил серьёзный удар (по крайней мере в той форме, которую он принял с конца 1920-х гг.) благодаря по меньшей мере двум причинам.

Первая причина является внешней по отношению к СССР. Это — китайская революция. То, что происходит в Китае, доказывает, что низкий уровень развития производительных сил не является препятствием к социалистическому преобразованию производственных отношений и необязательно требует прохождения через формы первоначального накопления, с характерным для него социальным неравенством и т. д.

Пример Китая показывает, что нет необходимости (и это даже опасно) стремиться сначала построить материальную базу социалистического общества, откладывая на потом преобразование общественных отношений, которые тем самым будут приведены в соответствие с более высокоразвитыми производительными силами. Пример Китая показывает, что социалистическая трансформация надстройки должна сопровождать развитие производительных сил и что эта трансформация является условием для подлинно социалистического экономического развития. Он показывает также, что когда трансформация проводится таким образом, то индустриализация не требует, в отличие от того, как это было в Советском Союзе, наложения дани на крестьянство — процедуры, которая создаёт серьёзную угрозу союзу рабочих и крестьян.

Вторая причина, которая нанесла серьёзный удар экономистскому подходу к построению социализма, состоит в исчезновении тех «фактов», из которых обсуждаемые экономистские тезисы выводили свою «очевидность».

Пока Советский Союз был экономически слаб и его промышленное развитие находилось на среднем уровне, те явления в экономической и политической сферах, которые противоречили тому, что Маркс, Энгельс и Ленин говорили о социализме, экономизм мог объяснять экономической слабостью СССР. Экономистские концепции оставляли надежду, что когда Советский Союз перестанет быть слабым, то будут отменены ограничения, наложенные на свободу самовыражения масс, будет сокращено неравенство в доходах, будут отменены многие привилегии, которыми пользовались составлявшие меньшинство населения управленцы и технические специалисты и будут прекращены репрессии против широких слоев населения. «Негативные» черты советского сообщества таким образом рассматривались как «цена», которую нужно было уплатить для того, чтобы построить «материальную базу» социализма, так как «переходные» явления должны исчезнуть автоматически, когда эта цель будет достигнута или по мере приближения к ней. Эти «факты» тем самым, казалось, подтверждали экономистский подход и делали бессмысленным любой анализ советской действительности в терминах классовой борьбы, что могло бы показать рост государственной буржуазии⁵², которая захватывала все командные позиции и создавала аппарат, необходимый для закрепления своего господства.

Сегодня ситуация несколько другая. Хотя Советский Союз всё ещё испытывает огромные экономические трудности⁵³, что тоже требует объяснения, он давно уже стал второй самой развитой промышленной страной в мире и первой в Европе и во многих сферах науки и техники он занимает ведущие позиции. Более того, он граничит с европейскими странами, которые тесно с ним связаны и сами обладают экономическим потенциалом, который нельзя игнорировать. В то же время, те явления, которые экономизм пытался объяснять «отсталостью» СССР и которые тем самым должны были быть только временными, не только не исчезают, они сохраняются и развиваются. Привилегии, которые, когда они появились в недавнем прошлом, рассматривались как вынужденная уступка в условиях того момента, так как этого требовало [первоначальное] накопление, сегодня являются официально признанными элементами системы общественных отношений, в рамках которой, как утверждается, Советский Союз «строит материально-техническую базу коммунизма». Советская коммунистическая партия не собирается ликвидировать эту систему: напротив, он хочет укрепить её. И речи нет о том, чтобы позволить коллективный контроль советских рабочих над использованием средств производства, над тем, как организуется текущее производство или над деятельностью партии и её членов. Заводами управляют директора, чьи отношения с «их» рабочими являются отношениями господства и подчинения, и которые ответственны только перед своим начальством. Сельскохозяйственными предприятиями управляют практически таким же образом. В общем, у непосредственных производителей нет никаких возможностей самовыражения — или, точнее, они у них появляются, только когда к ним обращаются для ритуального одобрения решений или «предложений», выработанных независимо от них в «вышестоящих органах» государства и партии.

