Вот уже не один год я собираюсь написать подлинную историю А-кью, но всё колеблюсь, и уж одно это доказывает, что я не из числа тех, кто «оставляет поучение в слове»¹. Всегда так бывает: кисти бессмертных пишут о бессмертных; люди становятся бессмертными благодаря бессмертным произведениям, произведения становятся бессмертными благодаря бессмертным людям, и теперь уже совершенно непонятно, что от чего зависит. И всё же дёрнул меня чёрт взяться писать биографию А-кью.

Но едва я взялся за кисть, чтобы написать это недолговечное сочинение, как передо мной сразу же возникли непреодолимые трудности.

Первая — как назвать сочинение. Ещё Конфуций сказал: «Если название неправильно, то и слова не повинуются»². На это следует обратить особое внимание. Названий для подобных биографических трудов очень много: биография, официальная биография³, автобиография⁴, частная биография⁵, неофициальная биография⁶, дополнительная биография⁷, семейная биография⁸, краткая биография⁹… жаль только, что все они не подходят для моего сочинения. «Биография»? Но моё сочинение недостойно того, чтобы его ставить в один ряд с биографиями великих людей, и оно не войдёт в «династийную» историю. «Автобиография»? Но ведь я не А-кью. «Неофициальная биография», «Официальная биография» — тоже не годится. Ведь «Неофициальная биография» обычно пишется о святом, а А-кью вовсе не святой. Просто «Официальная биография»? Но А-кью никогда не удостаивался правительственной награды в виде указа президента республики, предписывающего департаменту геральдии¹⁰ составить его генеалогию. Хотя и утверждают, что в исторических анналах Англии нет «биографий игроков», но знаменитый писатель Диккенс всё же написал «Частную биографию игрока»¹¹. Однако то, что дозволено прославленному писателю, совершенно непозволительно такому, как я. Затем идёт «Семейная биография». Но я не знаю, есть ли у меня с А-кью общие предки, а его потомки никогда не просили меня написать его биографию. Может быть, озаглавить моё сочинение «Краткая биография»? Так ведь у А-кью не было другой, «Полной биографии». Скорее всего это, пожалуй, будет «Генеалогия». Но само содержание, грубый стиль и язык, как у «возчиков и уличных торговцев соей»¹², не позволяют мне назвать так своё сочинение. Писатели, не принадлежащие ни к трём религиозным школам¹³, ни к девяти философским течениям¹⁴, обычно пишут: «Довольно праздных слов, перейдём к подлинной истории!» И вот я решил озаглавить моё сочинение двумя словами: «Подлинная история». Если же кто-нибудь спутает его с теми названиями, которые в древности присваивались сочинениям других жанров (например, «Подлинная история каллиграфического искусства»¹⁵), то здесь уж ничего не поделаешь.

Вторая трудность состояла в том, что, по установленному порядку, каждая биография должна начинаться словами: «Такой-то, по прозвищу такой-то, родом оттуда-то…». А я не знал даже фамилии А-кью! Однажды я подумал было, что его фамилия Чжао, но уже на следующий день усомнился в этом. А дело было вот как: сын почтенного Чжао добился, наконец, учёной степени сюцая, и об этом, под удары гонгов, официально оповестили всю деревню. А-кью, который только что влил в себя две чашки жёлтого вина, размахивая руками, заявил, что это и для него почёт, так как он, в сущности, принадлежит к одной фамилии с почтенным Чжао, и если тщательнее разобраться в родстве, так он на три степени старше, чем сюцай. После этого заявления все присутствующие сразу же прониклись уважением к А-кью. Ведь никто не знал, что на следующий день староста деревни позовёт А-кью в дом почтенного Чжао и что почтенный Чжао, едва увидев его, покраснеет и закричит:

— А-кью, тварь ты этакая!.. Ты хвастал, что принадлежишь к нашей фамилии?

А-кью молчал.

Тут почтенный Чжао так разъярился, что подскочил к нему и заорал:

— Как ты смеешь нести такой вздор? Разве могу я быть одного с тобой рода? И разве твоя фамилия Чжао?

А-кью продолжал молчать, придумывая, как бы улизнуть, но тут почтенный Чжао вплотную подошёл к нему и дал пощёчину:

– Воображает, что он из рода Чжао! Да разве достоин ты такой фамилии?..

А-кью и не пытался настаивать на том, что его фамилия действительно Чжао, и лишь молча потирал щёку. Наконец, в сопровождении старосты, А-кью выбрался на улицу. Тут он получил от старосты должное внушение и отблагодарил его двумястами медяков на вино. Узнавшие об этом происшествии решили, что взбалмошный А-кью сам напросился на пощёчину и что вряд ли его фамилия Чжао; но даже окажись его слова правдой — всё равно было бы глупо болтать об этом, раз уж в деревне живёт почтенный Чжао. После этого случая никто больше не интересовался фамилией А-кью. Так она и осталась неизвестной.

Третья трудность — я не знал, как пишется имя А-кью. При жизни все звали его А-кью, а после смерти его имени вообще никто не поминал. Где уж тут быть «древним записям на бамбуке и шелке»!¹⁶

Это сочинение можно считать первым сочинением об А-кью, и потому естественно, что передо мной сразу же возникла означенная трудность. Я долго думал, как пишется это самое «А-кью»: «А-гуй» — через иероглиф «гуй», обозначающий «лунный цветок», или «А-гуй» — через «гуй», обозначающий «знатность». Если бы его звали «Юэ-тин»¹⁷ — «лунный павильон», или если бы он родился в августе, когда цветёт «гуй», «лунное дерево»¹⁸, тогда я, конечно, написал бы «А-гуй» в значении «лунный цветок». Но ведь у него не было даже прозвища (а может быть, и было, но никто его не знал). Неизвестен был также день его рождения, поскольку писателям никогда не рассылались извещения с просьбой сочинить что-нибудь в честь этого дня, так что писать «А-кью» иероглифом «гуй» в значении «лунный цветок» значило бы допустить вольность. Вот если бы у него был старший или младший брат, по прозвищу «А-фу» — «богатство», тогда по аналогии можно было бы написать его имя иероглифом «гуй», означающим «знатность». Однако родни он не имел, значит, писать так тоже не было оснований. Как-то я заговорил об этом с господином сюцаем, сыном почтенного Чжао. Но кто бы мог подумать, что такой высокообразованный человек окажется несведущим?

Правда, он заметил, что исследовать интересующий меня вопрос невозможно, потому что издаваемый Чэнь Ду-сю журнал «Новая молодёжь» стал ратовать за иностранные буквы¹⁹, отчего наша культура утратила свою самобытность. Тогда я прибег к последнему средству — поручил одному моему земляку исследовать судебные документы, связанные с делом А-кью. Восемь месяцев спустя он ответил мне, что в этих документах не упоминается человек с таким именем. Не знаю, действительно ли там нет такого имени или он не сумел найти его,— во всяком случае, у меня не оказалось других способов узнать об этом. Мне очень совестно, но если даже господин сюцай не знает, какой нужно писать иероглиф, то чего же требовать от меня? Боюсь, что китайский фонетический алфавит²⁰ ещё не приобрёл у нас широкой популярности, поэтому мне приходится прибегнуть к «заморским буквам»: A-Quei, сокращенно же — A-Q²¹. Пытаясь написать это имя, я прибег к распространённой английской транскрипции. Это, безусловно, может показаться слепым подражанием журналу «Новая молодёжь», о чём очень сожалею, но если даже господин сюцай несведущ, то могу ли я успешно выйти из положения?

Четвёртая трудность — вопрос о родине А-кью. Носи он фамилию Чжао, можно было бы, опираясь на старый обычай, согласовывать фамилии с названиями провинций, справиться по «Фамильным записям провинций»²², где говорится, например: «родом из Тяньшуя провинции Ганьсу». К сожалению, фамилия А-кью неизвестна, поэтому и нельзя выяснить, где его родина. Он чаще жил в деревне Вэнчжуан, но часто бывал и в других местах, так что вэйчжуанцем его назвать нельзя. Если же написать «родом из Вэйчжуана», то это будет противоречить точному историческому методу.

Меня утешает лишь то обстоятельство, что, по крайней мере, приставка «А» вполне достоверна²³, в ней нет никакой ошибки, её можно рекомендовать вниманию знатоков. Что же касается всех остальных затруднений, то при моей невысокой эрудиции одолеть их невозможно. Остаётся лишь одна надежда, что «любители истории и текстологии»²⁴, такие, как ученики господина Ху Ши, смогут, пожалуй, представить много новых данных по этому вопросу, но к тому времени, боюсь, моя «Подлинная история А-кью» будет предана забвению.

Всё вышесказанное можно считать введением.

Не только фамилия и место рождения А-кью, но даже его прошлые «деяния» были покрыты мраком неизвестности. Жители деревни Вэйчжуан требовали от него только подённой работы да насмехались над ним; его «деяниями» никто не интересовался. Сам А-кью никогда о них не рассказывал; только, поругавшись с кем-нибудь, он таращил глаза и орал:

— Мои предки намного знатнее твоих! А ты что собой представляешь?

В Вэйчжуане А-кью жил в храме Бога земли²⁵, он не имел ни семьи, ни определённых занятий — был простым подёнщиком. Нужно было жать пшеницу — он жал; нужно было очищать рис — очищал; нужно было грести — грёб. Если работа затягивалась, он переселялся в дом хозяина, к которому нанялся, но, закончив работу, сразу же уходил. Поэтому во время страды, когда А-кью был нужен, о нём вспоминали — вернее, вспоминали о его руках, способных выполнять ту или иную работу, а после страды о нём быстро забывали. Что же тут было говорить о «деяниях»? Никто о них и не думал. Только однажды какой-то старик, глядя на А-кью, обнажённого до пояса, тощего и усталого, одобрительно заметил: «А-кью — настоящий мастер». Никто не знал, всерьёз это было сказано или в насмешку, но А-кью остался очень доволен.

Вообще-то А-кью был о себе весьма высокого мнения, а всех остальных жителей Вэйчжуана ни во что не ставил, особенно двух местных «грамотеев». По его мнению, они не стоили даже насмешки. Однако в будущем они могли, пожалуй, стать сюцаями. Один из них был сыном почтенного Чжао, другой — сыном почтенного Цяня; и Чжао и Цянь пользовались уважением односельчан не только за своё богатство, но и благодаря таким учёным сыновьям. Один лишь А-кью не выказывал грамотеям особого уважения и думал про себя: «Мой сын мог быть познатнее их». К тому же А-кью несколько раз бывал в городе и от этого ещё больше вырос в собственных глазах. Однако горожан он презирал за их чудачества. Деревянное сиденье в три чи длиной и три цуня²⁶ шириной вэйчжуанцы называли просто «лавкой», как и сам А-кью, а горожане говорили «скамья»,— и он думал: «Неправильно говорят… вот чудаки!». Рыбью голову, поджаренную в масле, вэйчжуанцы приправляли зелёным луком в полцуня длиной, а горожане лук нарезали мелко, и А-кью опять думал: «Неправильно делают… вот чудаки!». Однако вэйчжуанцы в его глазах были просто неотёсанной деревенщиной, не знающей света: ведь они понятия не имели, как жарят рыбу в городе!

