Как жесток бывает народ, когда восстаёт,— сокрушительный поток, не щадящий ничего на своём пути. Народ не слушает ничьих криков о помощи, не помогает тому, кто в беде. От всякого человека народ отмахнётся небрежно, в сторону отбросит его. Тирания одного человека — самый лёгкий вид тирании, ведь в конечном счёте один человек — всего лишь человек. Группа людей избавится от него, как только пожелает; человека может устранить и другой такой же человек, сам по себе незначительный и ничтожный. Но тирания масс — самая суровая тирания, ибо кто противостанет сокрушительному потоку, слепой неодолимой силе?
Я люблю свободу народных масс, их вольное движение, без всякого господина над ними. Разбив оковы, они поют и ликуют, празднуя освобождение от боли и горя. Но как же я их боюсь! Я люблю массы так же, как люблю отца, но и боюсь их точно так же, как его. В бедуинском обществе, не знающем верховной власти, кто помешает отцу наказать своего ребёнка? О, дети любят его, но они же его и боятся. И точно так же я люблю народные массы и боюсь их, как люблю и боюсь моего отца.
Когда счастливы, массы бывают такими добрыми и носят тогда своих сыновей на руках. Так носили они Ганнибала, Барклая, Савонаролу, Дантона, Робеспьера, Муссолини и Никсона, но какими жестокими они становятся, когда разозлятся! Они отравили Ганнибала, сожгли Савонаролу, отправили Дантона на гильотину. Робеспьера погубила его любимая невеста, и народ таскал по улицам труп Муссолини и плевал в лицо Никсону, навсегда покидавшему Белый дом, а за несколько лет перед тем рукоплескал его приходу!
Как страшно! Кто воззовёт к бесчувственной душе масс и наделит её чувствами? Кто заговорит с коллективным разумом, не воплощённом ни в одном отдельном человеке? Кто возьмёт за руку миллионы? Кто услышит миллионы слов из миллионов уст? В этом бесконечном рёве и грохоте кто будет услышан и понят? Кто кого обвинит?
Народные массы — это те, кто отравил Ганнибала, кто сжёг Савонаролу, уничтожил Робеспьера, те, кто вас любил, но забывал занять для вас даже место в кино, даже столик в кафе, кто вас любил, но не проявлял этого никак, никогда, ни в чём…
Вот что массы сделали и по-прежнему делают с такими личностями. Так на что же надеяться мне, бедному бедуину, в современном безумном городе? Завидев меня, люди кидаются ко мне — построй нам хороший дом! Проведи хорошую телефонную линию! Построй дорогу к морю! Открой публичный парк! Налови нам рыбы! Напиши заклинание, которое бы нас защитило! Стань посажёным отцом для моей дочери! Убей эту собаку и купи нам кошку! А у бедного, растерянного бедуина с посохом на плече нет даже свидетельства о рождении. Он не остановится на красный свет и не испугается, когда его остановит полицейский.
Я чувствую кожей, как массы, не знающие жалости даже к своему спасителю, толпятся вокруг, обжигая меня своими взглядами. Даже когда они мне рукоплещут, они меня словно колют и щиплют. Я неграмотный бедуин, я ничего не знаю ни о покраске домов, ни о водопроводе. Я пью дождевую или колодезную воду прямо с ладони, отцеживая головастиков полой бурнуса. Я не умею плавать — ни на спине, ни на животе. Я не знаю, как выглядят деньги. Но кого я ни встречу, все просят меня об этих, неведомых мне, вещах. У меня самого их нету — я отобрал их у воров, вырвал из мышиных зубок, из собачьих клыков. Я раздавал богатства жителям города, как благодетель, явившийся из пустыни, как освободитель от оков и цепей. Чтобы вернуть украденное, нужно время и нужны усилия не одного человека. Но безумные жители города неотступно просят меня. Я был единственным, у кого нет ничего в собственности, кто ничем не владеет, и поэтому, в отличие от них, я не просил об услугах водопроводчика, парикмахера и т. п. А раз я один ни о чём не просил, то моё положение стало совершенно уникальным и даже неестественным. Поэтому меня по-прежнему обступают с просьбами и жалобами, хотя, должен признать, тут есть и моя вина.
Я всего лишь обычный бедный человек, у меня нет учёных степеней, я нигде не учился, и меня не научили быть бесчувственным. Я вырос очень чувствительным к бедам других людей, в отличие от горожан, которым на протяжении веков прививали иммунитет от способности сопереживать, сначала римляне, потом турки, и, наконец, американцы. Кстати, насколько мне известно, Америка была открыта арабским принцем1, а не Колумбом. Так или иначе, у американцев есть сила, вездесущие спецслужбы, военные базы, и право вето, которое они с готовностью применяют на пользу Израилю. Они проводят империалистическую политику.
Не на радость явился я в город. Поэтому отпустите меня, позвольте пасти моё стадо, которое я оставил в долине под присмотром матери. Но моя мать мертва, и старшая сестра мертва. Мне говорили, что у меня были и другие братья и сёстры, но их убили американские самолёты. Так оставьте меня в покое. Зачем вы меня преследуете, зачем показываете на меня вашим детям? Даже они теперь бегут за мной и кричат: «Точно, это он!». Почему не оставите меня в покое, не позволите спокойно ходить по вашим улицам? Я человек, подобно вам; я люблю вкус плодов, но отчего же вы не пускаете меня на свой рынок? И кстати, почему не выдаёте мне паспорт? Впрочем, зачем он мне, раз мне запрещено путешествовать — и как туристу, и ради лечения. Только как официальное лицо я могу выезжать, вот почему я решил сбежать в ад.
