Возьмём обычный лист бумаги. Сложим из него самолётик. Нарисуем на крыльях любой значок — символ доллара ($), крест (✝), звезду Давида (✡) или, например, иероглиф евро (€). Выйдем на балкон и придадим нашей конструкции некоторый импульс под определённым углом атаки. Через некоторое время по возмущённым крикам дворовых старушек мы узнаем его судьбу. Он упал.

Вооружившись лобзиком, кусками фанеры, промасленной бумагой и бензиновым моторчиком, купленным в магазине, построим уже на-а-а-а-стоящий самолет, а не бумажный планер. Проверим работу пропеллера — «ззз-зз-зз». Посадим сверху любимого хомячка (не забыть примотать его скотчем!); разукрасим зелёным фломастером кальку крыльев: «Аллах акбар!», «Смерть государству Израиль!»; откроем форточку с видом на стоящие напротив VIP-небоскрёбы… Э-э-э… Стоп! Форточка маловата; надо бы открыть окно. Короче, заводим движок и, если бензина хватит, то (воистину акбар!) наш грызун-камикадзе постмодернистски отметит годовщину 11 сентября.

Современный аэробус может нести в своём алюминиевом, хорошо и герметически защищённом от окружающей среды чреве сотни пассажиров со всеми удобствами. Со скоростью около 1000 км/ч и тратя какие-то считанные тонны керосина на каждый час полёта. Если керосин кончится, то модный аэробус точно с такой же крейсерской скоростью полетит уже не по горизонтали, а в перпендикулярном к ней направлении. И отнюдь не вверх. В воздухе горючего нет так же, как нет там и запчастей для любимого лайнера.

Итак, фигура первая (она же и последняя) современной «цивилизации» получается путём изображения «Боинга-747». Пока тысячи добывают внизу, на земле, горючее, сотни могут продолжать полёт. Хорошо кушать, обильно испражняться (куда? конечно, вниз!), заниматься любовью (или войной?). А ещё бороться за более экономичный режим работы двигателей (меньшее загрязнение окружающей среды), избираться и быть избранными (последнее особенно важно; хотя, куда уж избраннее…) и т. д. и т. п. Но ничто (фигура 1 как раз и есть то самое «ничто») не вечно. Запасы керосина на земле иссякают, и прекрасный турбореактивный монстр падает на головы тех, кто внизу ещё недавно работал на его полёт. Мягкой посадки всем нам…

Философ сказал: «Если не можешь научить летать, научи быстрее падать»³. Если не хочешь учить летать, учи падать быстро-быстро. Со скоростью 8 км/с. Научи падать, чтобы никогда не упасть.

Фигура 2 получается изображением шарика с четырьмя проволоками, торчащими в одну сторону. Очень похоже на сперматозоид. Под рисунком стоит подпись — «Sputnik».

Из брёвен небоскрёба не построишь. Так же не построишь современного лайнера без чистых материалов, химии, физики, аэродинамики, методов очистки топлива и т. п.

Маркос зовёт индейцев оторваться от земли, не теряя с ней связи. Построить школы, больницы, дороги, использовать последние достижения агрономии, но сохранить свой уклад, культуру, достоинство и свободу. Вместо большого лайнера современного капитализма построить маленький экологически чистый планер или воздушный шар. Но ничто не может помешать планеру скоро упасть, а на шаре очень неуютно находиться в штормовую погоду. Логика вещей заставляет ставить на воздушное судно мотор с пропеллером, превращая планер в допотопный самолет (со всеми его недостатками) и шар в дирижабль. А к мотору придётся прикрепить рулевого. И начинается гонка за лидером (см. фигуру 1).

Силами индейцев Лакандонской сельвы спутник (сиречь коммунизм) не запус… пардон, не построишь. Остаётся им учиться делать маленькие самолётики — надо хоть как-то выжить. А если они выживут, то у них появляется шанс дожить до того момента, когда весь мир будет свободно падать, чтобы никогда не упасть.

Маленькие трагедии маленьких народов: индейцев Лакандонской сельвы около миллиона. Крайняя бедность и натуральное хозяйство упростили их социальные структуры до предела. Они находятся на том уровне, где нет ни семьи (в бело-европейском смысле), ни частной собственности, ни, тем паче, государства. Идеальное поле для создания утопий с человеческим лицом.