А-кью, с его «именитыми предками», высокими званиями, да притом ещё «настоящий мастер», был бы, в сущности, почти «совершенным человеком», если бы не кое-какие физические недостатки. Особенно неприятно выглядели плешины — след неизвестно когда появившихся лишаёв. Хотя плешины и были его собственные, но они, по-видимому, ничего не прибавляли к его достоинствам, потому что он запрещал произносить при нём слово «плешь», а также и другие слова, в которых содержался какой-либо неприятный намёк. Постепенно он увеличил число запрещённых слов. «Свет», «блеск», а потом даже «лампа» и «свечка» стали запретными. Когда этот запрет умышленно или случайно нарушали, А-кью приходил в ярость, краснел до самой плеши и, смотря по тому, кто был его оскорбителем, либо ругал его, либо, если тот был слабее, избивал. Впрочем, избитым почему-то чаще всего оказывался сам А-кью. Поэтому он постепенно изменил тактику и стал разить своих противников только гневными взглядами.

Кто бы мог подумать, что из-за этой системы гневных взглядов вэйчжуанские бездельники будут ещё больше насмехаться над ним?

— Ху! Смотрите, свет появился! — в притворном изумлении восклицали они, завидев А-кью.

А-кью приходил в ярость и окидывал их гневным взглядом.

– Да ведь это же карманный фонарь,— продолжали они бесстрашно.

— А ты недостоин и такой…— презрительно отвечал А-кью, словно у него была не простая, а какая-то необыкновенная, благородная плешь. Выше уже упоминалось, что А-кью был чрезвычайно мудр: он мгновенно соображал, что произнести слово «плешь» — значит нарушить собственный запрет, и потому не заканчивал фразы.

Но бездельники не унимались, они продолжали дразнить его, и дело, как правило, кончалось дракой. Со стороны могло показаться, что А-кью терпит поражение: противники, ухватив его за тусклую косу²⁷ и стукнув несколько раз головой о стенку, уходили, довольные собой. А-кью стоял ещё с минуту, размышляя: «Будем считать, что меня побил мой недостойный сын²⁸… Нынешний век ни на что не похож». И, преисполненный сознанием одержанной победы, он с достоинством удалялся.

Всё, что было у А-кью на уме, он в конце концов выбалтывал. Поэтому бездельники, дразнившие его, очень скоро узнали о его «победах». С этого времени, дёргая его за косу, они внушали ему:

— А-кью, это не сын бьёт отца, а человек скотину. Повтори-ка, человек бьёт скотину.

А-кью, ухватившись обеими руками за свою косу у самых корней волос, говорил:

— По-твоему, хорошо бить козявку? А ведь я — козявка. Ну что, теперь отпустишь?

Хотя он и признавал себя козявкой, бездельники не сразу отпускали его, а норовили на прощанье ещё раз стукнуть головой обо что попало. После этого они уходили, торжествуя победу, ибо считали, что наконец-то оставят А-кью посрамлённым. Но не проходило и десяти секунд, как А-кью снова преисполнялся сознанием, что победа осталась за ним. В душе считая себя первым среди униженных, он даже мысленно не произносил слово «униженный» — и таким образом оказывался просто «первым». «Разве чжуанъюань²⁹ — не первый среди лучших. А вы что такое?» — кричал он вдогонку своим обидчикам. Одержав таким великолепным способом новую победу над ненавистными врагами, А-кью на радостях спешил в винную лавку: там он пропускал несколько чарок вина, шутил, ругался, одерживал ещё одну победу, навеселе возвращался в храм Бога земли и погружался в сон. Когда у А-кью появлялись деньги, он отправлялся играть в кости. Игроки тесным кружком сидели на корточках на земле. А-кью, весь потный, протискивался в середину. Голос его бывал особенно пронзителен, когда он кричал:

— На «Зелёного дракона» четыреста медяков!

— Эй!.. Ну, открывай!

Сдающий, такой же разгорячённый, открывал ящик с костями и возглашал:

— «Небесные ворота» и «Углы»! «Человек» и «Сквозняк» — пусто! Ну-ка, А-кью, выкладывай денежки!

— Ставлю на «Сквозняк» сто!.. Нет, сто пятьдесят! — кричал А-кью.

И под эти возгласы его деньги постепенно переходили за пояса других, таких же азартных игроков, у которых от волнения лица покрывались потом. А-кью оттесняли и, стоя позади и волнуясь за других, он смотрел на игру, пока все не расходились по домам. Тогда и он неохотно возвращался в храм, а на следующий день с заспанными глазами отправлялся на работу.

Правильно говорят: «Старик потерял лошадь, но как знать — может быть, это к счастью»³⁰. Однажды А-кью выиграл, но это чуть не привело его к поражению. Это случилось вечером, в праздник местного божества. По обычаю, в этот вечер в деревне были построены театральные подмостки, а рядом с ними, тоже по обычаю, расставлены игральные столы. Но гонги и барабаны, гремевшие в театре, доносились до А-кью словно издалека: он слышал только выкрики банкомёта. Он всё выигрывал и выигрывал. Медяки превращались в серебряную мелочь, серебро — в юани, и вскоре перед ним выросла целая куча денег. Радости А-кью не было предела; в азарте он кричал:

— Два юаня на «Небесные ворота»!

Он не понял, кто с кем и из-за чего затеял драку. Ругань, удары, топот ног — всё смешалось у него в голове, а когда он очнулся, вокруг не было ни столов, ни людей; во всём теле он чувствовал боль, точно его долго топтали ногами. У него было смутное ощущение какой-то потери, и он немедленно отправился в храм. Только там он окончательно пришёл в себя и вспомнил, что куча юаней исчезла. Почти все собравшиеся на праздник игроки пришли из других деревень. Где уж там было их искать!..

Светлая, блестящая куча денег, его собственных денег, безвозвратно исчезла! Сказать, что её украл недостойный сын,— это не утешение; сказать, что сам он, А-кью, козявка,— столь же малое утешение… На этот раз А-кью испытал горечь поражения.

Однако А-кью тотчас же превратил поражение в победу: правой рукой он с силой дал себе две пощёчины, лицо его. запылало, и в душе воцарилось спокойствие, точно в себе он избил кого-то другого и этот «другой», отделавшись от него, стал просто чужим человеком. Лицо А-кью всё ещё горело, но, удовлетворённый своей победой, он спокойно улёгся и заснул.

Хотя А-кью постоянно одерживал победы, вэйчжуанцы узнали об этом лишь после того, как он получил пощёчину от почтенного Чжао.

Отсчитав старосте двести вэней на вино, А-кью, очень злой, улёгся спать, но тотчас же успокоил себя, подумав: «Теперешний век ни на что не похож… Мальчишки бьют стариков…». Он подумал о внушающей страх репутации почтенного Чжао и мгновенно поставил его на место своего недостойного сына. Этого было достаточно, чтобы к А-кью вернулось хорошее настроение. Он встал весёлый и, напевая «Молодая вдова на могиле»³¹, отправился в винную лавку; но по дороге он почему-то подумал, что почтенный Чжао всё же стоит ступенькой выше других людей.

Странно сказать, с тех пор как А-кью получил от почтенного Чжао пощёчину, вэйчжуанцы почувствовали к нему особое уважение. Сам А-кью объяснял это тем, что он стал как бы отцом почтенного Чжао. На самом деле причина была иная. В Вэйчжуане никогда не считалось событием, если А-седьмой колотил А-восьмого или Ли-четвёртый бил Чжана-третьего, и только когда дело касалось таких именитых особ, как почтенный Чжао, о драке говорила вся деревня. Тогда благодаря известности бившего и побитый приобщался к славе.

Вряд ли нужно говорить, что виноват был А-кью. Почему? Да просто потому, что почтенный Чжао не мог быть ни в чём виноват. Почему же тогда все стали выказывать А-кью особое уважение? Объяснить это трудно. Может быть, потому, что он заявил о своей принадлежности к фамилии Чжао. Хотя за это его и побили, у всех, однако, осталось сомнение: а вдруг в его словах есть доля правды? Лучше уж, на всякий случай, оказывать ему некоторое почтение. А может быть, с А-кью случилось то же, что с жертвенной коровой в храме Конфуция³²: после того как священномудрый прикоснулся к ней своими обеденными палочками, никто из конфуцианцев не смеет больше дотрагиваться до неё, хотя она ничем не отличается от простых свиней и баранов.

После того как почтенный Чжао дал ему пощёчину, А-кью наслаждался своей победой много лет.

И наступил такой год, когда в ясный весенний день А-кью, совершенно пьяный, шёл по улице и на солнечной стороне около стены увидел Бородатого Вана. Тот сидел, обнажённый по пояс, и ловил вшей. В ту же минуту и А-кью почувствовал зуд во всем теле. Ван был плешив и бородат, и все называли его «Плешивый и Бородатый Ван». А-кью, как известно, не произносил слова «плешивый» и в то же время глубоко презирал Бородатого Вана. С точки зрения А-кью, плешь Вана не вызывала никакого удивления, а вот его большая борода — это вещь невероятная, поразительная и совершенно нетерпимая для человеческого глаза. А-кью сел рядом с Ваном. Будь это какой-нибудь другой бездельник, А-кью не решился бы так свободно подсесть к нему. Но Бородатый Ван!.. Чего тут опасаться? В сущности, то, что А-кью присел рядом, только делало Вану честь.

А-кью тоже сиял свою рваную куртку в принялся осматривать её, но потому ли, что она была свежевыстиранная, или потому, что А-кью был невнимателен, он выловил всего три-четыре вши, а Бородатый Ван так и хватал одну за другой.

Сначала А-кью почувствовал разочарование, а потом рассердился. У Вана, с его нетерпимой для человеческого глаза бородой, так много вшей, а у него так мало! Что за неприличное положение! Ему очень хотелось найти несколько больших, но нашлась только одна, и то среднего размера. Он со злостью раздавил её — раздался треск, но не такой громкий, как у Бородатого Вана.

Вся плешь А-кью покраснела, он швырнул куртку на землю, сплюнул и сказал:

— Волосатый червяк!

— Плешивая собака! Кого это ты ругаешь? — презрительно взглянув на него, отозвался Ван.

Хотя в последнее время вэйчжуанцы относились к А-кью довольно почтительно (поэтому он и преисполнился высокомерия), всё же он побаивался постоянно нападавших на него бездельников. Но на этот раз он стал необычайно храбрым. Что ещё смеет болтать эта заросшая волосами тварь?

— Кто откликается — того и ругаю! — он встал, подбоченясь.

— У тебя что, кости чешутся? — спросил Бородатый Ван, тоже вставая и надевая рубашку.

Вообразив, что Ван хочет убежать, А-кью замахнулся и бросился к нему, но не успел ещё он опустить кулак, как Ван схватил его за руку, рванул к себе, и А-кью чуть не упал. В ту же минуту Бородатый Ван ухватил его за косу и потащил, чтобы по установившемуся порядку стукнуть головой об стенку.

— Благородный муж³³ рассуждает ртом, а не руками,— повернув голову, сказал А-кью, но Бородатый Ван, как видно, не был «благородным мужем». Не обращая внимания на слово А-кью, он стукнул его раз пять головой об стенку, потом толкнул так, что А-кью отлетел на несколько шагов, в лишь тогда, удовлетворённый, ушёл.

