Моё знакомство с Владимиром Ильичом имеет тридцатилетнюю давность, и поэтому понятно, что мне приходилось встречаться с ним по разным вопросам. Но, вероятно, я не ошибусь, если скажу, что за последнее пятилетие наши встречи имели определённо технический уклон. Говоря другими словами, он прежде всего видел во мне техника, и притом такого техника, с которым ему интересно было поговорить на занимавшие его темы. Я не говорю уже о тех записочках и обращениях ко мне, которые были конкретно связаны с тем или иным изобретением или с судьбой того или иного изобретателя. В настоящее время¹ многочисленными свидетельствами установлено, как необычайно велик был круг тех лиц, о персональной судьбе которых истинно по-товарищески заботился Владимир Ильич. В разряде этих лиц немалую часть составляют такие люди, которые и лично, и по партийной линии ничего общего с Владимиром Ильичом не имели, но интересовали его исключительно как проводники той или иной полезной технической идеи. В особенности, если эта идея при своём удачном осуществлении могла оказать толкающее вперёд, революционизирующее влияние.

В немногие минуты отдыха, которыми располагал Владимир Ильич для простой дружеской беседы со мной, я знал, что не было лучшего средства отвлечь Владимира Ильича от тяжёлых забот, как беседа о новостях науки и в особенности об очередных завоеваниях техники. А в разряде этих завоеваний его, конечно, прежде всего интересовали те, которые могли найти непосредственное приложение у нас в России. Ведь в существе Владимира Ильича в необычайном единстве сливался глубокий мыслитель с активнейшим революционером. А это последнее начало непрерывно толкало его к действию до конца и к сокрушению всяческих препятствий, раз таковые стояли на путях какой-либо правильной идеи. Самый же процесс борьбы был как раз той стихией, в которой он себя особенно хорошо чувствовал. Он мог легко перевести какой-нибудь момент, казалось бы, отвлечённого разговора в гущу самой стремительной практики. Тем более, что по нашим объективным условием мы нуждались и нуждаемся именно в такой стремительной практике.

Октябрьская революция поставила работников Советской России на хозяйственном фронте в положение подлинных пионеров. Громадная страна ещё только-только была разбужена революцией от векового сна. Мы знали в буквальном смысле ещё только азбуку в области познания наших природных ресурсов. В лице Владимира Ильича мы имели человека, превосходно отдававшего себе во всём этом самый полный отчёт и, как никто, обладавшего таким авторитетом для решительного перехода от правильной теории к нужной практике, который как нельзя лучше мог сократить муки родов новой, Советской России. Когда теперь с сугубым вниманием просматриваешь переписку с ним и перебираешь странички своих воспоминаний, то ещё и ещё раз становится ясно, с каким громадным опережением, истинным опережением гения, работал этот человек, каким необыкновенным чутьём истины и надлежащей пропорциональности частей искомого целого он обладал и как часто в том, что казалось его ошибкой, повинен был не он, а исключительно мы, его сотрудники.

Быстрота, с которой разбирался Владимир Ильич в весьма сложных технических вопросах, давала мне право подшучивать над ним. утверждая, что все мы много теряем оттого, что судьбе угодно было посвятить его студенческие годы изучению юриспруденции, а не техники. Но не только этот быстрый охват технической сущности, а прежде всего и более всего активность натуры Владимира Ильича, его непрестанная готовность к борьбе и к сокрушению такого рода препятствий, перед которыми дрогнули бы не одни только малодушные,— вот что делало таким неоценимым его сотрудничество для нас, техников, связывавших так много надежд с технической реорганизацией страны. Если же верно то, что истинный техник — это прежде всего непрестанный борец, то несомненно, что во Владимире Ильиче таились громадные возможности и для технического творчества.

Тяжкий голодный год, зловещий 1921 год, думается мне, был той последней каплей в чаше испытаний, выпавших на долю Владимира Ильича, которая переполнила её так, что вконец подорвала его силы.

Состояние здоровья Владимира Ильича весной 1922 года, мучительнейшая бессонница, которая уже и тогда отравляла его существование, были таковы, что приходилось серьёзно думать о необходимости длительного отпуска и самого серьёзного климатического лечения. Программа была намечена правильная, но, к нашему великому горю, мы не успели её выполнить. Болезнь пошла вперёд форсированным темпом и опередила нас.