Это было настоящее приключение, очень странная история, но клянусь вам, всё это правда. Дорога в ад — не такая, как вы думаете, и не похожа на выдумки ваших лжепророков. Я расскажу вам, какая она,— я, дважды прошедший по этой дороге. Мне удалось передохнуть и поспать в аду, и могу вам сказать, что эти две ночи — из самых прекраснейших в моей жизни, эти две ночи в аду, когда я был совсем один. Мне было в тысячу раз лучше, чем когда я жил среди вас. Вы гнали меня и лишали меня покоя, и мне пришлось спасаться бегством в ад.2
Дорога, по которой я с радостью отправился туда, была покрыта зелёным ковром, раскинувшимся до самого горизонта. Я видел стаи диких птиц, и даже пасущихся домашних животных. Дойдя до склонов и низин, я остановился в нерешительности и стал смотреть вдаль. На горизонте показался ад. Он не был ни красным, как огонь, ни раскалённым, как уголь. Я остановился не потому, что испугался войти в него. Совсем наоборот, я очень люблю его, это моё единственное убежище, где я могу спрятаться, когда вы изводите и терзаете меня в вашем тесном городе. Я чуть не сошёл с ума от радости, когда увидел ад на горизонте. Я остановился, чтобы выбрать самый короткий путь, и ещё, чтобы послушать, не доносятся ли оттуда стоны. К моему удивлению, оказалось, что в аду очень тихо. Эта странная тишина повергает в трепет и наполняет его торжественностью. Я не увидел там огня, только клубы дыма поднимались над ним. Я с радостью спускался вниз, я торопился, чтобы успеть до заката, надеясь занять тёплую кровать в самом центре ада до того, как меня окружит ваша стража, которая бешено гналась за мной и применяла самые современные средства, чтобы искать и преследовать меня.
Наконец-то я был совсем близко от ада и мог спокойно его рассмотреть. И теперь я могу вам точно описать его, так, как видел, и ответить на все ваши вопросы об аде, к которому я подошёл так близко. Начну с того, что ад окружён крутыми, мрачными, покрытыми туманом горами, склоны которых уже давно обгорели до черноты. Меня удивило, что вместе со мной в ад шли дикие звери. Они тоже бежали от вас, потому что в аду они могли жить, а среди вас они бы умерли. Но вот горы закончились и остались позади. Вокруг стоят сухие деревья, звери разбрелись по джунглям ада, в поисках убежища, что спасёт их от человека. Даже солнце, казалось, скрылось в аду. Не было видно ничего кроме ада, и я помчался туда, не встречая никаких препятствий на своём пути. В аду я впервые стал самим собой, вы никогда мне этого не позволяли. Я всегда чувствовал, что в вашем городе я был чем-то вроде опасного преступника, которого вы постоянно допрашивали и за которым следили. Вы задались целью не позволить мне быть самим собой, только тогда вы могли быть спокойны. Как же хорошо в аду… куда лучше, чем в вашем городе! Зачем вы снова вытащили меня обратно?! Я хочу вернуться туда… и хочу жить там. Чтобы войти в ад, мне не нужен паспорт… нужно только быть самим собой… нужно только сохранить моё истинное я, которое я открыл, и которое вы безжалостно искалечили, пытаясь вытравить из него всё человеческое! Убегая в ад, я спасал его от вас. Мне ничего от вас не нужно… оставайтесь среди мусора, грязи и пыли… Ах, да, я оставил вам золотой шлем… этот могущественный шлем я вырвал у его хранителя, о котором столько слышал и читал… и узнал, что этот шлем исполняет желания… и что тот, кто наденет его, сразу станет султаном… и займёт трон… и что все короли, президенты и принцы померкнут перед ним. Он смог бы воскрешать людей, воскресил бы всех мучеников, даже Омара Аль-Мухтара, Абдул Салам Абу-Миньяра, и тех неизвестных солдат, что погибли как герои… Я узнал, что тот, кто наденет его, получит четыре миллиарда динаров и сможет распоряжаться ими по своему усмотрению. В общем, он владел бы шлемом, что исполняет все желания: можно попросить любое оружие от обычной винтовки до современной ракеты, и вы получите его… попросите «Мираж», и он к вашим услугам, не говоря уже об истребителях «МиГ», и всём остальном… Можете взять в заложники любого англичанина и посмеяться над миссис Тэтчер. Если вы наденете этот шлем, можете спокойно идти спать, даже если видите, что волк собирается напасть на ваших овец.
Я также слышал и читал, что права на эту сталь… простите, я имею в виду права на магический шлем, были предъявлены Сатаной3, притворившимся ангелом, и что Черчилль и Трумэн потакали ему в этом. Вы попались на эту ложь и были обмануты, ваша наивность обрекла вас на вечные муки. Вы страдали, пока я не посочувствовал вам, пока не услышал пятничную молитву, в которой проповедник говорил: «О, Аллах, мы не можем скрыть от тебя нашего тяжёлого положения, ты видишь нашу беспомощность. Только ты можешь спасти нас. Мы возвращаемся к тебе! Мы с тобой!».
Примечания