А-кью не помнил, чтобы когда-либо в жизни он был так посрамлён. Ван с его нетерпимой бородой являл собою предмет насмешек для А-кью, и, уж конечно, речи не могло быть о том, чтобы Ван посмел его бить. И вдруг — посмел! Прямо невероятно! Видно, правду говорят на базаре, будто император отменил экзамены и не желает больше иметь ни сюцаев, ни цзюй-жэней; наверно, поэтому так пало уважение к семье Чжао. Может быть, потому и на него, А-кью, стали теперь смотреть с пренебрежением.

А-кью стоял в полной растерянности, не зная, что делать.

Вдали показался человек. Это приближался ещё один его враг, презираемый им старший сын почтенного Цяня. Раньше он учился в иностранной школе в городе, а затем неизвестно как попал в Японию; спустя полгода он вернулся домой без косы и стал ходить на прямых ногах.³⁴ Мать его долго плакала, а жена с горя трижды прыгала в колодец. Потом его мать всюду рассказывала:

— Какие-то негодяи напоили моего сына пьяным и отрезали ему косу. Он мог бы стать большим чиновником, а теперь придётся ждать, пока коса отрастёт.

Но А-кью не верил этой истории и за глаза называл молодого Цяня «Поддельным заморским чёртом» или «Тайным иностранным агентом» и обычно, завидев его издали, сразу же начинал ругаться про себя.

А-кью, пользуясь изречением Конфуция, «глубоко презирал и ненавидел» поддельную косу сына почтенного Цяня. Ведь если даже коса поддельная, значит, в человеке нет ничего человеческого; а то, что его жена не прыгнула в колодец в четвёртый раз, доказывает лишь, что она нехорошая женщина. Поддельный заморский чёрт подошёл ближе.

— Плешивый осёл! — вырвалось у А-кью ругательство, которое он обычно произносил только про себя, так сильно он был расстроен и жаждал мести. Поддельный заморский чёрт неожиданно поднял жёлтую лакированную палку, ту самую, которую А-кью называл «похоронным посохом»³⁵, и большими шагами направился к нему. Смекнув, что его собираются бить, А-кью втянул голову в плечи и стал ждать нападения. И в самом деле вскоре на его голову посыпались удары.

— Это я его так ругал! — запротестовал А-кью, показывая на ребёнка³⁶, стоявшего поодаль. Но удары продолжали сыпаться.

Можно считать, что в памяти А-кью это был второй случай, когда он оказался посрамлённым. К счастью, удары лакированной палки словно завершили какой-то процесс, происходящий в А-кью: он почувствовал облегчение, а потом и «забвение» — драгоценное наследие, завещанное нам предками. И А-кью не спеша направился в винную лавку. Ко входу он подошёл весёлый и беззаботный.

Но тут он заметил проходившую мимо маленькую монашку из монастыря «Спокойствие и Очищение». Обычно, встретив на пути монашку, А-кью ругался и плевался, но что же он должен был делать теперь, будучи посрамлён второй раз в своей жизни?

«А я-то не знал, почему мне сегодня так не везло. Оказывается, это ты шла мне навстречу!» — подумал А-кью.

Он шагнул к монашке и в сердцах плюнул.

Когда же монашка, опустив голову, поравнялась с ним, А-кью неожиданно протянул руку и притронулся к её бритой голове³⁷.

— Бритая! Торопись, монах тебя ждёт! — нахально крикнул он и захохотал.

— Ты рукам воли не давай! — покраснев, отгрызнулась монашка и ускорила шаг.

Завсегдатаи винной лавки расхохотались. Это подзадорило А-кью, и он совсем разошёлся.

— Монаху можно, а мне нельзя? — И он ущипнул её за щеку.

В лавке ещё громче захохотали. А-кью, восхищённый собой и желая ещё больше угодить публике, ущипнул монашку сильнее и только после этого дал ей возможность уйти.

В этом сражении он совсем забыл и Бородатого Вана и Поддельного заморского чёрта, словно все его поражения были разом отомщены. И, странно, его тело вдруг стало лёгким, ему показалось, что он вот-вот взлетит.

— Эх ты… бездетный А-кью! — донёсся до него издалека плачущий голос убегающей монашки.

— Ха! Ха! Ха! — хохотал А-кью, очень довольный собой.

— Ха! Ха! Ха! — вторили ему завсегдатаи лавки, хоть и не так восторженно.

Кто-то сказал: иным хочется, чтобы их противники были подобны тиграм или соколам,— только тогда они ощущают радость победы; если же противник подобен барану или цыплёнку, победа не приносит радости. Есть победители, которые, одолев всех и видя, что умирающие умерли, а терпящие поражение сдались, скромно повторяют: «Слуга ваш пошлине трепещет, воистину устрашён. Моя вина достойна смерти»³⁸. Для них нет ни врагов, ни соперников, ни друзей, они возвышаются надо всеми. В молчаливом и холодном одиночестве они переживают горечь победы. Наш А-кью не страдал такими недостатками, он всегда был доволен собой. Это, пожалуй, одно из доказательств того, что духовная цивилизация Китая занимает первое место в мире.

– Смотрите! Упоенный победами, он вот-вот взлетит к облакам!

Однако на этот раз победа А-кью оказалась несколько необычной. Он потерял душевное равновесие. Почти весь день, как на крыльях, носился в упоении и, счастливый, впорхнул в храм Бога земли. Оставалось только, как обычно, лечь и захрапеть… Но кто бы мог подумать, что в эту ночь он долго не сомкнёт глаз? У него было странное ощущение, словно большой и указательный пальцы правой руки стали нежными. Быть может, это произошло оттого, что он прикоснулся к напомаженной щеке маленькой монашки?

В ушах у него всё ещё звучали её слова: «Бездетный А-кью». И он подумал: «Правильно… человеку нужна жена. Кто принесёт бездетному после смерти чашку риса в жертву?³⁹ Человеку нужна жена! Кроме того, сказано, что „из трёх видов непочитания родителей наихудший — не иметь потомства“⁴⁰. Известно также изречение: „Дух Жо Ао будет голодать“⁴¹. Да бездетность — большое горе для человека». Таким образом, мысли А-кью совпадали с заветами мудрецов. Жаль только, что он, как оказалось впоследствии, не сумел сдержать себя⁴².

«Женщина… женщина…— думал он.— Монаху можно… Женщина, женщина… О женщина!..»

Мы не можем сказать точно, когда в этот вечер захрапел А-кью. Но с той минуты, как он ущипнул за щеку маленькую монашку, он постоянно ощущал в пальцах что-то нежное и в упоении мечтал о женщине.

Этот случай доказывает, что женщина — существо пагубное.

В Китае добрая половина мужчин могла бы стать праведниками, если бы их не портили женщины. Династия Шан⁴³ погибла из-за Да Цзи⁴⁴, династия Чжоу⁴⁵ рухнула из-за Бао Сы⁴⁶, династия Цинь⁴⁷… хотя в истории и нет тому бесспорных доказательств, но едва ли будет ошибочным предположение, что и она погибла из-за женщины; во всяком случае, Дун Чжо был убит по милости Дяо Чань⁴⁸.

А-кью по натуре был весьма нравственным человеком, и хотя нам неизвестно, у какого просвещённого наставника он учился, но в отношении принципа «разделения полов» всегда был необычайно строг и неизменно проявлял суровую твёрдость в осуждении разной, не соответствующей конфуцианству, ереси, вроде маленькой монашки или Поддельного заморского чёрта.

Его учение было таково: всякая монахиня непременно состоит в любовной связи с монахом; всякая женщина, выходящая из дому, безусловно стремится залучить себе любовника, и если женщина где бы то ни было разговаривает с мужчиной, то, разумеется, дело не чисто. В знак осуждения он бросал на женщин гневные взгляды, или преследовал их едкими словами, или же исподтишка швырял в них камешки.

Кто бы мог подумать, что А-кью способен потерять душевное равновесие из-за какой-то маленькой монашки, да ещё в тот период, когда человек «устанавливается»⁴⁹. Ведь мораль древних учит нас сохранять душевное равновесие. Женщин поистине следует ненавидеть! Будь лицо монашки не напомажено, А-кью, разумеется, не впал бы в грех: будь оно хоть чем-нибудь прикрыто, он тем более избежал бы искушения. За пять или шесть лет до этого случая А-кью оказался однажды в толпе зрителей, собравшихся перед открытой сценой, и ущипнул за ногу какую-то женщину, но она была в чулках, и это спасло его от потери душевного равновесия. А на лице маленькой монашки, разумеется, не могло быть одежды — и все получилось иначе… Разве не доказывает это, что женщина — существо пагубное?

«Женщина!» — думал А-кью.

И вот он стал засматриваться на женщин, которые, по его мнению, «всегда стремятся залучить любовника», но они даже не улыбались ему в ответ. А-кью внимательно прислушивался к тому, что ему говорили женщины, но в их словах не было ничего распутного. Эх! Вот ещё за что следует ненавидеть женщин: все они прикрываются «ложной добродетелью».

Однажды А-кью очищал рис в доме почтенного Чжао и после ужина сидел на кухне, покуривая трубку. Если бы это происходило в каком-нибудь другом доме, то после ужина, собственно говоря, можно было бы уйти. В семье Чжао ужинали рано, но здесь, по установленному порядку, зажигать лампу не позволялось: поужинал — и спать! Только в редких случаях допускались исключения. Во-первых, сын почтенного Чжао, когда у него ещё не было степени сюцая, иногда зажигал лампу, чтобы читать сочинения; и, во-вторых, лампу зажигали, когда А-кью приходил на подённую работу, чтобы он мог очищать рис и после ужина. Пользуясь этим исключением, А-кью сидел на кухне и курил трубку.

У-ма была единственной служанкой в доме почтенного Чжао. Вымыв посуду, она тоже уселась на скамейку и стала болтать с А-кью.

— Хозяйка два дня ничего не ела, потому что наш господин хочет купить ещё одну молодую…

«Женщина… У-ма — этакая вдовушка»,— думал А-кью, глядя на неё.

— …А наша молодая хозяйка в августе собирается родить…

«Ох, эти женщины!» — размышлял А-кью. Он вынул изо рта трубку и встал.

— Наша молодая хозяйка…— не умолкая, трещала У-ма.

А-кью вдруг бросился перед ней на колени.

— Давай спать вместе! Давай спать вместе!

На мгновение стало совсем тихо. У-ма оцепенела от удивления, потом с криком «ай-я» выбежала из кухни. Она бежала, кричала, кажется, даже плакала.

А-кью в растерянности обнимал пустую скамейку. Наконец он медленно поднялся с колен и понял, что произошло что-то неладное. Сердце его сильно билось. В смущении он сунул трубку за пояс и уже хотел было взяться за работу, как вдруг кто-то ударил его по голове. Он быстро обернулся. Перед ним стоял сюцай с бамбуковой палкой в руке.

— Ты что, взбесился?.. Ах ты!..

Палка опять опустилась на голову А-кью, но удар пришёлся по пальцам, так как голову А-кью прикрыл руками. Это было ещё больнее. Выскакивая за дверь, А-кью получил ещё один удар по спине.

— Ах ты, забывший восьмое правило⁵⁰,— по-учёному выругался вслед ему сюцай.