Однако накануне предполагавшегося отъезда, 6 апреля 1922 года. Владимир Ильич мне писал:

«Вчера Мартенс мне сказал, что „доказана“ (Вы говорили „почти“) наличность невиданных богатств железа в Курской губернии.

Если так, не надо ли весной уже —

1. провести там необходимые узкоколейки?
2. подготовить ближайшее торфяное болото (или болота?) к разработке для постановки там электрической станции?

Если сие соображение не кажется Вам излишним, напишите о нём Мартенсу (и мне 2 слова).

Мартенс хочет ехать туда недели через 3…

Дело это надо вести сугубо энергично. Я очень боюсь, что без тройной проверки дело заснёт»².

Вот передо мной другой характерный документ. Известный изобретатель гидроторфа Р. Э. Классом, который был знаком с Владимиром Ильичом ещё в 90‑х годах, пишет во Внешторг с копией в Главторф на целых семи листах обширное письмо. В нём он жалуется на ряд тормозов, стоящих на пути осуществления его планов. Классон описывает свою заграничную поездку и те новинки в технике торфодобычи, которые он наблюдал в Германии. В частности, он сообщает о прессах системы «Мадрук», которыми можно получать механическое отжатие торфяного сырца до 60 % влажности. Это письмо попало ко мне от Владимира Ильича, и нужно видеть, как он испещрил все его семь страниц самыми разнообразными подчёркиваниями одной и двойной чертой, заметками на полях, восклицательными и вопросительными знаками. Вероятно, и сам Р. Э. Классон не мог ожидать, что каждое слово его письма будет разобрано с таким величайшим вниманием. Пометки показывают, что, в противовес Р. Э. Классону, Владимир Ильич считал цены платежей, предъявленных нам немецкими фирмами, весьма и весьма солидными, но тем не менее он настоял, несмотря на все мои отговорки, на испытании этого способа прессовки торфа у нас под Москвой. Я помню, что он основательно запросил меня, почему 60‑процентная влажность может считаться таким крупным шагом вперёд и почему Р. Э. Классон может предполагать, что дальнейшая осушка торфа уже сравнительно легка. А ведь это письмо Классона отправлено было из Берлина 23 марта 1921 года, то есть как раз в самый разгар срыва нашей весенней посевной кампании в этом злосчастном году, в те дни, когда, по показаниям свидетелей, небывалый весенний зной всё чаще и чаще заставлял Владимира Ильича с тревогой посматривать на роковое безоблачное небо…

О Владимире Ильиче говорили: «Великий инициатор и вдохновитель государственной электрификации России». В этих словах нет никакого преувеличения. Включение доклада об электрификации России в повестку дня Ⅷ Всероссийского съезда Советов³ — всецело дело рук Владимира Ильича. В одной из бесед со мной он определённо подчеркнул, что не так-то легко было это провести. В своё время сенсацией были слова Владимира Ильича на этом Ⅷ съезде о том, что работы Государственной комиссии по электрификации России (ГОЭЛРО) должны явиться своего рода новой партийной программой. Громом аплодисментов ответил съезд на заявление Владимира Ильича о том, что на последующих съездах доклады инженеров и агрономов, участников строительства Советской России, станут обычным явлением!⁴

Самая мысль об электрификации уже давно созревала в нашей технической среде. Об этом свидетельствуют и рост фактического электроснабжения, и многочисленные доклады на электротехнических всероссийских съездах. Ещё в 1912 году был выработан проект сооружения под Москвой крупной районной электрической станции на громадных торфяниках Богородского уезда⁵. В 1915 году мне лично пришлось выступать на съезде деятелей по торфодобыче и но разработке залежей подмосковного угля со специальным докладом о значении для России сооружения районных станций на торфе. В том же 1915 году вышла чрезвычайно показательная брошюра инженера Э. Бухгейма «К экономическому освобождению России», в которой это освобождение намечалось путём «электрификации её территории». Здесь, между прочим, мы читаем: «Электрификация России всё равно рано или поздно станет неотложной и настоятельной потребностью, необходимой для подъёма общего благосостояния и производительности всей страны»…

Можно бы много привести ещё примеров, могущих показать и доказать, что ещё в довоенное время⁶ идеи разнообразных сдвигов нашей экономики, связанных с осуществлением электрификации, давно уже носились в воздухе.

