Из всех моих встреч с Лениным именно тот эпизод, который, думалось мне, представлял наименьший интерес для посторонних, вызвал наибольшее количество вопросов, причём объяснений от меня требовали с возмущением, негодующе или — в лучшем случае с презрительным удивлением. Это не обижало меня — реакция могла быть любой, лишь бы не пустая вежливость, не равнодушие!

Не все мои разговоры или случайные встречи с Лениным нашли отражение в первой книге, создававшейся мною в спешке после возвращения из России. Не вошли они и во вторую книгу¹, и в два десятка первых моих статей. Об этом эпизоде я не упоминал в своих работах до второй мировой войны даже кратко. Он действительно кажется непримечательным. Во всяком случае, так я говорил себе. Ведь не произошло ничего конкретного. А рассказывать о том, чего не было,— значило бы излагать план несостоявшегося сражения, да ещё устами простого солдата!

Вот почему об этом эпизоде, вызывавшем такие оживлённые толки на протяжении многих лет, в напечатанных моих произведениях вы найдёте лишь краткое упоминание в книге «Русские: страна, народ и за что он сражается»:

«Сам постоянно читая и занимаясь, он (Ленин) всегда побуждал других делать то же. Весной 1918 года я сказал ему, что собираюсь уезжать домой. Ведь самое важное сейчас — объяснить Америке, что происходит в России. Так считал я, но не Ленин. „Почему бы вам не остаться ещё на некоторое время,— сказал он,— и узнать поглубже нашу историю, принципы и цели“. Позже он предложил Борису Рейнштейну (американец русского происхождения, который помогал Джону Риду и мне в работе), чтобы мы организовали небольшую группу для занятий. „Если вас соберётся четыре-пять человек, я постараюсь найти время, чтобы раз в неделю заниматься с вами“».

Вот всё, что я написал. Но охотно признаю, что эпизод этим не исчерпывается. Линкольн Стеффенс² и многие друзья, которые ещё живы, настойчиво требовали, чтобы я сообщил неизвестные подробности этой истории. Поэтому я намерен, ничего не утаивая, рассказать здесь всё об этом связанном с Лениным эпизоде, которому мои друзья придали столь большое значение.

Вскоре после моего возвращения в США, в 1918 году, друзья, которые не переставали расспрашивать меня о революции, и особенно о Ленине, выведали и тот факт, что Ленин предложил создать группу для изучения марксизма под его руководством, а я (в чём впервые признаюсь печатно) не воспользовался этим предложением. Непосредственная реакция тех, кто слышал об этом впервые, всегда была одна и та же: безмолвное изумление. Затем на меня обрушивалась лавина упрёков. Как! Я упустил возможность изучать марксизм под руководством Ленина? Невероятно, необъяснимо! Это сразу ставило меня в разряд глупцов и тупиц — к тому же неблагодарных или по меньшей мере полоумных.

Я пытался объяснять, но все мои доводы с раздражением отметались. Ума я решился, что ли, упустив такой случай? Какая это была честь для меня! Да ведь это все равно что учиться теории относительности или квантовой теории у Эйнштейна! Равносильно возможности беседовать с Сократом в Афинах!

Это говорилось в те дни, когда меня, как и других корреспондентов, возвратившихся в Америку раньше, как Джона Рида, его жену Луизу Брайант, Бесси Битти и даже некоторых официальных лиц, которые были в России во время революции, например полковника Раймонда Робинса из американского Красного Креста, часто приглашали выступать по всей стране от восточного до западного побережья. И где бы я ни выступал, повсюду находились американцы, хотевшие пожать руку, которая пожимала руку Ленина. Но со временем всё большему числу людей становилось известно, какую возможность я упустил из-за необъяснимого упрямства. Ко мне подходили, отзывали меня в сторону и спрашивали, так ли это, и моё «да» производило ошеломляющее впечатление. Как я мог?!