А-кью прибежал на ток и остановился, всё ещё чувствуя боль в пальцах. Он мысленно повторял: «забывший восьмое правило» — совсем новое для него ругательство. К такому ругательству вэйчжуанские крестьяне отродясь не прибегали. Им пользовались только важные лица, знавшиеся с чиновниками, поэтому ругательство прозвучало особенно страшно и произвело исключительно глубокое впечатление. Сейчас ему было уже не до вздохов о женщине. После ругани и побоев ему даже показалось, что с этим вопросом вообще покончено. Вскоре А-кью успокоился и снова почувствовал себя беззаботным. Как ни в чём не бывало он вернулся на кухню очищать рис. Проработав некоторое время, он вспотел и снял рубашку.

В это время он услышал громкие голоса. А-кью, большой любитель скандалов, поспешил на шум и незаметно пробрался на женскую половину дома почтенного Чжао. Хотя наступили сумерки, он разглядел всех, кто был в комнате: два дня ничего не евшую хозяйку, соседку — тётушку Цзоу Седьмую и близких родственников — Чжао Бай-яня и Чжао Сы-чэня.

Молодая хозяйка старалась вытащить У-ма из другой комнаты.

— Ну, выходи! Нечего прятаться…

— Все знают, что ты честная… С какой же стати убивать себя! — приговаривала тётушка Цзоу Седьмая.

У-ма плакала и что-то бормотала, но её плохо было слышно. «Гм, интересно, с чего эта маленькая вдовушка подняла такой шум?» — подумал А-кью.

Он решил всё разузнать у Чжао Сы-чэня.

Вдруг А-кью увидел почтенного Чжао, который направлялся к нему с большой бамбуковой палкой в руке. А-кью быстро смекнул, что побои на кухне, полученные им от сюцая, и этот переполох связаны между собой, и метнулся было к выходу, но путь ему преградила бамбуковая палка. Тогда он повернул в другую сторону, выбежал через задние ворота и спустя некоторое время очутился в храме Бога земли.

Отдышавшись, он почувствовал, что продрог, по телу у него побежали мурашки,— хоть уже наступила весна, вечера ещё стояли холодные, и ходить раздетым было рано. А-кью вспомнил, что его рубашка осталась в доме Чжао, и хотел было пойти за ней, но при мысли о палке сюцая раздумал.

Неожиданно у него в каморке появился староста.

— А-кью, ах ты… Ты посмел приставать даже к служанке почтенного Чжао! Вот безобразие! Покоя от тебя нет. Ты и мне по ночам спать не даёшь. Ах ты!..— Староста крепко выругался и ещё долго продолжал в таком же духе своё поучение.

А-кью нечего было возразить.

В конце концов ввиду позднего времени пришлось посулить старосте на вино вдвое больше обычного — целых четыреста медяков. Денег у А-кью не было, и он отдал в залог свою войлочную шляпу. Кроме того, он должен был принять следующие пять условий.

Первое: завтра же он пойдёт в дом Чжао с извинениями и отвесит положенное число поклонов, да ещё прихватит с собой пару красных свечей, каждая весом около цзиня, и пачку ароматических курительных палочек.

Второе: семейство Чжао пригласят за счёт А-кью даосского монаха для изгнания демона самоубийства⁵¹.

Третье: А-кью запрещено отныне переступать порог дома почтенного Чжао.

Четвёртое: что бы ни случилось с У-ма, отвечать будет А-кью.

Пятое: А-кью обязуется не требовать денег ни за работу, ни за рубашку.

А-кью, разумеется, принял все эти условия. Вот только денег у него не было. К счастью, наступила весна — и можно было обойтись без ватного одеяла, которое он заложил за две тысячи медяков, чтобы выполнить свои обязательства. После того как он потерял рубашку и преподнёс семейству почтенного Чжао свечи, отвесив при этом положенное число поклонов, у него осталось всего несколько медяков, но выкупить свою войлочную шляпу он и не подумал, а деньги пропил.

Свечи и курительные палочки семейство почтенного Чжао решило оставить про запас: отправляясь на ежегодное богомолье, хозяйка могла взять их с собой; из целого куска рубашки А-кью сшили пелёнку для новорождённого, которого должна была произвести на свет в августе молодая хозяйка, а рваные куски отдали У-ма, чтобы она сделала себе из них подошвы к туфлям.

Совершив все положенные церемонии в доме Чжао, А-кью, как обычно, возвратился в храм Бога земли. Солнце зашло, и ему вдруг показалось, что вокруг происходит нечто странное. Поразмыслив, он догадался, что причиной тому — его голая спина. Он вспомнил, что у него ещё осталась потрёпанная куртка, накинул её на плечи и улёгся, а когда открыл глаза, увидел, что солнце озаряет край западной стены. Он вскочил и крепко выругался.

Потом он встал и, как всегда, отправился шататься по улицам. И хотя теперь его спина была прикрыта курткой, ему снова стало казаться, что вокруг происходит что-то странное. Как будто с этого дня все женщины в Вэйчжуане стали избегать его. Завидев А-кью, они поспешно прятались за ворота. Даже тётушка Цзоу Седьмая, которой было под пятьдесят, тоже спешила укрыться от него, да ещё уводила с собой свою одиннадцатилетнюю дочку. А-кью все это чрезвычайно удивляло. «С чего вдруг все эти твари стали изображать благородных девиц? — думал он.— Потаскухи этакие!»

События, которые произошли много дней спустя, заставили его ещё острее ощутить, что в мире творится что-то странное. Во-первых, в винной лавке ему перестали отпускать в долг; во-вторых, старик, сторож в храме Бога земли, стал ворчать, как бы намекая, что А-кью пора уйти из храма; и, в-третьих, никто не звал его на работу,— правда, он не помнил, сколько именно дней, но, во всяком случае, уже давно. Что в винной лавке не дают в долг — это ещё ладно, что старик ворчит — это тоже можно стерпеть. А вот сидеть без работы и голодать,— такое уже ни к черту не годится!

А-кью не вытерпел и решил узнать, в чём дело, у своих старых хозяев; ему было запрещено появляться только в доме почтенного Чжао. Но странное дело! Повсюду к нему выходили исключительно мужчины и с раздражённым видом, словно отказывая нищему, махали рукой:

— Нет! Нет! Уходи!

А-кью недоумевал. Люди, постоянно нуждавшиеся в его помощи, теперь вдруг не могут найти для него работы. «Тут что-то неладно»,— думал А-кью. Он знал, что вместо него нанимают Маленького Дэна, этого худого и слабосильного бедняка. В глазах А-кью он был ещё хуже Бородатого Вана. Кто мог подумать, что такое ничтожество посмеет отбить у него, А-кью, чашку риса? Никогда ещё А-кью так не злился. В ярости шагал он по дороге и, размахивая руками, орал:

В руке держу стальную плеть,
хочу тебя сразить!⁵²

Спустя несколько дней А-кью встретил наконец Маленького Дэна возле дома Цяня, у стены, ограждающей от злых духов. «Когда встречаешь врага, глаз становится зорким». А-кью устремился прямо на Маленького Дэна. Тот остановился.

— Скотина! — крикнул А-кью, окинув своего врага гневным взглядом.

— Но ведь я козявка… Верно? — отозвался Маленький Дэн.

Такое смирение лишь распалило А-кью. но поскольку в руке у него не было стальной плети, он ринулся вперёд и схватил Дэна за косу. Маленький Дэн, одной рукой защищая свою косу, другой схватил косу А-кью, которую тот прикрывал свободной рукой. Прежде А-кью считал, что у Маленького Дэна ещё не все зубы прорезались, но теперь он сам так исхудал и ослаб от голода, что никак не мог справиться с Маленьким Дэном, который неожиданно превратился в серьёзного противника. Четырьмя руками ухватившись за две косы, они добрых полчаса стояли друг против друга, изогнувшись дугой и отбрасывая темно-синюю тень на белую стену дома почтенного Цяня.

— Будет вам! Хватит! — кричали одни, уговаривая их разойтись.

— Здорово! Здорово! — перекрикивали их другие, не то одобряя, не то подстрекая.

Но они ничего не слышали. То А-кью наступал на три шага, и тогда Маленький Дэн на три шага отступал, после чего оба останавливались; потом на три шага наступал Дэн, а А-кью на три шага отступал, и опять оба застывали на месте. Так прошло ещё около получаса, а может быть, всего минут двадцать — в Вэйчжуане редко встретишь часы с боем, поэтому точно сказать трудно. От их волос, казалось, шёл пар, по лицам катились крупные капли пота… Наконец руки А-кью разжались, и в ту же секунду разжались руки Маленького Дэна. Они одновременно выпрямились, одновременно попятились назад и выбрались из толпы зрителей.

— Запомнишь ты у меня!..— через плечо крикнул А-кью.

— Запомнишь ты у меня! — тоже через плечо отозвался Маленький Дэн.

В этой «битве дракона с тигром»⁵³ как будто не было ни победы, ни поражения. Неизвестно, остались ли довольны зрители,— они не высказали своего мнения на этот счёт. Известно только, что и после этого случая по-прежнему никто не звал А-кью на работу.

Однажды, в тёплый день, когда лёгкий ветерок принёс дыхание наступающего лета, А-кью вдруг почувствовал сильный озноб. Но с этим ещё можно было мириться, гораздо хуже, что в животе было пусто! С ватным одеялом, войлочной шляпой и рубашкой А-кью давно расстался. Затем была продана и ватная куртка. Оставались только штаны — их-то уж никак нельзя было снять — да рваная рубаха, за которую ничего нельзя было выручить, разве что подарить её кому-нибудь на подошвы для туфель. Его давнишняя мечта найти кем-нибудь оброненные деньги оставалась мечтой. Даже в его убогой каморке ему чудились деньги, но сколько он ни искал, всё напрасно. И вот А-кью решил отправиться «на поиски пропитания».

Шагая по дороге «в поисках пропитания», он увидел знакомую винную лавку, знакомые круглые пампушки, но прошёл мимо, не останавливаясь. Он хотел найти пропитание совсем в другом месте, хотя сам ещё не знал, где именно.

Вэйчжуан — деревня небольшая, и очень скоро А-кью очутился на самом её краю. За деревней начинались заливные рисовые ноля, глаз радовала зелень свежих побегов; вдали двигались тёмные точки — это крестьяне пахали землю. А-кью, не разделявший радостей земледельцев, поскольку эти радости были весьма далеки от его способа «искать пропитание», все шёл вперёд и в конце концов очутился у ограды монастыря Спокойствия и Очищения.

Вокруг простирались те же рисовые поля; за белой стеной монастыря, резко выделявшейся среди свежей зелени, находился огород. А-кью оглянулся по сторонам, увидел, что вокруг никого нет, и стал карабкаться на стену, хватаясь за какое-то ползучее растение; глина осыпалась, он то и дело срывался вниз, но, наконец, ухватился за сук тутового дерева и прыгнул в огород. Грядки сплошь заросли зеленью, но на них не было ни вина, ни пампушек — ничего съедобного. У западной стены росли бамбуки, на них было много побегов, но, увы, неварёных⁵⁴. В огороде росло много овощей, но горчица цвела, турнепс только ещё закруглялся, а капуста уже перезрела.