И, однако, не подлежит сомнению, что весь размах электрификации нашей хозяйственной стройки как неотъемлемая часть единого социалистического хозяйственного плана — что всё это идёт от Владимира Ильича, и идёт в резком разрыве и по масштабу, и по качеству со всем прошлым дооктябрьской электрификации.

Выступая решительно за электрификацию, Владимир Ильич в достаточной степени учитывал отсталость нашей экономики и нашу нищенскую бедность в накопленных капиталах. Всё это он видел и вполне реалистически представлял себе уже по одному тому, что его перу принадлежит целый ряд работ, в которых он документирует своё глубокое знакомство с данными нашей русской статистики по самым её первоисточникам. Но он знал также, что плуг социальной революции впервые пашет именно наши равнины и что при наличности этой работы роль техники трудно переоценить.

При всей своей революционной дерзости Владимир Ильич, как никто, прочно, обеими ногами стоял на почве самой реальной действительности и даже более того — как бы вырастал из самих глубин её, ибо, как никто другой из современников, он обладал особым даром проникновения в сокровеннейшие мысли и чувства миллионов народных масс. Как будто бы он был с ними в какой-то особом, непосредственном родстве. Это, между прочим, сказывалось в особой простоте и вместе с тем народной сочности самой речи Владимира Ильича, в характере его выражений, при всей его научной мысли.

Мы, техники, знаем превосходно, как важны в нашей работе творческая дерзость и целостная убеждённость. Мне думается, что наличность этого рода линий, в свою очередь, немало содействовала симпатиям Владимира Ильича к работе техников и к самим техникам. Навсегда запомнился один из вечеров, проведённый нами по приглашению Владимира Ильича в Кремле при демонстрации киноленты, изображающей работу на торфе и сопоставляющей старые способы торфодобычи с методами работы Гидроторфа. И навсегда останутся памятны беседы в этот вечер с Владимиром Ильичом, его расспросы о наших успехах на путях разрешения торфяной проблемы, его весёлое оживление и подбадривающие слова…

Торфяной проблеме вообще пришлось сыграть некоторую роль в ознакомлении Владимира Ильича с вопросами электрификации. В декабре 1919 года в одной из бесед с ним я дал ему подробную характеристику возможного значения торфа в нашем топливном балансе и роли торфодобычи в электроснабжении. Придя домой через несколько часов, я получил от него записку. Он писал:

«Глеб Максимилианыч!

Меня очень заинтересовало Ваше сообщение о торфе.

Не напишете ли статьи об этом в „Экономическую Жизнь“ (и затем брошюркой или в журнал)?

Необходимо обсудить вопрос в печати»⁷.

И тут же — набросанные рукой Владимира Ильича тезисы статьи.

Статья, удовлетворявшая желанию Владимира Ильича, была мною написана и напечатана в виде фельетона в «Правде»⁸.

Во второй половине января 1920 года я послал В. И. Ленину статью о задачах электрификации промышленности и 23 января получил от него такое письмо:

«Глеб Максимилианович!

Статью получил и прочёл⁹.

Великолепно.

Нужен ряд таких. Тогда пустим брошюркой¹⁰. У нас не хватает как раз спецов с размахом или „с загадом“.

Надо 1) примечания пока убрать или сократить. Их слишком много для газеты (с редактором буду говорить завтра).

2) Нельзя ли добавить план не технический (это, конечно, дело многих и не скоропалительное), а политический или государственный, т. е. задание пролетариату?

Примерно: в 10 (5?) лет построим 20—30 (30—50?) станций, чтобы всю страну усеять центрами на 400 (или 200, если не осилим больше) вёрст радиуса; на торфе, на воде, на сланце, на угле, на нефти (примерно перебрать Россию всю, с грубым приближением). Начнём‑де сейчас закупку необходимых машин и моделей. Через 10 (20?) лет сделаем Россию „электрической“.

Я думаю, подобный „план“ — повторяю, не технический, а государственный — проект плана, Вы бы могли дать.

Его надо дать сейчас, чтобы наглядно, популярно, для массы увлечь ясной и яркой (вполне научной в основе) перспективой: за работу‑де, и в 10—20 лет мы Россию всю, и промышленную и земледельческую, сделаем электрической. Доработаемся до стольких-то (тысяч или миллионов лошадиных сил или киловатт?? чёрт его знает) машинных рабов и проч.

Если бы ещё примерную карту России с центрами и кругами? или этого ещё нельзя?