Методы, которыми осуществляется управление советскими предприятиями⁵⁴, во всё большей степени копируются у «развитых» капиталистических стран и многие советские управленцы проходят обучение в бизнес-школах Соединённых Штатов и Японии. То есть то, что, как считалось, должно было привести к развитию всё более социалистических отношений, на самом деле породило отношения по сути капиталистические — то, как используются средства производства, на самом деле решается за витриной «экономических планов» исходя из законов капиталистического накопления и из полученной прибыли.

Производители всё ещё остаются наёмными работниками, которые работают для того, чтобы увеличить стоимость средств производства, тогда как последние выступают в качестве коллективного капитала, которым управляет государственная буржуазия. Эта буржуазия представляет собой, как и любой другой капиталистический класс, «функционирующий капитал», используя марксово определение капиталистического класса. Правящая партия предлагает трудовому народу только бесконечное обновление этих общественных отношений. На практике это партия «функционирующего капитала», которая выступает в этом качестве как на национальном, так и на международном уровне.

Для тех, кто не отворачивается от фактов, сама жизнь развеяла любые надежды, которые они могли лелеять в отношении консолидации — и a fortiori (тем более) расширения — завоеваний пролетарской революции в Советском Союзе. Сегодня мы должны попытаться понять, почему эти надежды потерпели крах, чтобы усвоить, во что превратился СССР и благодаря каким именно изменениям. Таковы две цели данной работы, которые я счёл нужным поставить по ряду причин.

Первая причина состоит в том, что до сих пор многие люди не хотят взглянуть фактам в лицо. Они всё ещё отождествляют Советский Союз и социализм. Это оказывает серьёзное влияние на классовую борьбу рабочих, в особенности в промышленно развитых странах. У рабочих этих стран, даже наиболее боевых и наиболее убежденных в необходимости избавиться от капитализма, участь советских рабочих не вызывает зависти и поэтому они опасаются, что — принимая Советский Союз за образец — предлагаемая альтернатива капитализму в действительности не альтернатива. Соответственно, лидеры западных коммунистических партий, хотя они до сих пор утверждают, что рассматривают Советский Союз в качестве «социалистического отечества», одновременно стараются заверить рабочих в своих собственных странах, что тот социализм, который они хотят построить, будет отличным от социализма, который, как они утверждают, существует в Советском Союзе. Как и чем он будет отличаться, они объясняют весьма поверхностно — в лучшем случае ссылаясь на предполагаемую национальную психологию, т. е. «французы не русские»,— что не имеет ничего общего с политическим анализом. Следовательно, они могут убедить только тех, кто хочет быть убеждённым: остальных отождествление СССР = социализм отталкивает от социализма⁵⁵.

Вторая причина того, что так важно понять, почему Советский Союз стал тем, чем он является сегодня, и почему также важно найти объяснение этому, которое было бы отличным от простой ссылки на «русский» аспект советской истории⁵⁶, состоит в том, что это «почему» тесно связано с «официальным марксизмом» коммунистических партий, которые отождествляют Советский Союз с социализмом, марксизмом, который до сих пор обременяет экономистское наследие Ⅱ Интернационала.

Одним из существенных аспектов идеологической борьбы за социализм всегда была борьба против экономизма (правого или левого). И когда мы пытаемся понять, почему Советский Союз стал тем, чем он является сегодня — капиталистическим государством особенного типа — мы ясно видим, что экономизм помог буржуазным общественным силам, которые продвигали эту эволюцию, поскольку он дезориентировал революционеров и идеологически разоружил советских рабочих.

Анализ изменений, через которые прошёл Советский Союз и борьбы, которая сделала их возможными, поэтому является крайне насущным — по своим возможным последствиям. Недостатком той борьбы были именно те концепции, которые всё ещё по большей части господствуют в рабочем движении промышленно развитых стран (в вывернутой наизнанку форме, а именно в форме левачества разного рода, они также часто присутствуют в революционных движениях развивающихся стран). Максимально конкретный анализ на опыте Советского Союза тех ошибок, к которым ведут эти концепции, преподаёт нам «отрицательный» урок, который должен помочь тем, кто хочет бороться за социализм, освободиться от них.