В унынии, словно он провалился на императорских экзаменах, А-кью побрёл к воротам и вдруг от радости замер на месте: он наткнулся на грядку репы. Но когда, присев на корточки, он собирался одну выдернуть, в ворота просунулась круглая голова и тотчас же снова исчезла. Это, несомненно, была маленькая монашка. А-кью смотрел на монашек как на сорную траву. Но в жизни следует быть осмотрительным; он быстро вырвал четыре репы, оторвал ботву и спрятал добычу в подол рубахи. В эту минуту появилась старая монахиня.

— Амитофо, амитофо⁵⁵… Ты зачем это залез в наш огород? Репу воровать? Ай-я! И не грех тебе?

— Когда это я лазил в твой огород воровать репу? — пятясь к выходу, спросил А-кью.

— Да вот сейчас…— Старуха показала на завёрнутый подол рубахи.

— А разве это твои? Ну-ка позови их, отзовутся они? Эх ты!..

Не договорив, А-кью большими прыжками помчался к выходу. Но на него кинулся огромный жирный чёрный пёс, который обычно находился на переднем дворе, а теперь неведомо как очутился в огороде. Пёс погнался за А-кью, но, к счастью, из подола рубахи выпала одна репа. Пёс в испуге остановился… В одно мгновение А-кью взобрался на тутовое дерево, с дерева перебрался на стену, а затем вместе с репой скатился вниз… За оградой остался чёрный пёс, лаявший на тутовое дерево, да старая монахиня, призывавшая Будду.

Всё ещё боясь чёрного пса, А-кью прихватил репу и побежал. По дороге он подобрал на всякий случай несколько камней, но пёс больше не появлялся. Тогда А-кью выбросил камни и пошёл не торопясь, на ходу жуя репу. Тут у него мелькнула мысль, что в Вэйчжуане ему делать больше нечего и лучше перебраться в город.

Доедая третью репу, он окончательно утвердился в своём решении.

В Вэйчжуане А-кью появился только после праздника осени. Все были изумлены, узнав, что он вернулся, и стали припоминать, куда же это он уходил? Прежде, собираясь в город, А-кью радостно оповещал об этом всех заранее, но в этот раз он ничего не сказал, и потому никто не заметил его исчезновения. Возможно, старику в храме он что-нибудь и говорил, но вэйчжуанцы считали событием только поездку в город таких важных лиц, как почтенный Чжао, почтенный Цянь или господин сюцай, так уж у них повелось. Даже Поддельного заморского чёрта не принимали в расчёт. А уж об А-кью и говорить нечего. Поэтому старик-сторож не стал распространять новость, и вэйчжуанское общество так и пребывало в неведении.

На этот раз, однако, возвращение А-кью было совсем особым и повергло всех в изумление. Уже темнело, когда он, сонный, вошёл в винную лавку, вытащил из-за пояса пригоршню серебра и меди и швырнул на прилавок: «Давай вина! Плачу наличными!». Он был в новой куртке, и на поясе, сильно оттягивая его, висел большой, туго набитый кошелёк. К человеку, хоть чем-то привлекавшему к себе внимание, вэйчжуанцы обычно относились подозрительно, хотя и с почтением. А-кью, конечно, все узнали, но сразу же заметили, что это не прежний А-кью в рваной куртке. Древние говорили: «Когда учёный удалился из родных мест хотя бы на три дня, встречать его надо с особым почётом». Поэтому все — и хозяин, и слуги, и посетители винной лавки, и прохожие — отнеслись к А-кью с почтением, но, разумеется, не без подозрительности. Хозяин приветствовал его кивком головы, а затем завёл с ним разговор:

— Здорово, А-кью! Вернулся?

— Вернулся.

— Видать, разбогател! Разбогател! Где это ты?..

— В городе.

На другой же день новость облетела весь Вэйчжуан. Каждый заинтересовался «возрождением» А-кью. Ведь он вернулся с деньгами и в новой куртке! Об этом приходили справляться и в винную лавку, и в чайную, и к воротам храма. В результате А-кью снискал безграничное уважение. Когда стало известно, что он прислуживал в доме самого господина цзюйжэня, вэйчжуанцы преисполнились к А-кью буквально благоговением. Фамилия господина цзюйжэня была Бай; но так как во всем городе был всего один цзюйжэнь, то и без фамилии было ясно, о ком идёт речь. И не только в Вэйчжуане, но и на сто ли вокруг. Многие даже считали, что его так и зовут цзюйжэнем. Прислуживать в семье такого человека! Да за одно это А-кью был достоин уважения.

Сам А-кью, однако, не был в восторге от своего пребывания в доме цзюйжэня, поскольку тот оказался слишком, словом, «чёрт бы его…». Такое его заявление вызывало и сокрушённые вздохи, и радость: жаль, конечно, что А-кью ушёл из такого дома, но, с другой стороны, там ему, конечно, не место.

По словам А-кью, он вернулся в Вэйчжуан ещё и потому, что горожане его разочаровали. Кроме знакомых ему чудачеств, ну, к примеру, называть лавку скамьёй и жареную рыбу приправлять мелко нарезанным луком, он вдобавок обнаружил, что городские женщины не так уж красиво ходят⁵⁶. Нельзя сказать, однако, что А-кью не признавал за горожанами и некоторых достоинств. Вэйчжуанцы умели играть только тридцатью двумя бамбуковыми картами, и во всей деревне один лишь Поддельный заморский чёрт знал, как играют в «мацзян»⁵⁷, а вот в городе каждый уличный мальчишка был мастером этого дела. И даже Поддельный заморский чёрт не смог бы с ними тягаться. Попадись он только этим десятилетним мальчишкам — в одну секунду уподобился бы «ничтожному маленькому чертёнку перед лицом князя ада⁵⁸»! Слушая А-кью, вэйчжуанцы краснели от стыда.

— А видели вы, как рубят голову? — неожиданно спросил А-кью. — Эх, красиво революционеров… Вот это зрелище! — Он тряс головой и брызгал слюной прямо в лицо стоявшему перед ним Чжао Сы-чэню. Все содрогнулись при этих словах. Оглядевшись по сторонам, А-кью вдруг взмахнул правой рукой и стукнул по затылку Бородатого Вана, который слушал, вытянув шею.

— Ш-ша…— прошипел А-кью, подражая свисту меча.

Бородатый Ван мгновенно втянул голову в плечи и в испуге отскочил, словно его ударило током. Это всех и развеселило и взволновало. А Бородатый Ван потом несколько дней бродил как в тумане и даже не смел близко подойти к А-кью. Да и все теперь предпочитали держаться от него на почтительном расстоянии. С этого времени, страшно даже сказать, А-кью пользовался у вэйчжуанцев таким же почётом, как и господин Чжао, и в этом нет никакого преувеличения.

Спустя некоторое время слава об А-кью дошла даже до женских половин домов Вэйчжуана. Хотя, собственно, во всей деревне только в больших домах почтенного Чжао и почтенного Цяня были женские половины, а во всех прочих домах вообще никаких половин не было, но женская половина всё же остаётся женской половиной, и то, что слава об А-кью дошла и туда, поистине удивительно. При встрече женщины спешили рассказать друг другу, что тётушка Цзоу Седьмая купила у А-кью синюю шёлковую юбку, конечно, подержанную, но заплатила за неё всего девять мао. Кроме того, мать Чжао Байяня (по словам же других, мать Чжао Сы-чэня,— это нуждается в проверке) купила у него детскую рубашку из красного заграничного полотна, почти новую, всего за триста медяков, да к тому же ещё в каждой связке⁵⁹ вместо ста медяков было девяносто два. Поэтому все вэйчжуанки только и мечтали о том, как бы встретиться с А-кью; одни хотели купить у него шёлковую юбку, другие — рубашку из заморского полотна. Теперь они не только не прятались, завидев А-кью, а сами останавливали его, когда он проходил мимо. Они бежали за ним, останавливали его и спрашивали:

— Нет ли у тебя шёлковой юбки, А-кью? Нет? Так, может быть, есть полотняная рубашка?

Вскоре весть о покупке тётушки Цзоу Седьмой дошла и до богатых домов. Тётушка Цзоу Седьмая на радостях попросила жену почтенного Чжао оценить шёлковую юбку, а та сообщила об этом своему супругу и очень расхваливала покупку. Почтенный Чжао за ужином в беседе с сюцаем заметил, что с А-кью дело неладно и что следует получше запирать двери и окна. Что же касается его товаров, то, пожалуй, кое-что можно было бы купить, если у него ещё остались хорошие вещи. Жена почтенного Чжао пожелала приобрести дешёвую, но хорошую меховую безрукавку. На семейном совете решили поручить тётушке Цзоу Седьмой немедленно разыскать А-кью. Ради такого случая даже нарушили обычай и в этот вечер зажгли лампу!

Масла выгорело уже немало. Членов семейства Чжао одолевала зевота, но они с нетерпением ждали А-кью, который так и не появлялся. Ругали его, бранили тётушку Цзоу Седьмую за то, что она так долго его не приводит. Жена почтенного Чжао опасалась, что А-кью побоится прийти из-за истории с У-ма, когда ему запретили переступать порог их дома. Но почтенный Чжао считал эти опасения необоснованными: «Ведь я сам его позвал…». И действительно, почтенный Чжао оказался прав. А-кью в конце концов явился в сопровождении тётушки Цзоу Седьмой.

— Он только и говорит: «У меня нет, у меня нет»,— а я говорю: «Ты должен сам пойти и сказать», — а он ещё хотел сказать, а я сказала…— задыхаясь, ещё с порога затараторила тётушка Цзоу Седьмая.

— Почтенный…— с неопределённой улыбкой начал А-кью и остановился у входа.

— Говорят, ты разбогател, А-кью.— перебил его почтенный Чжао, подойдя к нему и смерив его взглядом.— Ну что же, это хорошо… Очень хорошо… Да… говорят, у тебя есть кое-какие вещицы… Принёс бы да показал… Не потому, что… а просто я хотел бы…

— Я ведь уже сказал тётушке Цзоу… Кончилось…

— Как это «кончилось»?! — вырвалось у почтенного Чжао.— Не может быть. Так скоро?

— Это были вещи моего приятеля. Совсем немного… Раскупили…

— А может, что-нибудь осталось?

— Только занавеска на дверь.

— Неси занавеску… Посмотрим…— поспешно сказала жена почтенного Чжао.

— Ладно, принесёшь завтра. А вот в другой раз,— равнодушно добавил почтенный Чжао,— если у тебя заведутся какие-нибудь вещички, ты первым делом покажи их нам.

— Цену дадим не меньшую, чем другие,— вставил сюцай. При этом молодая жена сюцая испытующе взглянула на А-кью: подействовало ли обещание?

— Мне нужна меховая безрукавка,— заявила жена почтенного Чжао.

А-кью обещал, но таким безразличным тоном, что трудно было понять, всерьёз ли он принял весь этот разговор. Жена почтенного Чжао потеряла всякую надежду. Она так разозлилась и разволновалась, что даже перестала зевать. Сюцай тоже остался недоволен поведением А-кью и сказал, что следует остерегаться этого негодяя, «забывшего восьмое правило», а ещё лучше сейчас же попросить старосту деревни, чтобы он запретил А-кью жить в Вэйчжуане. Почтенный Чжао, однако, возразил, сказав, что такая мера может вызвать недовольство, кроме того, люди этой профессии подобны «старому орлу, который никогда не ест около своего гнезда». В своей деревне можно не бояться — только по ночам надо быть настороже. Выслушав это «домашнее поучение»⁶⁰, сюцай тут же отказался от своего плана изгнать А-кью из деревни и попросил тётушку Цзоу Седьмую сохранить их разговор в тайне.

