Я не маоист. Я думаю, что именно поэтому меня попросили написать введение в эти исследования. В большинстве из них свидетельства активистов объективны, но сильно ограничены интересами их группы. Так как я обращаюсь здесь к широкой публике, то, возможно, вначале стоит представить маоистов так, как они представляются своим друзьям. Я опишу три особенности, которые поразили меня, когда я познакомился с несколькими из них (маоистов) и при чтении этой подборки интервью.

Одна из их идей — социалист должен быть сильным, он должен держать цель (социалистическая революция) в голове, пока правящий класс не повержен окончательно. Очевидно, эта идея появилась приблизительно в 1950-х. Хрущёв заложил основы для «мирного сосуществования» — следствие приверженности ревизионизму. Тогда же к власти во Франции пришёл де Голль, и левые партии были сокрушены. Никто больше не говорил о насилии. Левые притихли, ожидая победы на выборах — способ получить власть мирным путём. В шестидесятых нельзя было говорить о революционном насилии, не став «опасным интеллектуалом»; в 1958—1968 годах все говорили в «мягких» терминах.

И затем насилие вырвалось и охватило всё пространство. Фактически, студенты и рабочие не начали это. Слегка смущённо они объявили главные требования, о которых буржуазия не хотела слушать, и немедленно стали объектами полицейского насилия. Так они познали насилие; они поняли, что старое буржуазное общество было обречено и только защищает себя от смерти полицейскими дубинками. Преданное, движение (левое), казалось, умирало. Не в силу несостоятельности; никто не ставил вопроса о взятии власти, за исключением нескольких политиков, не участвовавших в борьбе.

Когда насилие, казалось, закончилось, появились группы, придерживавшиеся идеи насилия, и пытающиеся возродить её в массах. Маоисты были первыми из них; с начала они приняли лозунг Мао Цзэдуна «винтовка рождает власть». Не было оружия, это значит, что массы во Франции не достигли стадии вооружённой борьбы. Даже в этом случае маоисты, знавшие много о деле Великого похода, были далеки от вооружённой борьбы, они хотели возродить революционное насилие, сделать его эффективным. Проводить более-менее символические точечные акции, чтобы не бросить всё, не уснуть, как поступили многие левые партии и союзы. Они возобновили старую традицию, которая в течение десятилетия была утрачена. Сначала они были просто активны, ничего не спрашивая и не формируя никакой теории своих действий. Они знали и приняли неизбежные последствия этой стратегии: так как они хотели свергнуть буржуазию силой, они рано или поздно должны были пасть перед арсеналом буржуазных законов. Это первое, чему они научили меня, или скорее повторно мне преподали: хватит подписывать петиции и выступать с речами перед толпами на разрешённых митингах. (Так как многие митинги запрещены, мы должны понять, почему часть митингов разрешена). Революционер посвящает себя незаконным действиям.

Маоисты пошли ещё дальше, когда попросили, чтобы я стал редактором «Дела народа» (La Cause du peuple). Они пытались показать (и преуспели в этом), что несмотря на нелегальность их деятельности, правительство не может повернуть против них репрессивные буржуазные законы, без того, чтобы не пойти на нарушение прав. В день суда над Ле Дантеком и Ле Брисом, прежними редакторами газеты, Маркеллин думал, что уничтожает Пролетарскую левую. Это был акт бравады, который он сопроводил неловкой циничной речью. Он сказал: «Я уничтожаю эту политическую партию, и, т. к. её бойцы попытаются реорганизоваться, я смогу бросить их в тюрьму». Он был неправ. Маоисты предчувствовали возможность репрессий и намеревались не возрождать свою маленькую группу, а расти, расширяться. Они чувствовали, что формы действия, связанные с Пролетарской левой, выполнили свою функцию, что их время ушло. То, что осталось, было «Делом народа», бывшим, как думал Маркеллин, органом Пролетарской левой. Публикация газеты означала возрождение уничтоженной фракции. Во время допроса Ле Дантека, прокурор, представитель министра внутренних дел, потребовал, чтобы судья приостановил публикацию газеты на год. Это не сработало; судья (несомненно, он зашёл слишком далеко) отказался.