Повторяю, надо увлечь массу рабочих и сознательных крестьян великой программой на 10—20 лет.

Поговорим по телефону.

23.1.Ваш Ленин

Р. S. Красин говорит, что электрификация железных дорог для нас невозможна. Так ли это? А если так, то может быть будет возможна через 5—10 лет? может быть на Урале возможна?

Не сделать ли особой статьи о „государственном плане“ сети электрических станций, с картой, или с примерным их перечнем (чистом), с перспективами, способными централизовать энергию всей страны?

Позвоните мне, пожалуйста, по телефону, получив это письмо, и мы поговорим»¹¹.

После этого в течение нескольких недель мной была составлена брошюра «Основные задачи электрификации России», и тов. Бонч-Бруевичу под нажимом Владимира Ильича пришлось весьма поторапливаться с её выпуском в свет. Само собой разумеется, что при такой быстроте составления брошюрка эта могла сослужить лишь временную работу агитационной листовки, и, когда Владимир Ильич предложил мне поместить своё предисловие, я не хотел связывать его имени с этой спешной брошюркой и был решительно против этого.

С конца февраля 1920 года начала работать сорганизованная мной Государственная комиссия по электрификации России (ГОЭЛРО), которая самой возможностью своего бытия, конечно, целиком обязана Владимиру Ильичу. Работа этой комиссии с самого начала весьма интересовала Владимира Ильича. Он лично познакомился с некоторыми членами комиссии и при моём посредстве имел точное представление о всех главнейших участках нашей работы. Он очень опасался, чтобы мы в своей работе не замкнулись в узкий круг интересов и лиц, настаивая на таком ведении дела, при котором надлежащим образом пропагандировалась бы самая идея электрификации.

Пусть товарищи припомнят обстановку, в которой мы жили в начале 1920 года, когда у нас ещё был военный фронт и когда послевоенная разруха давала себя знать на каждом шагу колоссальными затруднениями при отправлении самых неотложных государственных надобностей. И всё это гигантской тяжестью обрушивалось на плечи прежде всего Владимира Ильича, на эти плечи, которые с таким величайшим самопожертвованием готовы были принять на себя любую тяготу, раз дело шло о защите интересов пролетариата.

Неоднократно в зимние вечера этого года он приглашал меня к себе для обсуждения того или другого вопроса по ходу наших работ и самым внимательным образом выслушивал те сообщения, которые я делал ему по поводу аналогичных работ на Западе. Припомните, как известный английский писатель Уэллс вспоминал свою беседу с Владимиром Ильичом об электрификации России. Этот писатель был убеждён, что электрификация приличествует примерно такой стране, как Англия, но по отношению к пустыням России она является прямой фантастикой. Тем не менее он признавал, что убеждённость Владимира Ильича поколебала его, и он подумал даже о возможности электрификации России, если за это дело примется Ленин.

Да, во Владимире Ильиче помимо глубокого учёта сил науки и техники жила ещё глубочайшая, непоколебимая уверенность в могучих силах трудящегося населения России, взбодрённых вихрем революции. Сколько раз после таких бесед с Владимиром Ильичом уходил и я сам с новым подъёмом сил, с ещё более крепкой убеждённостью в победоносном исходе нашей борьбы! А когда в конце 1920 года в предисловии к докладу ГОЭЛРО Ⅷ Всероссийскому съезду Советов я писал о крепких руках истинных строителей жизни, перед моим умственным взором проносились не только многомиллионные шеренги рабочих и крестьян, но и дерзостный и стремительный облик их вождя, проникнутого такой исключительной уверенностью в их творческих силах.

Как-то раз в беседе с Владимиром Ильичом я привёл ему цифры производства лампочек накаливания, до которого дошли Соединённые Штаты. При сопоставлении со 100‑миллионной цифрой населения Штатов выходило, что электрическое освещение становится демократическим. Помню, что мы с Владимиром Ильичом пришли к тому выводу, что за первым десятком отчаянно трудных начинательных лет мы сможем, при условиях советского строя, взять ещё гораздо более решительный темп популяризации завоеваний науки и техники, чем американский. Вся сущность успеха наших начинаний при этом целиком будет обязана единому решающему моменту, нигде в мире нет такой, как у нас, прямой, безоговорочной, нелицемерной связи с широчайшими народными массами при проведении в жизнь любой идеи, связанной с интересами этих масс. А раз это так, то и в экономическом творчестве с неизбежностью должен сказаться тот общий закон, который отмечен К. Марксом и который гласит, что продуктивность того или иного исторического акта прямо пропорциональна наличности охваченных им народных масс¹². Нет никаких сомнений, что порой наши декретные устремления опережают фактическое строительство, но разве мы не сознательно идём на такое опережение, усматривая в декрете не только сухую формулу закона, но и живое слово пропаганды?

