Москва стонала. В эти дни
одни печальные напевы
среди печальной тишины
страной печальною владели.

Как будто в пламени сердец
в одном отчаяньи угрюмом
одну печаль ковал кузнец,
тоской оттачивая думу.

Как будто вдруг оборвалось,
как будто вдруг исчезло время,
лишь к праху скорбному лилось
людей растерянное племя.

И в волнах скорби, гробу вслед
на гребнях боли жгучей пеной
из душ выплёскивалось: «Нет!» —
всей страстью человечьей веры.

Нет! Не должны мы забывать,
как, с этим именем подняты,
за нашу землю умирать
шли в бой безвестные солдаты.

Как возводили города,
как землю мёрзлую дробили,
как заменяло иногда
нам хлеб насущный это имя.

Как в годы строек, в годы битв,
сильней земного притяженья,
увлёк страну в один порыв
его державный гордый гений.

Как круто мы шагали ввысь
и жили — словно песню пели,
и в жизни был высокий смысл
и фантастические цели.

Как трудно было, как порой
душа в борьбе рвалась на части.
И всё же реял над страной
дух пленительного счастья.

И вот он умер. В море слёз
три дня тянулись к гробу люди
и всех терзал один вопрос:
«Что без него мы делать будем?».

Шептали бабушки: «Святой!»,
и кровь распарывала вены
и била молотом: «А кто?
А кто придёт ему на смену?!».

Как будто чувствовал народ,
что это горе — лишь предгорье,
и, сколь оно ни страшно, ждёт,
придёт вослед ему другое…