Анализ того, что произошло и происходит в СССР, имеет особое значение для членов и сторонников ревизионистских партий. Они буквально идеологически «парализованы» из-за своей неспособности понять прошлое Советского Союза и, следовательно, его настоящее. Одним из проявлений этого «паралича» является использование пустых формул о «культе личности» или попытка в какой-то степени дистанцироваться от Советского Союза, продолжая при этом заявлять о своей верности «социалистическому отечеству».

Такие формулы и попытки свидетельствуют об идеологическом кризисе, который глубже, чем он кажется и который может оказаться прелюдией к мышлению, которое окончательно поставит под сомнение реформистскую и ревизионистскую практику. Это мышление необходимо поддерживать попыткой понять прошлое и настоящее Советского Союза. Без неё вы обречены в той или иной степени оставаться пленником схем, которые скрывают историческую правду. Ревизионистские лидеры явно страшатся такого мышления и поэтому мы вновь и вновь слышим формулы проповеди об антисоветизме при любых признаках критического осмысления конкретной истории СССР. Единственной целью, которой служат эти формулы, является не дать членам и сторонникам ревизионистских партий поставить жизненно важные вопросы, что может привести к борьбе пролетариата и народа, результат который будет иным по сравнению с [нынешней] триадой парламентского реформизма, профсоюзной борьбы, якобы независимой от каких-либо политических организаций и культа спонтанности.

Конечно, анализ советской действительности в прошлом и настоящем — это только один фактор, который может помочь идеологическому просветлению и также в непрямой форме способствовать спасению рабочего движения и в особенности склеротического марксизма, который сегодня господствует над значительной частью мира, из того [заколдованного] круга, в котором он сейчас по-видимому заперт. Впрочем, к счастью, есть и другие факторы.

Одним из таких факторов является углубление собственного кризиса капитализма, как в экономической сфере (где он начался в форме гигантского международного финансового кризиса), так и в сфере идеологии (проявляется в отказе большой части населения промышленно развитых стран, особенно рабочей молодёжи, студентов и женщин следовать формам подчинения, ранее навязанных им капитализмом) и в политической сфере (с подъемом национальной и революционной борьбы во многих развивающихся странах).

Другим фактором, который позволяет вдохнуть новую жизнь в борьбу народов и способствует её [правильному] направлению, являются положительные уроки строительства социализма в Китае, контрастирующие с неудачей Советского Союза. Там жизнь показала — подразумевая борьбу народа во главе с подлинной марксистско-ленинской партией — как решить проблемы, создаваемые социалистическим преобразованием общественных отношений. Марксизм-ленинизм обрёл новое дыхание и прояснил ряд вопросов, которые на самом деле можно было прояснить только при помощи социального опыта. Следовательно, кроме того, как это уже отмечалось, сегодня мы можем более ясно осознать природу изменений, через которые прошёл Советский Союз.

Отказываясь от экономистской проблематики, мы можем понять, что произошедшее с Советским Союзом есть результат процесса классовой борьбы, процесса, который большевистская партия контролировала плохо и со временем даже всё хуже, не сумев объединить демократические силы и провести в каждый [исторический] момент правильную линию демаркации между теми силами в обществе, которые могут поддержать пролетарскую революцию, теми, которые неизбежно будут враждебными ей и теми, которые могут быть нейтрализованы. Поэтому в ходе классовой борьбы, которая происходила в России и в Советском Союзе, пролетариат потерпел серьёзные поражения: но борьба пролетариата и крестьянства продолжается и неизбежно — после отсрочек, побед и поражений, о которых бесполезно спекулировать — приведёт к восстановлению власти трудового народа советских республик и возобновлению строительства социализма.