Да, как я мог поступить так? Толстая пачка заметок, часть которых пожелтела от времени, и машинописный вариант моих первоначальных набросков с карандашными поправками, и собранные совсем недавно материалы свидетельствуют о моих усилиях заглушить этот безрассудный голос раскаяния. Безрассудный потому, что ведь и тех встреч, которые я имел с Лениным было достаточно, чтобы обогатить мою жизнь. Так почему нам жалеть о тех встречах, которых не было? Часть заметок озаглавлена «Ленин и время», другая — «Учебная группа» и «Группа по изучению марксизма». В наброске «Ленин как учитель» рассматривается более широкий круг проблем, связанных с Лениным, однако он заканчивается словами: «Примечание. Почему я не принял предложения Ленина о занятиях?» — и далее следует изложение первой и второй причин. Другие наброски называются «Социализм как система или теория» и «Отнятое у Ленина время».

Поскольку для меня это единственное (за исключением ещё одного) воспоминание о Ленине, которое окрашено сожалением, а также и потому, что я в долгу перед моими критиками, я чувствую, что должен побороть этот преследующий меня призрак. А для этого нужно вернуться ко времени события, о котором в печати я до сих пор упоминал всего один раз и в довольно завуалированной форме.

Хотя в книге «Русские: страна, народ и за что он сражается» я писал, что Ленин предложил создать группу для изучения марксистских идей весной, теперь я в этом не так уверен. Несомненно, это было после 1 января 1918 года, так как в этот день после митинга в Михайловском манеже я в первый раз встретился с Лениным не в официальной обстановке, и между нами состоялся живой и интересный разговор. Скорее всего, это произошло где-то между 1 января и 18 февраля, когда немцы начали наступление в России.

Надо сказать, что в течение сорока с лишним лет, которые прошли со времени моего последнего разговора с Лениным, я постоянно дополнял свои заметки о Ленине, вспоминая то какой-нибудь жест, то обстоятельства, при которых произошёл тот или иной случай или были сказаны те или иные слова, то реакцию окружающих в связи с каким-нибудь действием Ленина, совершённым в моем присутствии.

Поэтому мне нет необходимости напрягать память, чтобы слова Ленина, которые я не приводил в своих произведениях, пришли мне на ум. Ленин был таким живым, он говорил так ярко, что каждое его слово было запечатлено не только в моих заметках, но и в моей памяти — значительные слова, которые с годами приобрели ещё большее значение. Однако, что касается дат, то я их всегда плохо запоминал.

Странно, что человек, почти лишённый способности запоминать ход времени, как это было со мной, умеет с такой безжалостной остротой ощущать его ценность. Вот главная причина, помешавшая мне воспользоваться возможностью стать учеником Ленина. В первую очередь это было бы злоупотреблением временем Ленина.

Я доволен тем, что никогда не отнимал у Ленина лишней минуты. Хотя после нашего разговора в Манеже я мог бы иметь доступ к Ленину почти в любое время, я избегал этим пользоваться. Почти все мои встречи с Лениным, порой даже неожиданные, были связаны с выполнением моих корреспондентских обязанностей, а раз или два — с моими публичными выступлениями. Я никогда не стремился взять интервью просто ради интервью, никогда не заговаривал с ним сам, за исключением одного раза в коридоре Таврического дворца, никогда не начинал разговора просто так, исключая случай, когда он оказался ничем не занятым и скучал на заседании Учредительного собрания.

И не могу сказать, что такая ненавязчивость была присуща только мне. Среди иностранцев, и особенно журналистов, я, пожалуй, был исключением, но многие русские также избегали докучать Ленину. К примеру, Корней Чуковский. Мы, конечно, говорили о Ленине, когда моя жена Люсита и я в 1959 году провели в гостях у этого старейшего советского писателя день на даче в Переделкино, окружённые его юными почитателями.

— Да,— задумчиво сказал Чуковский,— я часто видел Ленина. И имел много возможностей поговорить с ним. О, у меня-то время было! Но у Ленина его не было. Так как же я смел искать встречи с ним?