А Маркос сотоварищи вполне законченные утописты.

Нет (или почти нет) классовых различий. Национальные различия перед лицом белого правящего большинства Мексики минимальны. Только дети, взрослые мужчины-женщины и старики. Первобытный коммунизм и первобытная демократия. И всё в отдельно взятой сельве.

Много говорят о специфичности сапатистской революции, хотя надо бы говорить не о революции, а о национально-освободительном восстании под антибуржуазными лозунгами. А может и не о восстании, а о развёрнутой системе акций гражданского неповиновения. Допускается любое прочтение действий САНО.

Потому правы те, кто называет Маркоса «вооружённым реформистом». Правы, но велик мир и велики мерзости, его наполняющие. Работы пока (и надолго) хватит как хирургам, так и психоаналитикам. Главное не абсолютизировать ни один из методов лечения. Ультралеваки орут: «Резать!»; Маркос же проповедует, что «все болезни от нервов». Гангрену, действительно, лучше резать, а не заговаривать. Но, с другой стороны, совершать, что ли, лоботомию при каждом нервном расстройстве?

Опыт САНО интересен. Но он интересен только до тех пор, пока она не спустилась с гор в долины, с их городками и посёлками, глубоко структурированным населением (различные группы сельского и промышленного пролетариата, буржуазии, интеллигенции и т. п.), и где начнётся её быстрая трансформация в нечто совершенно обычное. В партизанскую армию безо всякого налёта сапатистского шарма, с его гуманизмом, религиозной и идеологической терпимостью, прямой демократией и тому подобными вещами, которые делают САНО столь привлекательной для нынешних антиглобалистов.

Маркос, как человек далеко не глупый, прекрасно это понимает.

Останется САНО в сельве, на своей земле — это тоже не отменит её разложения (вместе со всем нынешним сапатистским движением). Только процесс этот будет дольше. Строительство школ и больниц, ликвидация безграмотности, повышение производительности сельхозземель — вот насущные задачи индейской автономии. Иначе просто не из-за чего было огород городить. Всё это с неизбежностью будет плодить социальное расслоение и связанное с ним неравенство (в уровне жизни, правах и т. д.). В новых экономических условиях политические институты сапатистов окажутся либо лишними, либо превратятся в обычные буржуазные институты, а Маркосу грозит судьба Арафата.

Маркос пишет, что сапатистское движение не есть самоцель. Народ — всё, остальное ничто. Не будем слишком идеализировать народ, о чём напоминает следующий…

«Наши попутчики, предпочтительно крестьяне, в промежутках между сражениями делились с нами своими взглядами на религию, крышу, культуру и на многое другое. Во всяком случае, им нельзя было отказать в своеобразии. Господа бога, по их словам, не имелось, и выдуман он попами для треб, но церкви оставить нужно, какое же это село без храма божьего? Ещё лучше перерезать жидов. Которые против большевиков — князья и баре, их мало резали, снова придётся. Но коммунистов тоже вырезать не мешает. Главное, сжечь все города, потому что от них всё горе. Но перед этим следует добро оттуда вывезти, пригодится, крыши, к примеру, да и пиджаки или пианино. Это программа. Что касается тактики, то главное иметь в деревне дюжину пулемётов. Посторонних никого к себе не пускать, а товарообмен заменить гораздо более разумными нападениями на поезда и реквизицией багажа пассажиров»⁵.

Глобализация, что бы мы под этим ни понимали, есть совершенно объективный процесс. В этом своём качестве он не зависит от субъективных желаний людей, его проводящих или ему противостоящих.

Мы за глобализацию.

Но глобализацию не под флагом U.$. или Европейского сообщества. Глобализацию не под знаменем ислама или сапатистского восстания.

Мы за глобализацию в духе Коминтерна.

Конечно, «краса космоса является только в единстве разнообразия, но и в разнообразии единства»⁶. Однако, если мы говорим (вполне обосновано!), что экономический базис общества, в конечном счёте, определяет все другие общественные феномены — культуру, идеологию, политику, движения за равные права сексменьшинств, наконец,— то рассматривать эти последние движения как равные и ничем по сути не отличающиеся от национально-освободительной и/или классовой борьбы… Нет уж, увольте!