Не запрещённое, «Дело народа» могло продолжать издаваться. И всё же, начиная с июня 1970-го, правительство начало создавать проблемы с публикацией газеты, даже при том, что судьи не были знакомы с её содержанием и не могли юридически одобрить конфискацию. Правительство преднамеренно встало вне закона. Фактически после поражения 1968-го Жисмар намеревался издать журнал, в котором «массы сообщат массам» о притеснениях в различных областях, какие действия были предприняты, чтобы люди, продолжающие борьбу, никогда не чувствовали себя изолированными из-за отсутствия информации. Проект провалился, но позже возродился под названием «Дело народа». Таким образом, газета, обречённая на запрет, принадлежала и всем, и никому. Статьи, главным образом, присылали рабочие и деревенские жители, описывающие в своих письмах и интервью забастовки, саботаж, захват ничейных земель. Они говорили не на языке партии, а на языке людей. Стало понятно, что насилие исходит от людей.

Десятки тысяч экземпляров были спасены от полиции и разосланы по всей Франции. Маркеллин, не имея возможности помешать изданию газеты и вынести обвинение против её третьего редактора (он должен быть, согласно закону) арестовал продавцов и распространителей газеты в Париже и по всей стране. Не доверяя Суду Итоговой Юрисдикции (correctionelle), он осудил их чрезвычайным судом, Государственным Судом Безопасности (Cour de Sûreté de L’etat). Этот орган делал всё, что Маркеллин хотел, даже составлял большинство приговоров с нарушением гражданских прав. Молодые люди, переносившие лишь две газеты, отправлялись в тюрьму без права на условно-досрочное освобождение. В то же время «Друзья „ Дела народа“» распространяли её безнаказанно на улицах Парижа.

Борясь в течение долгого времени, насилуя закон снова и снова, правительство поняло, что, поскольку оно представляет буржуазный закон, то не может более продолжать действовать незаконно. Однажды оно просто отозвало полицейских, которые охраняли типографию в течение многих месяцев, и внезапно мы видели «Дело народа» в газетных киосках. Бок о бок с «Франсе суар» (France-Soir) и «Юманите» (l’Humanité). Она выглядела такой же нелегальной, какой и была в течение предыдущих месяцев, когда была запрещена. Её статьи — брутальные, грубые, упрощённые, но верные — заставляли звучать голоса людей, и это было тем, что буржуазные читатели не могли выносить. Они узнали, что массы яростно отвергают рабство, другими словами, эксплуататорское общество вообще. Буржуа не могли слушать этот голос. Они могли вынести ревизионистов, говорящих с ними о массах, но не массы, говорящих между собой, не заботящиеся, слушают их буржуа или нет. В конце, было доказано, что «Дело народа», по своей природе, была оппозицией законности капиталистического общества. И всё же правительство не могло сделать ни малейшего шага, чтобы сделать её преступником, не становясь при этом преступным само. Маоисты показали, что единственные отношения, возможные между правящим классом и массами — насилие.

Хорошо, скажут ревизионисты, таким образом, маоисты верят в спонтанность масс, в миф, которому Ленин давно положил конец. Они действительно заслуживают данного им названия — «мао-спонтекс» (Mao-Spontex). В интервью с Жаном, которое вы здесь прочитаете, показана истинная ценность данного обвинения. В 1968-м Жан был организатором в Контрексевиле. Условия работы были ужасающими; рабочие назвали их фабричным «Бухенвальдом». Но это «плохо» не привело к забастовке за все двенадцать лет существования фабрики — следствие террора. Атомизация сил постоянно действовала на рабочих и разобщала их. Группа, как говорят, является разобщённой, когда каждый из её членов, находясь в заданных обстоятельствах наравне со всеми, остаётся один и определяет себя согласно своему соседу, поскольку его сосед думает так же, как другие. Таким образом, каждый что-то иное, нежели он сам, и ведёт себя как кто-то ещё, который, в свою очередь, кто-то иной, нежели он сам. Рабочие ясно формулировали и поддерживали серийное мышление, как если бы это было их собственное мышление, хотя фактически это было мышления правящего класса, которое накладывалось на рабочих извне. Не то, чтобы они находили его точным и ясным, но оно оправдало их пассивность отсылкой к большим рассуждениям. Как правильно говорит Жан, если бы ФИОМ (Французский институт общественного мнения) или ФОВО (Французское общество выборочных обследований) произвели анкетирование рабочих Контрексевиля, они бы обнаружили, что множество ответов исходят из идеологии разобщённости: расизм («Вы ничего не можете сделать с рабочими иммигрантами»), вызов окружающим сообществам («Восгинцы деревенские жители, они не могут понять нас»), сексуальный шовинизм («Женщины такие тупые»), и прочее. Очень важно, что данный тип ответов является эффектом разобщённости, и будет характерен везде, где субъект уже разобщён. В этом смысле Ленин прав. Ошибка лежит в вере, что живая мысль может быть отделена от действия, что она принадлежит «интеллектуалам», в то время как действие (без мышления?) принадлежит рабочим.