На следующий же день тётушка Цзоу Седьмая, не мешкая, перекрасила синюю шёлковую юбку и теперь рассказывала каждому встречному о подозрениях относительно А-кью. Правда, о том, что сюцай хотел изгнать его из деревни, она умолчала. С этого времени и начались несчастья А-кью. Прежде всего к нему явился староста и отобрал занавеску. А-кью заявил было, что её хотела посмотреть жена почтенного Чжао, но староста занавеску не отдал да ещё потребовал, в знак почтения к своей особе, ежемесячное подношение. После этого отношение вэйчжуанцев к А-кью резко изменилось. Выказывать ему явное пренебрежение они не решались, но старались держаться от него на почтительном расстоянии. У вэйчжуанцев было весьма туманное представление о том, что значит «почитать, но держаться на расстоянии». Теперь их поведение не имело ничего общего с тем опасливым уважением, какое они проявляли по отношению к А-кью после его рассказа о казни в городе, когда он показывал, как рубят головы: «Ш-ша!».

Одни лишь бездельники продолжали интересоваться подробностями его жизни. А-кью ничего не скрывал: он с гордостью рассказывал о своём опыте. Они узнали, что его роль была очень скромная: он не умел забираться на стены и не умел даже пролезать через подкоп под стеной, он лишь стоял на страже и принимал вещи. Как-то ночью, едва он принял первый мешок, а главарь полез за вторым,— вдруг послышался шум, и А-кью поспешил удрать. В ту же ночь он тайком перелез через городскую стену и убежал в Вэйчжуан. С тех пор он больше не осмеливался приниматься за подобные дела. Откровенный рассказ А-кью ещё больше навредил ему. Ведь в последнее время вэйчжуанцы старались держаться от него «на почтительном расстоянии», чтобы не прогневать его. Кто бы мог подумать, что он всего-навсего мелкий воришка, не осмелившийся украсть вторично! Напрасно они его боялись. А-кью поистине недостоин боязни! Вот уж действительно верно сказано: «Сие тело не заслуживает страха»⁶¹.

На четырнадцатый день девятого месяца в третий год правления Сюань-туна⁶² — в тот самый день, когда А-кью продал свой кошелёк Чжао Бай-яню, — к пристани у поместья Чжао причалила большая джонка под чёрным навесом. Джонка приплыла в полном мраке после полуночи, когда в деревне все крепко спали, и об этом никто не узнал. Ушла джонка перед рассветом, и тут её кое-кто заметил, а любители новостей сумели разведать, что это джонка самого господина цзюйжэня.

Появление джонки заронило тревогу в сердца вэйчжуанцев, и ещё до полудня все заколебались. В доме Чжао тайну сохраняли строго, но в чайной и в кабачке уже заговорили о том, что революционеры вступили в город, а господин цзюйжэнь оттуда сбежал, чтобы найти пристанище в Вэйчжуане. Одна только тётушка Цзоу Седьмая отрицала это, говоря, что в джонке господин цзюйжэнь прислал на хранение всего лишь несколько старых сундуков, но почтенный Чжао вернул их обратно. Она, вероятно, была права, ведь, будучи самой близкой соседкой Чжао, она всё видела и всё слышала лучше других. Господин цзюйжэнь и почтенный Чжао прежде терпеть не могли друг друга и теперь не сочувствовали друг другу в беде.

Однако слухи разрастались. Поговаривали, что хотя господин цзюйжэнь сам и не приезжал, но будто прислал длинное письмо, в котором предлагал покончить с раздорами и перейти к дружбе; а почтенный Чжао, рассудив, решил будто, что в этом нет ничего дурного. Говорили, что он оставил у себя сундуки и спрятал их под кровать своей супруги. О революционерах же некоторые сообщали, будто они в ту ночь захватили город, и в знак траура по императору Чун-чжэну надели белые панцири и белые шлемы.⁶³

До слуха А-кью ещё раньше дошло слово «революционеры», а в этом году он собственными глазами видел, как их казнили. Правда, у него откуда-то взялось представление о том, что революционеры — то же самое, что мятежники, а мятежники были ему не по нутру, и поэтому он «глубоко их ненавидел и презирал». Но когда этих революционеров так неожиданно испугался известный во всей округе господин цзюйжэнь, к ним неизбежно потянулась душа А-кью. Ещё больше радости ему доставила паника, охватившая всех мужчин и женщин Вэйчжуана.

«Революция — тоже неплохо…— думал он.— Лишить бы жизни всех этих проклятых… мать их!.. Я и сам не прочь переметнуться к революционерам!»

В последнее время А-кью здорово поиздержался, и в нём бродило недовольство. Выпив в полдень две чарки вина на пустой желудок, он сразу захмелел. Он шёл, ощущая удивительную лёгкость во всем теле, и о чём-то думал. Вдруг он вообразил себя революционером, а всех жителей Вэйчжуана — своими пленниками и, не сдержав радости, закричал:

— Мятеж! Мятеж!

Вэйчжуанцы в страхе смотрели на него. Таких жалких глаз А-кью ещё не видел, и ему стало так приятно, словно он в жару выпил ледяной воды. Ещё больше воодушевившись, он шагал по улице и орал:

— Хорошо!.. Что захочу, то и будет! Какая мне понравится — та и будет! Тра-та-та! Не стану каяться!.. Напившись, казнил по ошибке младшего брата Чжэна… Вот досада! Тра-та-та!.. «В руке держу стальную плеть, хочу тебя сразить!..»

Двое мужчин из семьи Чжао с двумя своими близкими родственниками у ворот своего дома тоже рассуждали о революции.

Не заметив их, А-кью прошёл мимо, задрав голову и горланя:

— Тра-та-та…

— Почтенный А-кью,— тихонько окликнул его, с опаской подходя, почтенный Чжао.

— Тра-та…— А-кью и подумать не мог, что это его назвали «почтенным», и, решив, что он ослышался, прошёл мимо, продолжая кричать.

– Почтенный А-кью!

— Не раскаюсь…

— А-кью! — сюцаю пришлось окликнуть его просто по имени.

А-кью остановился и, обернувшись, спросил:

— Что?

— Почтенный А-кью! Теперь вы,— у почтенного Чжао не хватало слов,— вы теперь… разбогатели?

— Разбогател? Конечно! Что захочу, то и будет.

— Старший брат А-кью… ведь для таких, как мы, бедных друзей, неважно, если…— со страхом заговорил Чжао Бай-янь, видимо, пытаясь выведать намерения революционной партии.

— Бедные друзья? Денег-то у тебя побольше, чем у меня,— ответил А-кью и пошёл дальше.

Все у ворот разочарованно замолчали. Потом Чжао-отец с сыном вошли в дом и совещались до тех пор, пока в доме не зажгли лампу.

А Чжао Бай-янь, вернувшись домой, вытащил из-за пояса кошелёк и велел жене спрятать его на самое дно сундука.

А-кью же весь день носился, не чуя ног под собой, и, лишь протрезвившись, вернулся в храм Бога земли. В этот вечер и старик-сторож оказался необычно приветливым и даже предложил А-кью чаю. А-кью спросил у него пару лепёшек, а проглотив их, потребовал и свечу в четверть фунта весом с подсвечником. Он зажёг свечу и улёгся один в своей каморке. Насколько всё казалось ему новым и радостным, он не сумел бы высказать. Свеча горела, будто фонари в новогоднюю ночь, пламя прыгало, как и мысли А-кью.

«Мятеж? Интересно… Придут революционеры рядами, в белых шлемах и белых панцирях… в руках у них стальные мечи и стальные плети, бомбы, заморские пушки, трезубцы, пики с крюками. Они подойдут к храму и позовут: „Идём с нами, А-кью! Идём с нами!“ И он пойдёт… Вот когда можно будет посмеяться над вэйчжуанцами. Все мужчины и женщины толпой станут на колени и начнут молить: „Пощади, А-кью!“ Но кто их будет слушать! Первым делом надо уничтожить Маленького Дэна и почтенного Чжао, а ещё сюцая с Поддельным заморским чёртом… Кого же оставить в живых? Пожалуй, Бородатого Вана… Впрочем, и его жалеть нечего…

А вещи? Прямо пойти и открыть сундуки!.. Драгоценности, деньги, заморские ткани… Перетащить в храм сначала кровать жены сюцая, отличную кровать нинбоского образца⁶⁴, потом столы и стулья из дома Цяня… можно и от Чжао!.. Сам он и пальцем не шевельнёт — пусть всё перетащит Маленький Дэн, да попроворнее, не то получит оплеуху…

Сестра Чжао Сы-чэна — уродина… А вот дочка тётушки Цзоу Седьмой… подрастёт — тогда и поговорим! Жена Поддельного заморского чёрта? Тьфу, дрянь, спит с бескосым мужчиной!.. У жены сюцая — на веке шрам… У-ма что-то давно но видно, куда это она запропастилась?.. Жаль, ноги у неё чересчур велики…». Так и не обдумав всё до конца. А-кью захрапел. Свеча весом в четверть фунта успела обгореть лишь на полвершка и теперь освещала ровным красным пламенем его открытый рот.

— Хо-хо! — вдруг вскрикнул А-кью и, приподнявшись, быстро посмотрел по сторонам. Но, увидев горящую свечу, снова лёг и уснул.

На другой день А-кью встал очень поздно. Выйдя на улицу, он увидел, что вокруг ничего не изменилось. В желудке у него по-прежнему было пусто. Попытался что-то придумать, но безуспешно. Потом вдруг, то ли с умыслом, то ли просто так, зашагал к обители «Спокойствие и Очищение».

У монастыря с его белой стеной и черными лакированными воротами царила такая же тишина, как и в прошлый раз, весною. Подумав, А-кью подошёл к воротам и постучал. Залаял пёс. Тогда А-кью быстро собрал обломки кирпича и стал стучать сильнее. И лишь когда чёрный лак покрылся царапинами, за воротами послышались шаги.

Зажав в руке кирпич и расставив ноги, А-кью приготовился к сражению с большим черным псом, но пёс не выскочил. Сквозь приоткрывшиеся ворота А-кью увидел старую монахиню.

— Ты зачем опять пришёл? — испуганно спросила она.

— Теперь революция… ты знаешь? — пробормотал А-кью.

— Революция! У нас уже совершили революцию… Что ещё вы хотите здесь изменить? — Глаза у монахини покраснели.

— Как так? — удивился А-кью.

— Разве ты не знаешь, что к нам уже приходили и всё изменили?

— Кто приходил? — Он ещё больше удивился.

— Сюцай с Поддельным заморским чёртом.

От неожиданности А-кью опешил, монахиня же, заметив, что пыл его несколько поостыл, быстро захлопнула ворота. А-кью снова налёг на ворота, но они не поддавались, постучал — никто не отозвался.

Все события, как оказалось, произошли здесь ещё утром. Сюцай был в курсе всех новостей и, проведав, что революционеры ночью заняли город, поспешил закрутить на макушке косу и спозаранку отправился к заморскому чёрту — Цяню. Прежде они не ладили, но с наступлением эпохи «всеобщего обновления»⁶⁵ быстро поняли друг друга, приспособились и договорились заняться революцией сообща.