Прошло несколько недель после этого разговора, и я получил от Владимира Ильича нижеследующее характерное для него письмо:

«Г. М.! Мне пришла в голову такая мысль.

Электричество надо пропагандировать. Как? Не только словом, но и примером.

Что это значит? Самое важное — популяризировать его. Для этого надо теперь же выработать план освещения электричеством каждого дома в РСФСР.

Это надолго, ибо ни 20 000 000 (— 40 000 000?) лампочек, ни проводов и проч. у нас долго не хватит.

Но план всё же нужен тотчас, хотя бы и на ряд лет.

Это во‑1‑х.

А во‑2‑х, надо сокращённый план выработать, тотчас и затем, это в‑3‑х,— и это самое главное — надо уметь вызвать и соревнование и самодеятельность масс для того, чтобы они тотчас принялись за дело»¹³.

Как характерны эти строки для их стремительного автора, для оправдания самого наименования электролампочек в наших сельских просторах «лампочками Ильича»!

Для того чтобы закончить в 9‑месячный срок доклад по электрификации, нашей комиссии пришлось работать с лихорадочной поспешностью. Целые главы этой книги приходилось отправлять почти в буквальном смысле без просмотра, прямо из-под пишущей машинки в типографию. А за плечами стоял необычайно внимательный и критически изощрённый первый читатель этого труда: Владимир Ильич потребовал, чтобы один экземпляр корректуры шёл по его адресу. Вспоминаю, как я бывал озабочен в эти дни и как волновался, поджидая заветного телефонного вызова. Особенно меня беспокоила глава по аграрному вопросу, величайшим знатоком которого был именно Владимир Ильич, и которая как раз представляла такую трудность для обработки со специальной, «энергетической» точки зрения. Но и до сих пор в моей душе радость, когда я вспоминаю его отношение к этому нашему дружному коллективному труду.

Немало пробелов и недостатков в этой работе. За судьбу этой книги мы не страшились: ведь её критиком и первым читателем был человек, в зоркости и проницательности глаза которого не сомневались даже и его враги. Она свидетельствует, что один и тот же гениальный ум и та же крепкая рука направляли и руль социальной революции, и гигантский трактор новой техники, в своём нераздельном единстве призванные создать новую, светлую, радостную и братскую жизнь.

---

Человек нам дорог во всей его многогранности, в особенности если это человек из той редкой породы, которую мы можем назвать типичной для представителей гениальных человеколюбцев.

А ведь именно к этим людям и относился наш такой простой, всегда доступный самому широкому своему окружению, преисполненный самоотверженной любви ко всем «труждающимся и обременённым», наш В. И. Ульянов-Ленин.

Если вы спросите любого из нас, стариков, имевших счастье быть в непосредственном окружении Владимира Ильича, не было ли в нём каких-либо черт, которые могли бы быть изменены к лучшему, мы все ответим вам единодушно: вот уж когда всякое «лучшее» было бы врагом подлинно хорошего…

Небольшого общения с ним уже было достаточно, чтобы почувствовать, что от него так и веет особо подбадривающей силой и энергией борца страстного, находчивого, удачливого и высокоэрудированного. Его большой природный здравый смысл как-то по-особенному, по-ильичёвски обрамлялся всесторонней гонкой одарённостью, исключительной «суммой разумения».

Известно, что венгерский маэстро Лист советовал русскому композитору А. П. Бородину прежде всеми помнить, что люди больших дел не боялись быть самими собой.

Вот эта яркая выявленность подлинной, никогда ничем не прикрашиваемой личности сразу бросалась в глаза при встрече с Владимиром Ильичом, и дальнейшее знакомство с ним только подкрепляло в вашем сознании эту его черту.