Если бы я стал заниматься в этой группе, то я непрестанно думал бы, с какой стати Ленин должен тратить на меня своё время и энергию? У него на плечах весь земной шар, так какое же право я имею его утруждать?

Кроме того, и у меня времени было мало. Я твёрдо решил покинуть пределы России к весне. А пока я колебался, не зная, что ответить Рейнштейну на предложение о занятиях, ход событий укрепил мою решимость уехать на родину.

С тех пор я не раз поражался собственной самоуверенности: у меня не было времени на изучение Маркса, когда Ленин полагал, что он сумеет его найти, чтобы заниматься с нами!

Ленин и время — это тема всегда привлекала меня и казалась мне непостижимой. Как он мог, словно никогда не торопясь и не уставая, успевать делать так много? Добиться встречи с Лениным было нелегко, но уж если он принимал человека, то отдавал ему всё внимание, и время, казалось, останавливалось. Как сказал Боб Майнор, в ту пору более известный как карикатурист и журналист, Ленин умел делать так, что говорил собеседник, а сам он слушал.

Я словно вновь вижу, как Ленин пододвигает свой стул поближе к моему, а затем, задав какой-нибудь вопрос, пододвигается ещё ближе! Обмениваясь впечатлениями с другими знавшими его людьми, я обнаружил, что это была его обычная манера. Он умел заставить собеседника рассказать всё, что тот знал по интересующему его вопросу, а чем он только не интересовался! И нередко собеседники, к своему удивлению, обнаруживали, что знают больше, чем они сами подозревали. Мы были репортёрами-профессионалами, но Ленин был величайшим репортёром всех времён.

Теперь я понимаю, что настойчивое желание Ленина создать эту группу меня просто поразило. Впрочем, не в первый и не в последний раз меня поражало, какое огромное значение большевики придавали знаниям. Вместе со снарядами на фронт посылались печатные станки. Это я ещё мог понять. Но некоторым вещам я мог только дивиться, настолько они были непостижимы.

И в нашем доме книги играли очень важную роль и оказали значительное влияние на моё духовное развитие. Мы с братом Говардом, когда ещё были школьниками, за мытьём посуды наперебой читали друг другу стихи. Однако моё американское воспитание не подготовило меня к этому, очевидно специфически русскому, стремлению приобретать знания даже в тот момент, когда на собраниях и на полях сражений решались судьбы революции.

Но разве не фантастичным было для страны, прежде искусственно удерживаемой в невежестве, выдвигать на другой же день после революции программу коренных реформ в области просвещения, изложенную Луначарским в его отчёте за год, закончившийся 7 ноября 1918 года? Несмотря на саботаж интеллигенции, которая прежде пользовалась неправомерной привилегией на образование и слыла в России народолюбивой, были открыты новые учебные заведения для подготовки учителей. В стране, разрушенной и голодающей, детям предоставляли бесплатное питание и выдавали бесплатно все учебники, отменили плату за обучение, а заработную плату учителям повысили в июле наполовину. И он предупредил, что увеличение бюджета за последние полгода на сумму, равную полумиллиарду долларов, является только началом, ибо только высокий уровень народного просвещения может обеспечить умелое правление народа. Сотни миллионов рабочих и крестьян, которые первые в мире взяли власть в свои руки, не сумеют сохранить ни политической власти, ни экономического управления страной, если, кроме того, народ не овладеет знаниями, говорил Луначарский.

На первых порах я не хотел рассказывать друзьям в Америке о предложении Ленина заниматься в группе главным образом потому, что опасался, как бы это не показалось бахвальством. Я даже старательно объяснял, что, как ни лестно было по приглашение, хорошо зная Ленина, мы не должны проникаться слишком высоким мнением о своих персонах. С его любовью к самому процессу обучения, он с охотой стал бы заниматься с любой группой.

Мысль о создании такой группы не была у Ленина случайной: он не раз напоминал о ней Рейнштейну.