Фактически, есть другая, более глубокая мысль, которую правящий класс подавляет атомизацией, и которая является мыслью рабочих — неприятие данных условий. Эксплуатируемые и угнетаемые, как правило, не могут познать ситуацию, не восставая против неё самым радикальным способом. Но когда массы атомизированы и разобщены, когда каждый человек чувствует себя одиноким и частично покорен, эта мысль не приходит к ним в доступном для восприятия виде. Она замаскирована серийным мышлением, которое разделяет их и оправдывает разделение. И всё же смотрите, что случается, как только внешнее изменение затрагивает производство, обнаруживает фактические условия данного места в процессе и вызывает специфический, конкретный и точный отказ со стороны части рабочих. Разобщённость тогда заменяется группой, поведение которой выражает, хоть зачастую не формулируя это, радикальный отказ от эксплуатации. Сначала разобщённость мыслится как оппозиция практическому объединения, так же как атомизация и разобщённость выступают против формирования группы. Было бы бесполезно опровергать данное мышление (серийное) аргументами, т. к. они является следствием разобщённости и прекрасно её демонстрируют. Но как только конкретное действие призывает к объединению, даже если оно является лишь временным, серийное мышление исчезает, т. к. группа никогда не думает и не действует путём разобщённости. Жан ясно показывает, что расизм, дискриминация по полу, и т. д., исчезают в момент действия. Это случается не потому, что механизмы были отмечены, идентифицированы и денонсированы, но потому, что они аспекты сепаратистской идеи, в которой нет больше необходимости. С этой точки, как говорит Жан, прогресс масс развивается стремительно и скачкообразно.

В начале в Контрексевиле, когда рабочие были обременены буржуазной идеологией, было бесполезно предлагать им что-то большее, чем символическую одночасовую забастовку. Но скоро приготовления к забастовке привели к объединению (рабочих). По собственному соглашению массы преобразовали символическую приостановку работы в истинную забастовку, эффективную и неограниченную по времени забастовку, вдохновлённую реальным мышлением группы — безоговорочный отказ от эксплуатации. Это решение, которое удивило даже Жана, показывает, что, когда массы начинают действовать, они неизбежно идут ещё дальше, чем агитаторы смели бы надеяться.

Следовательно, в период разобщённости, первое, что должен сделать организатор — поддержать более левую фракцию, даже (или тем более) если она озадаченная и робкая, и предлагать определённое действие, однако сдержанное. Если рабочие принимают предложение, вторая и самая важная обязанность организатора состоит в том, чтобы остаться чувствительным к их созидающему сознанию и следовать вместе с ними, не пробуя их возглавить. Теперь остаётся вопрос их единства. Нет сомнения, что после забастовки, даже успешной, группа рискует отступить в разобщённость. Это означает, что партия масс, поскольку маоисты рассматривают её образование, должна быть постоянно чувствительной к группе и продолжать пытаться сблизить периоды наступающей разобщённости с периодами активности. В некотором смысле партия стала бы прежде всего памятью о массах. Это — то, что маоисты называют «спонтанностью». Это просто означает, что революционное мышление рождается людьми и что люди самостоятельно могут развить его полностью через свои действия. И конечно, они (маоисты) знают, что во Франции нет такого понятия, как Народ. Для чего Народу, если не массам в целом, освобождать себя насильно от разобщённости? Но везде, где массы достигают уровня локального праксиса, они уже Народ в начале своей реализации.