Идёт ли он на ответственное заседание ЦК или СНК, собирается ли выступить перед многолюдным собранием рабочих в каком-нибудь обширном заводском цехе (а это были для него особо волнующие выступления), готовится ли он к выступлению в Большом театре, ожидает ли он у себя на дому, в этих заветных кремлёвских комнатках, того или иного посетителя,— перед нами один и тот же Владимир Ильич, по-особому собранный и по-особому вооружённый для борьбы со всем тем, что мешает людям жить по-человечески, такой простой и такой неотразимый по ясной убедительности того, что он скажет.

А скажет он лишь то, что считает особо нужным этим ожидающим его людям, что соответствует ведущей правде жизни, скажет напрямик, не считаясь с тем, что, быть может, многим из его слушателей будет не по себе, когда они заглянут этой правде в глаза.

Якобинец Робеспьер, как известно, весьма заботился о том, чтобы и самый костюм его был запечатляем в глазах массы как нечто присущее только ему, Робеспьеру.

Карл Маркс случайно застиг явившегося к нему впервые Луи Блана за прихорашиванием перед зеркалом в передней. Это сразу принизило Луи Блана в глазах Маркса.

Ничего подобного не могло случиться с Владимиром Ильичом. Костюм его был всегда весьма прост, обычен, без малейшего оттенка какой-либо претенциозности.

Встречу с этим человеком я считаю самым счастливым событием в моей жизни; революционную деятельность Владимира Ильича — величайшим счастьем для нашей Родины; то обстоятельство, что в эту великую и вместе с тем критическую эпоху, которую переживает в наши дни всё человечество, Ленин является в глазах всё новых и новых миллионов людей их светлым гением,— наиболее многообещающим фактором несокрушимого прогресса человечества.

И нельзя дать лучшего совета людям, чем совет почаще заглядывать в творения Ленина, изучать то неизмеримое богатство, которое он оставил людям в своих трудах, в примере своей жизни.

Как метко писал А. М. Горький, когда утверждал:

«Был в нём некий магнетизм, который притягивал к нему сердца и симпатии людей труда».

И далее:

«Обаятелен был его смех,— „задушевный“ смех человека, который, прекрасно умея видеть неуклюжесть людской глупости и акробатические хитрости разума, умел наслаждаться детской наивностью „простых сердцем“.

Старый рыбак, Джиованни Сиадаро, сказал о нём:

— Так смеяться может только честный человек»¹⁴.

Помню, как однажды я и один из тогдашних наркомов, с которым я был в непрестанном антагонизме, ворвались в кабинет к Владимиру Ильичу, находившийся рядом с залом заседаний СНК,— своё председательство на этот раз он передал кому-то другому,— ворвались с градом обвинений друг друга. Владимир Ильич пытался прислушаться к нам, но вскоре мы заметили, как лицо его покраснело, глаза весело заискрились и он разразился своим задушевным смехом, смехом до слёз, бросая по нашему адресу:

— Нет, вы посмотрите на них: они воображают, что я хоть что-либо могу понять из того потока слов, который они обрушивают на меня!..

И яростным противникам ничего не оставалось, как только присоединиться к его смеху над ними.

Да, воистину это был человек-магнит!

Если мы скажем, что Владимир Ильич всегда стремился окружить себя людьми большого таланта и волевой энергии, то этого будет мало. Он положительно готов был «ухаживать» за такими людьми, радовался их успехам, прощал им норой многие «слабости», которые, казалось бы, не могли ускользнуть от его зоркого взгляда.

И когда кто-либо в его присутствии распространялся об «отрицательных качествах» того или иного товарища, он резко прерывал всякую обывательщину в этом направлении:

— Вы мне расскажите‑ка лучше, какова линия его политического поведения.

И одновременно какая тонкая всесторонняя заботливость о своевременной помощи товарищу, сколько документов исключительной теплоты этого великого сердца хранит музей его имени!

Писал и читал Владимир Ильич с необычайной быстротой и тоже со своими милыми, ленинскими особенностями.

Писал без помарок, чётко, красивым «бисерным» почерком. Любил подчёркивать то, что ему казалось особо существенным (особенно в записках частного характера): подчеркнёт одной, а то и двойной чертой… Это частенько предупреждение — дружеское, но чёткое: не поскользнитесь на этом месте!

Его чтение тоже носило особый характер: живые, искромётные глаза быстро неслись по страницам книги или рукописи: эти глаза были действительно «всевидящими»: от них ничего не ускользало.