Однажды, когда Рейнштейн докладывал Ленину о тех, кого он надеялся увидеть членами группы но изучению марксизма, было названо и моё имя. Очевидно, тогда я ещё не сказал Рейнштейну «нет», а возможно, и не говорил этого никогда. Я просто откладывал для себя решение этого вопроса — я собирался вернуться к нему позже. Рейнштейн рассказывал мне потом, что Ленин говорил ему тогда: Вильямсу, возможно, недостаёт полного понимания большевистских принципов, и идей. Очевидно, поэтому я был подходящим кандидатом, и уж во всяком случае это не являлось препятствием для моих занятий в группе; отсюда я делаю вывод, что Ленин с интересом занялся бы обучением не слишком закалённого в политическом отношении американского радикала.

Конечно, он был прав: мне действительно не хватало теоретической подготовки. О марксизме я имел лишь самое поверхностное представление. Если бы я знал основы теории марксизма, я был бы в большей мере гарантирован от проявлений слабости и нерешительности. Ведь свои познания о социализме я получил только из вторых рук.

Ленину нравились небольшие группы. Интересно, что человек, который умел воодушевлять многотысячные митинги, человек, за которым в Советской России пошли миллионы, который стал теперь легендарной личностью для сотен миллионов людей во всём мире, относился к небольшим группам с таким вниманием и заботливостью.

Но почему он хотел, чтобы именно я был в этой группе? Стеффенс, на которого идея организации группы для изучения марксизма произвела особенное впечатление, любил размышлять об этом, так же как и профессор Каун.

Конечно, говорили не они, а другие — Ленин интересовался мной потому, что он хотел, чтобы всякий, кто вступает в ряды воинов революции, был хорошо подготовлен. Я слышал и другие предположения того же порядка. Но я убеждён, что это было просто обычное проявление его привычки давать людям именно то, в чём они нуждались больше всего. И в этом не было ни малейшего оттенка благотворительности. Он не говорил: «Я делаю доброе дело», он просто делал его. Ещё раньше он заметил, что мне мешает недостаточное знание русского языка, и посоветовал, как лучше взяться за его изучение. Теперь, видимо обдумывая наши прежние разговоры, он пришёл к выводу, что, мне не хватает теоретических знаний. Хотя он был вполне доволен моей деятельностью (мы с Джоном Ридом писали тексты к иллюстрированным газетам, которые затем сбрасывались с аэропланов, чтобы ветер разнёс их по немецким окопам), он понимал, что марксизм я знаю недостаточно. Как он был прав! В этом отношении меня можно считать типичным американцем, и в частности типичным американским социалистом.

Я, возможно, знал больше среднего члена партии, но это не такая уж большая похвала. О диалектике, о теории, я нахватался кое-каких сведений, но не больше. По темпераменту, как и большинство моих соотечественников, я предпочитал практическую деятельность.

Но это ещё не значило, что я недооцениваю теорию, по крайней мере, так казалось мне. Так почему же я отказался от возможности учиться у этого гения в разгар революции?

Когда в минуты самоанализа я задавал себе этот вопрос, я до подробностей припоминал, как Ленин, пододвигая свой стул поближе, задавая вопросы, казалось, постигал даже те мельчайшие частицы истины, которые ещё не открыли его собеседники, словно он обладал способностью видеть их мысли и читать их. И в такие минуты я начинал сомневаться, насколько в действительности моё решение не заниматься в этой группе было порождено благородным нежеланием затруднять Ленина. А может быть, я подсознательно хотел уклониться от этого своеобразного просвечивания мозга и души рентгеновскими лучами! «Человеческий ум — великий мастер самообмана!»

«Без революционной теории,— начинается ленинская фраза, ставшая широко известной в социалистических странах,— не может быть и революционного движения»³. Это безусловно так. Но американцы не любят теорий. Они чураются всего, что отдаёт теорией.