Они долго думали и, наконец, сообразили, что в первую очередь надо уничтожить драконову таблицу с надписью: «Десять тысяч лет и ещё десять тысяч по десять тысяч лет императору!», хранившуюся в обители «Спокойствие и Очищение». И тут же отправились в монастырь совершать революцию.

Вздумавшую было сопротивляться и протестовать старую монахиню они сочли маньчжурским правительством и порядком поколотили. Придя в себя после их ухода, она увидела на полу сломанную драконову таблицу, а также обнаружила, что исчезла бронзовая курильница времён Сюань-дэ⁶⁶, стоявшая перед алтарём богини Гуанинь.

Обо всём этом А-кью узнал слишком поздно. Он очень жалел, что проспал, и возмущался тем, что его не позвали.

«Неужели,— думал он,— они ещё не знают, что я решил переметнуться к революционерам?»

Жители Вэйчжуана постепенно успокоились. Судя по доходившим до них новостям после захвата города революционерами, ничего особенного там не произошло. Над солдатами стоял всё тот же командир. Начальник уезда тоже был прежний, изменилось только его звание. Кем-то пошёл служить и господин цзюйжэнь. В новых чинах вэйчжуанцы не разбирались. Пугало только одно: несколько плохих революционеров на другой же день стали отрезать мужчинам косы. Говорили, что от них пострадал лодочник Ци-цзинь⁶⁷ из соседней деревни — остался без косы и потерял человеческий облик. И всё же это нельзя было счесть жестоким террором, так как вэйчжуанцы редко ездили в город, а кто собрался туда, сразу же отменил своё решение, чтобы не подвергать себя опасности. Например, А-кью, узнав такую новость, сразу же оставил мысль проведать в городе старых друзей.

Тем не менее нельзя утверждать, что в Вэйчжуане ничего не изменилось. Через несколько дней возросло число вэйчжуанцев, закрутивших косы на макушке⁶⁸; причём, как уже говорилось выше, первым сделал это, конечно, сюцай; за ним последовали Чжао Сы-чэнь, Чжао Бай-янь, а потом уже и А-кью. В летний зной и раньше все закручивали косы или связывали их узлом, но никому это не казалось странным. Однако теперь, когда стояла глубокая осень, такое несвоевременное выполнение летних правил следовало считать настоящим героизмом. Словом, было бы несправедливым утверждать, что революция никак не отразилась на Вэйчжуане.

И когда Чжао Сы-чэнь шествовал по улице с голым затылком, прохожие громко кричали:

— Смотрите! Революционер идёт!..

Эти возгласы вызывали у А-кью острую зависть. Узнав потрясающую новость, что сюцай закрутил косу на макушке, А-кью и подумать не мог, что последует его примеру. Но после встречи с Чжао Сы-чэнем он решил, что такое нововведение достойно подражания. С помощью бамбуковой палочки для еды он закрутил свою косу на макушке и после долгих колебаний собрался наконец с духом и храбро вышел на улицу.

Но прохожие ничего не кричали, лишь молча на него смотрели. А-кью сперва был огорчён, потом рассердился. В последнее время он легко выходил из себя, хотя жизнь его не стала хуже, чем была до революции. Все держались с ним почтительно, хозяин винной лавки не требовал наличных денег. И всё же А-кью испытывал разочарование: он ждал от революции гораздо больше! В довершение всего он встретил Маленького Дэна и чуть не лопнул от злости.

Маленький Дэн тоже закрутил косу на макушке и, представьте себе, тоже с помощью бамбуковой палочки. А-кью никак не ожидал от Маленького Дэна такой наглости и решил его проучить. Да что он такое, этот Маленький Дэн? А-кью так и подмывало наброситься на него, сломать его бамбуковую палочку, спустить косу и надавать пощёчин за то, что он забыл о своём ничтожном происхождении и посмел сделаться революционером. Но, поразмыслив немного, А-кью простил Маленькому Дэну его дерзость, только смерил его гневным взглядом и сплюнул.

За последние дни в городе побывал только один Поддельный заморский чёрт. Сюцай, помня о сундуках, оставленных у него в доме на хранение, тоже хотел нанести визит господину цзюйжэню, но побоялся лишиться своей закрученной косы и не поехал. Он написал письмо в форме «жёлтого зонтика»⁶⁹ и поручил Поддельному заморскому чёрту передать его цзюйжэню. Ещё он попросил у Поддельного заморского чёрта личную рекомендацию для вступления в партию свободы. Когда Поддельный заморский чёрт вернулся, он взял с сюцая четыре юаня, а сюцай получил серебряный значок в виде персика и нацепил его себе на грудь. Все вэйчжуанцы были потрясены и говорили, что значок партии «кунжутного масла»⁷⁰, пожалуй, не менее почётен, чем звание ханьлиня⁷¹. На этот раз почтенный Чжао удостоился ещё большего уважения, чем когда его сын стал сюцаем. Он сильно возгордился, стал всех презирать, а А-кью вообще не замечал.

А-кью всё это раздражало. Он давно чувствовал себя одиноким, а когда услышал о «серебряном персике» сюцая, сразу понял: чтобы стать революционером, мало заявить, что присоединяешься к революции и закрутить косу. Самое главное — завести знакомство с революционерами, а он за всю свою жизнь видел только двух: того, которому в городе — ш-ша! — отрубили голову, и этого Поддельного заморского чёрта. У А-кью не было выбора, и он решил немедленно пойти к Поддельному заморскому чёрту посоветоваться.

Ворота в доме семьи Цянь были открыты. А-кью осторожно вошёл и сразу испугался. Посреди двора, весь в чёрном, вероятно в заморском костюме, стоял Поддельный заморский чёрт. На груди у него красовался «серебряный персик», в руке была палка, которую А-кью когда-то испробовал на себе. Успевшие подрасти распущенные волосы Поддельного заморского чёрта делали его похожим на праведника Лю Хая⁷². Против него стояли Чжао Бай-янь и три бездельника, которые со вниманием, очень почтительно слушали его речь.

А-кью незаметно подошёл и стал позади Чжао Бай-яня; он хотел окликнуть хозяина, но не знал, как это лучше сделать. Сказать: «Поддельный заморский чёрт»? Нет, не годится. «Иностранец» — нельзя, «революционер» — тоже. Может быть, назвать его «господин иностранец»?

Между тем «господин иностранец» не замечал А-кью и, закатив глаза, вдохновенно разглагольствовал:

— …Я человек нетерпеливый. И каждый раз при встрече с ним прямо ему говорил: «Братец Хун⁷³! Надо действовать!». Но он твердил своё: «No»⁷⁴. Это иностранное слово; вам его, конечно, не понять! Если бы не это слово, мы давно победили бы… Но он оказался чересчур нерешительным… Не раз просил меня поехать в Хубэй⁷⁵, но я не согласился. Кому охота работать в таком захолустье?

Выждав, пока «господин иностранец» умолкнет, А-кью храбро произнёс: «Ага!.. Вот что…» — но и на этот раз почему-то не назвал его «господин иностранец». Присутствующие испуганно обернулись, и тут только «господин иностранец» заметил А-кью.

— Что тебе?

— Я…

— Пошёл вон!

— Я хочу присоединиться…

— Убирайся!..— И «господин иностранец» замахнулся своим «похоронным посохом».

Чжао Бай-янь и бездельники закричали:

— Господин приказал тебе убраться! Почему ты ослушался?

А-кью прикрыл голову руками и, не помня себя, бросился за ворота, но «господин иностранец» не преследовал его. Пробежав несколько десятков шагов, А-кью пошёл медленнее. Сердце его сжимала тоска. «Господин иностранец» не допустил его к революции, а другого пути у него нет. Отныне А-кью уже не мог надеяться, что придут люди в белых шлемах и в белых панцирях и позовут его. Все его чаяния, надежды, стремления, планы были уничтожены одним взмахом палки. Теперь его уже не волновало, что бездельники разнесут эту новость и Маленький Дэн или Бородатый Ван станут насмехаться над ним.

Кажется, никогда ещё А-кью не пребывал в таком унынии. Он утратил всякий интерес к своей закрученной на макушке косе, даже почувствовал презрение к ней. Всем назло он решил сейчас же раскрутить косу, но почему-то не сделал этого. Прошатавшись до ночи, он выпил в долг две чашки вина и вновь пришёл в хорошее настроение. В его сознании снова возникли смутные образы людей в белых панцирях и белых шлемах.

Однажды, досидев, как обычно, до закрытия винной лавки, А-кью вернулся в храм Бога земли.

«Бум!» — вдруг донеслось с улицы. Любитель всяких происшествий, А-кью тотчас же устремился в темноту. Впереди послышались шаги нескольких человек, потом кто-то пробежал мимо. А-кью повернулся и помчался вслед за бегущим. Человек свернул в сторону — А-кью тоже. Неизвестный остановился, и А-кью остановился. Подойдя к неизвестному, А-кью обнаружил, что это всего-навсего Маленький Дэн.

— В чём дело? — сердито спросил А-кью.

— Чжао… Грабят дом почтенного Чжао…— задыхаясь, ответил Дэн.

Сердце А-кью учащённо забилось. Маленький Дэн скрылся в темноте. А-кью побежал дальше, то и дело останавливаясь. Как человек бывалый, имевший дело с людьми «подобной профессии», он, осмелев, добрался до угла улицы и внимательно прислушался — там вроде бы кто-то разговаривал. Потом увидел людей, выносивших сундуки, домашнюю утварь и кровать нинбоского образца. Кажется, они были в белых шлемах и белых панцирях, но все это произошло как в тумане. Надо бы подойти ближе, однако ноги не слушались А-кью.

Ночь выдалась безлунная, и стояла такая тишина, будто вернулись времена великого покоя, царившего при императоре Фу Си⁷⁶. А-кью оставался на углу, пока у него хватило сил, а мимо него все тащили и тащили сундуки, домашнюю утварь, нинбоскую кровать, на которой спала жена сюцая. Он просто не верил собственным глазам, но твёрдо решил остаться незамеченным и в конце концов вернулся в свой храм.

В храме была чёрная, как лак, тьма. А-кью тщательно запер ворота и ощупью пробрался в свою каморку. Лёг и постепенно успокоился. Итак, люди в белых шлемах и белых панцирях действительно пришли, но его не позвали. Они унесли много хороших вещей, а на его долю ничего не досталось…

«И всё потому, что Поддельный заморский чёрт — будь он проклят! — не допустил меня к революции. Иначе разве я не получил бы своей доли?» — негодовал А-кью.