Если в моём присутствии Владимир Ильич брал в руки какую-либо новую книгу, я невольно улыбался… По опыту знал: на ловца и зверь бежит: знал, что горе всякому лукавству мысли автора, всякому рабьему приспособленчеству.

Если книга была его собственной; ильичёвской принадлежностью, он не стеснялся делать краткие карандашные пометки, метко бившие в цель.

Подчеркнёт и поставит два знака вопроса: будьте уверены, что автор пойман с поличным. Напишет сбоку выразительное ильичёвское «гм, гм» — это значит, что стоит здесь копнуть — и автор будет выведен на свежую воду…

Пламенная натура Владимира Ильича сказывалась и в быстроте и слаженности его движений, в остронасмешливом взгляде чудесных глаз, в некоторой обычной для него естественной «приподнятости» всего его существа, в особой остроте восприятия всего окружающего…

Как-то в последние годы его работы спрашиваю Владимира Ильича:

— Почему вы не попробуете развлечься хоть немного хорошей музыкой, Владимир Ильич?

— Не могу. Глеб Максимилианович: она слишком сильно на меня действует.

И чувствовалось, что этот человек, имевший такую власть над окружающими, ещё большую власть имеет над собой.

Такой «воспитанности» Владимир Ильич был, конечно, обязан и воздействию своей исключительной, по-дружески сплочённой и одарённой семьи, и той боевой закалке исключительных событий, в водоворот которых он был ввергнут революционными судьбами нашей Родины, но прежде всего и больше всего он был обязан самому себе, той железной, волевой дисциплине, которая была присуща Владимиру Ильичу с юных лет и которую он сохранил до конца своих дней. Он мог быть требователен по отношению к другим, потому что безгранично требователен был к самому себе.

Владимира Ильича можно было легко рассердить расплывчатой характеристикой какого-нибудь человека в качестве вообще «хорошего» человека. «При чём тут „хороший“,— аргументировал он.— Лучше скажите-ка, какова политическая линия его поведения…»

Владимир Ильич был партийным товарищем в лучшем смысле этого слова и в этом отношении не знал себе равного. При его жизни мы все чувствовали, что его дружеский зоркий глаз неустанно следит за нами, и с великой деликатностью и готовностью он спешил навстречу, если только убеждался в том, что товарищи находятся в затруднительном положении. В тесном дружеском кругу Владимир Ильич немедленно становился душою всего общества. Именно около него слышались самые страстные речи и наиболее весёлый смех. Он был чрезвычайно осведомлён о личных особенностях каждого товарища и удивительно умел подходить к человеку именно сообразно с его особенностями. Лишь одного Владимир Ильич не терпел, как не терпел и Маркс,— фальши, позировки, фразистости.

На службе величайшей в мире революции он сжёг все свои силы, он спалил напряжёнными думами свой гениальный мозг. Незадолго до своего последнего смертельного заболевания, едва оправившись от предыдущего болезненного припадка, он как-то говорил мне со смущённой улыбкой: «Да, мне кажется, что я брал на себя слишком большую нагрузку…» Он говорил это в вопросительном тоне. Умирая, он ещё сомневался в том, достаточна ли его ставка, ставка самой жизни.

Примечания

1. Воспоминания написаны в 1956 г. Ред.↩
2. Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 54, с. 227. Ред.↩
3. Ⅷ Всероссийский съезд Советов рабочих, крестьянских, красноармейских и казачьих депутатов состоялся в Москве 22—29 декабря 1920 г. Ред.↩
4. См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 42, с. 156—157. Ред.↩
5. Ныне Ногинского района. Ред.↩
6. До первой мировой войны. Ред.↩
7. Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 51, с. 105. Ред.↩
8. Статья Г. М. Кржижановского была опубликована в газете «Правда», № 5, 10 января 1920 г. под заголовком «Торф и кризис топлива». Ред.↩
9. Статья Г. М. Кржижановского «О задачах электрификации промышленности» была опубликована в сокращённом виде в газете «Правда», № 20, 30 января 1920 г. Ред.↩
10. Брошюра Г. М. Кржижановского «Основные задачи электрификации России» была издана в феврале 1920 г. Ред.↩
11. Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 7, с. 227. Ред.↩
12. См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 29, с. 18. Ред.↩
13. Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 52, с. 39. Ред.↩
14. Горький М. Собрание сочинений: В 30‑ти т. М., 1952, т. 17, с. 22. Ред.↩