Это — вторая идея маоистов. Хотя третья менее явна, она не менее важна. Она происходит из двух других, и вы найдёте её на каждой странице этой книги. Её часто, и, по-моему, это неверно, называют антиавторитаризмом. Само собой разумеется, что маоисты должны быть марксистами в том же смысле, как и Гевара, когда сказал мне в 1959-м: «Это не наша ошибка, что истина является марксистской». Можно было поступить как Энгельс, особенно в «Анти-Дюринге», и на место истории, создаваемой человеком, поместить экономику, создаваемую им, но и в некотором смысле без него. Для маоистов, с другой стороны, революционное насилие, порождаемое массами, всегда глубоко морально. Через него рабочие, являющиеся до некоторого времени объектами капиталистического авторитаризма, становятся субъектами своей собственной истории, пусть даже на мгновенье. Буржуазия, со всем её «знанием», никогда не говорит больше чем «только одно — повинуйтесь»⁵. Многие молодые людей, сытые по горло работой в пределах планов, установленных правящей бюрократией, присоединились к борьбе масс из-за её этики.

Я знаю, что ревизионисты считают мораль надстройкой капиталистического общества. Согласно их мнению, боец не должен о ней беспокоиться; он должен сконцентрироваться на практических правилах и нацелиться только на эффективность. Верно, что этика является надстройкой правящего класса, но также верно, что эта этика является шуткой, так как всегда следует за эксплуатацией. И всё же, даже притом, что экономические и политические поводы взрывов общественного насилия очевидны, взрывы не могут быть объяснены вне того факта, что их мотивы высоко моральны для масс. Таким образом, экономические и политические поводы помогли массам понять то, что самая высокая безнравственность — это эксплуатация человека человеком. Так, когда буржуа утверждает, что его поведение управляется «гуманистической» этикой (работа, семья, нация), он лишь маскирует свою безнравственность и отчуждает рабочих. Буржуа никогда не будет морален. Следует принять во внимание, что рабочие и деревенские жители, когда они восстают, являются полностью моральными, потому что они никого не эксплуатируют. Это причина, почему интеллектуал не может ничего преподать им. Конечно, он обнаружил эксплуатацию и притеснение, но только абстрактным способом и как простое противоречие буржуазной этики. Только от людей, только участвуя в общественном действии, он может усвоить, почему они отказываются подчиняться.

То, чего массы хотят прежде всего, или во что маоисты хотят верить,— свобода. Они отказываются не работать, но делать свою работу в ритме, который установлен для получения прибыли, а не самими рабочими. Именно это элементарное требование свободы трансформировало захват 1936 г и оккупации 1967—1971 гг. фабрик в фестивали. Многое было сказано об этих оккупациях, и после некоторых колебаний органы Левой признали, что они являются формой стихийной борьбы, изобретённой массами, и потому легитимны. Только маоисты также признали специфичность утверждения свободы труда. Это утверждение показывает, что нет ничего идеалистического в стремлении к свободе, и что её источник является всегда конкретными, материальными условиями производства. В каждом случае, однако, материальные условия не препятствуют рабочим понять, что это их попытка образовать моральное общество, другими словами, общество, в котором человек более не отчуждён и должен быть способным найти себя в своих реальных отношениях с группой.

Насилие, спонтанность, этика. Для маоистов они — три непосредственных части революционного действия. Маоисты не упрощают; они не говорят, что теория — это практика, а скорее, что теория никогда не появляется иначе как в форме практики. Это источник их ловкого планирования и осуществления локальных акций, всегда реализующихся в массах. Их борьба за учреждение свободной революционной прессы и народных судов, борьба, всё менее и менее символическая, изолированная и более реалистическая, как, например, действия против расизма. Их борьба имеет тенденцию к организации для достижения цели — объединиться, чтобы сформировать начала политики масс, политики, которая обязана возникнуть. Классические левые партии остались в девятнадцатом столетии, во время конкурентоспособного капитализма. Но хотя маоистское движение находится всё ещё на первых стадиях, маоисты, с их антиавторитарной практикой, кажется, единственная революционная сила, способная приспосабливаться к новым формам классовой борьбы в период организованного капитализма.

1. Centre Marxiste-Leniniste de France, Union des E’tudiants Communistes, Parti Communiste Revolutionnaire (marxiste-leniniste) и др.↩
2. Великая пролетарская культурная революция.↩
3. La Cause du people.↩
4. Maos en France by Michele Manceaux, Editions Gallimard, 1972.↩
5. Тетради Пролетарской левой, № 2, май 1970 г., с. 69.↩