Чем больше он думал об этом, тем больше злился, и под конец душа его переполнилась горечью. В гневе он тряхнул головой и прошептал:

— Не допустили. Только вам можно. Ну, погоди, Поддельный заморский чёрт! Ты — мятежник, а мятежникам — ш-ша! — рубят головы… Вот возьму и донесу… Посмотрим тогда, как тебя заберут в ямынь⁷⁷ и отрубят тебе голову… А добро отберут. Всей твоей семье отрубят… ш-ша… ш-ша…

Ограблением дома Чжао вэйчжуанцы были и обрадованы и напуганы. Те же чувства испытывал и А-кью. Однако спустя четыре дня, ровно в полночь, А-кью схватили и отправили в город. В эту, тоже тёмную, ночь отряд солдат, отряд самообороны, отряд полиции и ещё пять сыщиков незаметно подошли к Вэй-чжуану, воспользовавшись темнотой, окружили храм Бога земли и выставили пулемёт прямо против входа. А-кью не показывался. Долгое время вообще не было никакого движения. Наконец начальник потерял терпение и назначил награду в двадцать тысяч медяков тому, кто первым проникнет к А-кью. Тогда два солдата из отряда самообороны, пренебрегая опасностью, отважились перелезть через стену. Вслед за ними отряды объединёнными усилиями проникли в храм и схватили сонного А-кью, который пришёл в себя, лишь когда его проволокли мимо пулемёта.

В город А-кью привели только в полдень. В старом полуразрушенном ямыне солдаты, миновав пять или шесть тесных проходов, втолкнули его в какую-то каморку. Он споткнулся, и не успел ещё выпрямиться, как сбитая из неотёсанных брёвен дверь захлопнулась, ударив его по пятке. В каморке были глухие стены без окон. Привыкнув к темноте и оглядевшись, А-кью заметил в углу двух человек.

Сердце А-кью билось тревожно, но он не унывал, потому что его каморка в храме Бога земли была не выше и не светлее этой. Его соседями оказались двое деревенских парней. А-кью постепенно разговорился с ними. Один из них сообщил, что господин цзюйжэнь требует с него долг, который не уплатил его дедушка⁷⁸; другой сам не знал, за что его взяли… Когда они, в свою очередь, стали расспрашивать А-кью, тот бойко ответил:

— За то, что я захотел присоединиться к революции.

В этот же день, к вечеру, его выволокли из каморки и втолкнули в большой зал, где прямо против входа восседал старик с начисто выбритой, блестящей головой. А-кью подумал, что это монах, но тут же заметил, что старика охраняют солдаты, а по обеим сторонам от него стоят ещё человек десять в длинных халатах. У некоторых были бритые головы, как у старика, у других волосы, длиной в целый чи, спускались на плечи, как у Поддельного заморского чёрта. У всех были злые, бандитские физиономии, и все они снисходительно рассматривали А-кью. Он сразу же сообразил, что сидящий перед ним старик — важная птица. Ноги у А-кью сами собой подогнулись, и он опустился на колени.

— Говори стоя! Поднимись с колен! — хором закричали люди в длинных халатах.

А-кью, конечно, их понял, но чувствовал, что не удержится на ногах. Тело непроизвольно клонилось вниз, и в конце концов он снова опустился на колени.

— Рабская душа! — с презрением сказали люди в длинных халатах, но вставать его больше не заставляли.

— Говори всю правду, как было дело! Этим ты облегчишь свою участь. Мне все известно. Признаешься — отпустим! — глядя в лицо А-кью, тихо и отчётливо произнёс старик с блестящей головой.

— Сознавайся! — закричали люди в длинных халатах.

— Вначале… я хотел… сам присоединиться!..— запинаясь, ответил сбитый с толку А-кью.

— Почему же ты не пошёл? — ласково спросил старик.

— Поддельный заморский чёрт не позволил…

— Глупости! Теперь поздно выкручиваться… Где твои сообщники?

— Чего?

— Люди, которые в тот вечер ограбили дом Чжао?

— Они не позвали меня. Они сами всё унесли! — возмущённо заявил А-кью.

— А куда они ушли? Скажи, и мы тебя отпустим, — добавил старик ещё ласковей.

— Я не знаю… Они не позвали меня…

Тут старик глазами подал знак, и через минуту А-кью снова очутился за решёткой в каморке.

На следующее утро его опять вытащили и отвели в Большой зал. Там всё было, как накануне. На возвышении сидел тот же старик с блестящей головой, и А-кью опять стал на колени.

— Хочешь что-нибудь ещё сказать? — ласково спросил старик.

А-кью подумал, но сказать ему было нечего, и он ответил:

— Нет.

Человек в халате принёс бумагу и сунул в руку А-кью кисточку. Но А-кью так перепугался, что душа его едва не вылетела вон: ведь он впервые в жизни держал кисточку. Он просто не знал, как её держать. Человек указал ему место на бумаге и приказал расписаться.

— Я… я… не умею писать,— смущённо сказал А-кью, неумело сжимая кисточку в кулаке.

— Нарисуй круг — и всё.

А-кью хотел нарисовать круг, но рука, сжимавшая кисть, дрожала; тогда человек разложил бумагу на полу. А-кью наклонился и, собрав все силы, начал выводить круг. Он боялся, что над ним будут смеяться. И изо всех сил старался, чтобы круг получился ровным, но проклятия кисточка оказалась не только тяжёлой, но и непослушной. Дрожа от напряжения, он почти уже соединил линии круга, но вдруг кисточка поехала в сторону, и круг оказался похожим на тыквенное семечко.

А-кью было стыдно, что он не умеет рисовать круги, но человек, не обратив на это внимания, отобрал у него бумагу и кисточку; потом его увели из зала и опять втолкнули в каморку. А-кью не очень обеспокоился. Он считал, что так и надо, что в этом мире человека иногда должны куда-то вталкивать и откуда-то выталкивать. Но вот, что круг вышел неровный,— это, пожалуй, может лечь тёмным пятном на все его «деяния». Немного погодя А-кью всё же успокоился и подумал: «Только дурачки рисуют круги совсем ровными…». Тут он и уснул.

А господин цзюйжэнь в эту ночь никак не мог уснуть: он повздорил с командиром батальона. Господин цзюйжэнь требовал, чтобы прежде всего нашли его украденные сундуки, а командир батальона главной своей задачей считал устрашение — чтобы другим неповадно было. В последнее время он совершенно ни во что не ставил господина цзюйжэня; разговаривая с ним, стучал кулаком по столу и, наконец, заявил:

— Расправиться с одним — значит устрашить сотню! Сам посуди: я всего дней двадцать как стал революционером, а уже произошло больше десяти ограблений, и ни одно из них до сих пор не раскрыто… Каково это для моей репутации? Когда же училось наконец поймать преступника, ты мне мешаешь… Не суйся! Этими делами распоряжаюсь я…

Господину цзюйжэню трудно было спорить, но он держался твёрдо и сказал, что, если не будут найдены его сундуки, он немедленно откажется от своей новой должности помощника по гражданскому управлению, на что командир батальона ответил:

— Сделай одолжение!

По этой причине господин цзюйжэнь и не мог уснуть всю ночь. К счастью, он всё же не отказался от своей должности.

На следующее утро, после бессонной ночи господина цзюйжэня, А-кью ещё раз выволокли из каморки. В большом зале на возвышении сидел всё тот же старик с блестящей головой, и А-кью опять опустился на колени.

— Хочешь что-нибудь ещё сказать? — ласково спросил старик.

А-кью подумал, но сказать ему было нечего, и он опять ответил:

— Нет.

Сразу же какие-то люди — кто в халате, кто в куртке — подошли и надели на него белую безрукавку из заморской материи с чёрными иероглифами⁷⁹. А-кью очень огорчился, потому что это напоминало траур. Ему скрутили руки за спину и выволокли из ямыня.

Затем А-кью втащили на открытую повозку, и несколько человек в коротких куртках сели вместе с ним. Повозка сейчас же тронулась. Впереди шли солдаты с заморскими ружьями и отряд самообороны; по обеим сторонам улицы толпились бесчисленные зеваки, а что делалось позади, А-кью не видел. Вдруг у него мелькнула мысль: «Уж не собираются ли ему отрубить голову?». В глазах у него потемнело, в ушах зазвенело, и он как будто потерял сознание. Но, придя в себя, подумал, что в этом мире у человека, вероятно, бывают и такие минуты, когда ему отсекают голову.

А-кью знал дорогу и не мог понять, почему они не направляются к месту казни. Он просто не догадывался, что его возят по улицам напоказ для устрашения других. А если бы и догадался, то всё равно подумал бы, что в этом мире у человека бывают и такие минуты.

Наконец он понял, что этот извилистый путь ведёт на площадь, где совершаются казни, а там… ш-ша! — и голову долой. Он растерянно глядел по сторонам. Всюду, как муравьи, суетились люди. Вдруг в толпе на краю дороги он заметил У-ма. Давно они не виделись… Значит, она работает в городе? А-кью стало стыдно, что он не проявил своей храбрости: не спел ни одной песни. Мысли вихрем закружились в его голове. «Молодая вдова на могиле» — нет, это недостаточно величественно. «Мне жаль» из «Битвы тигра с драконом» — тоже слабо. «В руке держу стальную плеть» — вот это, пожалуй, годится… А-кью хотел взмахнуть рукой, но вспомнил, что руки связаны, и не запел.

— Пройдёт двадцать лет, и снова появится такой же!..— возбуждённо крикнул он, но так и не докончил фразы. Он произносил слова, которым его не учили, которые сами родились.

— Хао! Хао!⁸⁰ — донеслось из толпы, как волчий вой. Повозка продолжала двигаться вперёд под одобрительные возгласы толпы. А-кью взглянул на У-ма, но она, не замечая его, с увлечением глазела на солдат с заморскими ружьями за плечами.

Тогда А-кью перевёл взгляд на толпу, провожавшую его криками.

Мысли снова беспорядочным вихрем закружились у него в голове. Четыре года назад у подножия горы он повстречался с голодным волком; волк неотступно шёл за ним по пятам и хотел сожрать его. А-кью тогда очень испугался. К счастью, в руках у него был топор; это придало ему храбрости, и он добрался до Вэйчжуана. А-кью навсегда запомнились злые и трусливые волчьи глаза — они сверкали, как два дьявольских огонька, и словно впивались в его тело… И теперь, глядя в толпу, А-кью увидел никогда не виданные им прежде страшные глаза: пронизывающие, сверлящие. Они неотступно следили за ним, они уже поглотили его слова и хотели пожрать его самого. Не приближаясь и не отступая, они следовали за ним.

Эти глаза словно слились в один глаз и грызли душу А-кью.

«Спасите!»

Но А-кью не выкрикнул этого слова. В глазах у него потемнело, в ушах зазвенело, и ему показалось, будто всё его тело разлетелось мелкой пылью…

А теперь о последствиях этого события. Самая крупная неприятность выпала на долю господина цзюйжэня: похищенные сундуки так и не нашлись, и всё его семейство лило горькие слезы. Случилась неприятность и в семействе почтенного Чжао: во время поездки сюцая в город,— где он хотел пожаловаться властям,— безбожные революционеры не только срезали у него косу, но ещё вытребовали у него подношение в двадцать тысяч медяков; и вся его семья тоже горько плакала. С этого дня потерпевшие стали ощущать всё большее влечение к завещанной веками старине.

Что касается общественного мнения, то в Вэйчжуане все сходились на одном, — что А-кью был негодяем. Бесспорным доказательством тому служила его казнь. Не будь он негодяем, разве расстреляли бы его? Общественное мнение в городе тоже не склонялось на его сторону. Почти все остались недовольны, считая, что расстрел не такое интересное зрелище, как отсечение головы. И потом, что за странный смертник! Его так долго возили по улицам, а он не спел ни одной песни!⁸¹ Зря за ним ходили, только время потеряли…