Меня покорил гуманизм революции, её благородная цель. Встречаясь с Лениным и его женой Крупской, я убеждался, что они олицетворяют всю глубину гуманизма революции. С другой стороны, политические доктрины трогали моё сердце не больше, чем церковные догмы. Не доктрины и теория революции, а живая революция, революция, которую я видел своими глазами, пробудившая и встряхнувшая долго дремавшего колосса — народ,— вот что влекло меня. Восстание бедных и угнетённых, массы в движении, всеобъемлющий дух борьбы. К чему было узнавать ещё что-то, полагал я, когда именно об этом я хотел рассказывать народу Америки, который думал, что революция — это насилия и убийства, творимые «красными».

В эти минуты критического самоанализа я признал, что не мог заставить себя принять чёткую систему мышления. Виною этому я считал своё американское воспитание, прагматизм и леность ума.

Во искупление я прочёл много того, чего иначе не стал бы читать, и нашёл много доказательств, что Ленин никогда не стал бы навязывать начинающим марксистам застывшие догмы, и мне стоило лишь оглянуться вокруг, чтобы увидеть, как его теории воплощаются в жизнь.

Когда спустя много лет я вспоминал ленинское предложение и старался понять, какой логикой я руководствовался в своей нерешительности, мои размышления нередко прерывались внезапно нахлынувшими волнами воспоминаний, более властных, чем логика. Мне вспоминался разговор, который во время моего второго приезда в Советский Союз, в 20‑х годах, был у меня с сестрой Ленина Анной, уверявшей, что занятия с группой не только не утомляли бы Ленина, а, напротив, стимулировали бы его энергию, так как он очень любил передавать знания другим. Вспоминалось, что в одном из двух пропавших во Владивостоке писем, которые Ленин передал через меня в Америку, шла речь об этой группе по изучению марксизма. Вспоминался и случай, когда Ленин сам говорил мне, что занятия с небольшой группой были бы для него «разрядкой и отдыхом».

Позже я говорил себе: «Если он отдыхает таким способом, то есть и другие, более полезные для революции занятия, которые могут служить ему отдыхом». Но теперь я просто слышу эти слова и вижу Ленина, его чуть откинутую и склонённую набок голову, его улыбающиеся и пытливые глаза.

Ещё более живо воспоминание о последней встрече с Лениным в Кремле перед моим отъездом во Владивосток — он заговорил о том, что я уже не смогу заниматься в группе, и в его голосе я уловил искреннее сожаление. Значит, он так никогда окончательно и не отказался от этой мысли, и сознание этого особенно трогательно и дорого мне.

Даже в то время, когда я со всей самонадеянностью молодости не сомневался в своей правоте и считал, что Ленин проявил большую наивность, полагая, будто идея таких занятий осуществима на практике, я всё же был растроган: это ещё более подчёркивало человечность Ленина.

Он посоветовал мне поторопиться с отъездом, чтобы не встретить в Сибири американскую армию, и тут же дал понять, как он сожалеет, что я не стану его учеником.

Спустя годы, всякий раз, когда я читал воспоминания Горького о том, как Ленин, гостя у него на Капри, спорил с А. А. Богдановым, употребляя «острые и тяжёлые слова», а затем, оборвав язвительные нападки, «азартно играл с Богдановым в шахматы и, проигрывая, сердился, даже унывал»⁴, я восстанавливал в памяти последнюю встречу в Лениным. Вспоминал его нежелание признать — даже в апреле 1918 года, когда немцы занимали Харьков и Крым, японцы и англичане высадились во Владивостоке,— что создание этой учебной группы придётся отложить.

Но тогда в словах Ленина не было и тени упрёка в мой адрес. При всех наших встречах он обходился со мной как с равным, давал мне почувствовать, что я играю свою роль, важную роль в революции.

Да, я очень сожалею, что упустил замечательную возможность заниматься у Ленина — пусть бы даже состоялось не больше двух занятий. Но и простые встречи с ним вселили в меня желание служить революции, и я до сих пор считаю, что, уехав тогда на родину, я сослужил революции наилучшую службу, какую только мог. Я надеялся вернуться и вновь увидеть Ленина. То, что я не принял предложения заниматься в этой группе, не изменило наших отношений. Ленин уважал убеждения каждого человека и никого не принуждал идти дальше, чем тот сам того хотел.