По терминологии Маркоса, в мире существует множество «мешков» сопротивления. Есть гей-либерэйшн в Мехико и есть сапатисты в сельве юго-востока Мексики. Есть борцы за бесплатное программное обеспечение и есть Палестинская Автономия. Есть движение за права животных и есть движение против пыток политзаключённых. Есть…

Все они, по Маркосу, борются против неолиберализма и глобализации.

Маркос не задаёт вопроса: насколько качественно различается эта борьба? Где проходит граница? Что это: борьба против неолиберализма за возможность существования в нём или борьба против неолиберализма за новый лучший мир?

Мы не против движения за права животных, мы против конкретной буржуазной (неолиберальной, если хотите) формы, в которой эта борьба воплощается.

Старик Антонио у Маркоса фигура архетипическая. Его предшественниками, реальными или литературными, были и персонажи Фенимора Купера, и Дерсу Узала Арсеньева, и старик-рыбак у Хемингуэя, и многие, многие другие. Наивные верования героев, живущих в единении с природой, в изложении слушателей-авторов превращались в развёрнутые социальные метафоры. Осуждение несправедливостей мира, доказательство человеческого достоинства перед лицом внешних стихий, даже проповедь «третьего пути».

Следующий фрагмент легко представить написанным не сто лет назад, а сейчас, каким-нибудь экологистом-зелёным.

«Во время ужина я бросил кусочек мяса в костёр. Увидев это, Дерсу поспешно вытащил его из огня и швырнул в сторону.

— Зачем бросаешь мясо в огонь? — спросил он меня недовольным тоном.— Как можно его напрасно жечь! Наша завтра уехали, сюда другой люди ходи кушай. В огонь мясо бросай, его так пропади.

— Кто сюда другой придёт? — спросил я его в свою очередь.

— Как кто? — удивился он.— Енот ходи, барсук или ворона; ворона нет — мышь ходи, мышь нет — муравей ходи. В тайге много разный люди есть»⁷.

Старик Антонио совершенно мифологичен и совершенно литературен. Настолько, что, перевёртывая известную максиму («Если бы Бога не существовало, его следовало бы выдумать»⁸), можно сказать — если старик Антонио выдуман, то с ним стоило встретиться: «Вчера я впервые столкнулся со стариком Антонио. Мы оба соврали. Он сказал, что шёл смотреть свою мильпу, а я — что был на охоте»⁹.

Да. «В наших широтах таких субтропиков уже не найти»¹⁰.

Но Антонио нужен противовес. Вековую народную мудрость, голоса гор, рек, полей, извечной сельвы должен уравновешивать немного брюзжащий, вечно недовольный, но, тем не менее, обаятельный и предельно цивилизованный персонаж. Некто вроде университетского профессора. Персонаж, который переводит притчи народа на язык современных идеологических, научных и прочих схем. Экономист, социолог, политолог.

Так на лакандонской партизанской сцене появляется жучок Дурито. Вуаля!

«Простодушный» Маркос — это внимательный и почтительный слушатель. Через разговор с ним к миру обращаются старик Антонио и жучок Дурито, природа и цивилизация.

Выше я написал, что старик Антонио насквозь литературен. Эта литературность видна и в диалектическом дополнении его доном Дурито. И хотя один — старик-индеец, а второй — маленький жучок неизвестной породы, оба они сделаны из одного и того же теста — букв, слов, предложений, фраз. И из фантазии субкоманданте.

Мы часто забываем тот народ, от имени которого говорим. Забываем спрашивать его, что он на самом деле хочет, что ему нужно. Мы знаем законы истории, знаем принципы организации больших человеческих масс, но зачастую не знаем своего соседа по лестничной клетке. Такого же, как мы.

Лучше один раз ошибиться вместе с народом, чем тысячу раз быть правым без него — за это спасибо субкоманданте Маркосу.

Спасибо человеку, который с друзьями ушёл в джунгли бороться за право простых людей жить так, как они хотят, и который, так получилось, единственный выжил. Спасибо его товарищам.

Маркосу и его друзьям, живым или мёртвым, следующий отрывок, написанный не мной и не по этому случаю, но идеально сюда подходящий:

«Я стал героем только потому, что выжил. А выжил потому, что не мог смешаться, слиться с ними, не мог отказаться от собственной реальности и, подобно другим, навсегда потерять себя, пав в небытие под беспощадными залпами артиллерии безумия. Слишком я был язвителен. Слишком недоволен»¹¹.