Манга 2006 года по мотивам романа (PDF).

— Ох, прямо в ад идём!

Облокотившись на поручни, два рыбака глядели на город Хакодате, изогнувшийся вдоль залива, как высунувшаяся из раковины улитка. Один из них сплюнул обсосанный до самых пальцев окурок. Отскакивая и крутясь, окурок полетел вниз вдоль высокого борта судна. От рыбака несло водкой.

Пароходы, плавно покачивающие на волнах свое раздутое красное брюхо; суда, всем корпусом накренившиеся набок, точно их в разгаре погрузки за рукав потащили из моря; буи, похожие на большие колокольчики; катера, как клопы, хлопотливо снующие между пароходами; на волнах какая-то шуршащая ткань из сажи, хлебных корок, гнилых фруктов… При порывах ветра дым стлался по волнам, и тогда доносился душный запах каменного угля. Иногда совсем близко раздавался грохот лебёдки.

Прямо перед краболовом «Хаккомару» стоял обшарпанный парусник; из его клюзов, похожих на ноздри быка, тянулись вниз якорные цепи. Видно было, как на палубе всё ходят взад и вперёд, как заводные куклы, два иностранца с трубками в зубах. Судно, по-видимому, было русское — наверно, сторожевик, наблюдающий за краболовами.

— А у меня ни гроша, вот чёрт!

С этими словами рыбак придвинулся ближе к другому, притянул его руку к своему боку и прижал её к карману штанов под курткой. Там у него лежало что-то похожее на маленькую коробку. Товарищ молча посмотрел ему в лицо.

— Карты,— хихикнув, пояснил рыбак.

На шлюпочной палубе лениво курил важный, как генерал, капитан. Папиросный дым поднимался над его носом прямо вверх и клочками рассеивался в воздухе. Матросы, шлёпая сандалиями на деревянных подошвах, носились с корзинами провизии для «парадных» кают. Всё было готово. Пора было отваливать.

С палубы через люк, ведущий в помещение для чернорабочих, видно было, как на нарах полутёмного трюма копошатся мальчишки, галдевшие, точно птенцы, высунувшие клювы из гнезда. Всё это были подростки четырнадцати-пятнадцати лет.

— Ты откуда?

— Из квартала…

Все оттуда же. Всё это были дети из бедняцких трущоб Хакодате. Из-за этого одного они держались вместе.

— А на тех нарах?

— Из Намбу.

— А эти?

— Из Акита.

Земляки расположились вместе на одной полке.

— Из какой местности Акита?

Тот, у которого из носа текло, а веки были воспалены, точно вывороченные, ответил:

— С севера.

— Крестьянин?

— Да.

В спёртом воздухе стоял кислый запах, точно от гнилых фруктов. Из соседней кладовой, где стояло несколько десятков бочек солений, несло мерзким зловонием.

В полутемном углу мать в мужской куртке, в штанах, с платком на голове, как полагается женщинам при выходе, чистила яблоки и кормила ими сына, забравшегося на нары. Глядя, как он ест, сама она ела свернувшуюся кольцом кожуру. При этом она что-то говорила, то развёртывая, то опять завязывая маленький сверток, лежавший рядом. Таких женщин было несколько. Ребята, приехавшие издалека, которых некому было проводить, время от времени украдкой посматривали в их сторону.

Женщина, с головы до ног покрытая цементной пылью, раздавала карамель соседним мальчишкам.

— Вы уж не обижайте моего Кэнкити! — приговаривала она. У неё были шершавые руки, узловатые и безобразно большие, точно корни дерева.

Женщины утирали сыновьям носы, вытирали им платками лица, оживлённо переговаривались.

— У тебя дети как, не болеют?

Матери понимали друг друга с полуслова.

— Ага…

— А мой совсем хилый. Прямо не знаю, что с ним делать.

— Э, всюду так!

Отвернувшись от люка и глотнув свежего воздуха, оба рыбака перевели дух. Угрюмо, вдруг замолчав, они вернулись от норы для чернорабочих в свое лестницеобразное «гнездо» в носовой части корабля. Здесь каждый раз. когда подымали или опускали якорную цепь, всё подскакивало и сталкивалось друг с другом, словно брошенное в бетономешалку.

Рыбаки лежали в полутьме вповалку, как свиньи. Да и запах здесь стоял тошнотворный, точно в хлеву.

— Ну и вонь! Ну и вонь!

— Да ведь мы здесь! Вот и несёт тухлым.

Рыбак, у которого голова была похожа на красную ступку, опорожнил бутылку водки в чашку с отбитым краем и, с чавканьем жуя сушёную каракатицу, выпил. Рядом с ним другой, лежа на спине, ел яблоко, рассматривая журнал в истрёпанной обложке.

В кружок из четырёех рыбаков, занятых выпивкой, протискался пятый, ещёе не успевший напиться.

— Четыре месяца на море. Думал, хватит…

С этими словами крепкий и рослый рыбак сощурился, облизывая толстую нижнюю губу.

— А в кошельке-то вот что!

Он потряс перед глазами кошельком, плоским, как сушёная хурма.

— Та вдовушка хоть и мала ростом, но и сильна же…

— Брось ты!

— Ну, ну, валяй! 

Собеседники расхохотались.

— О, гляди-ка, гляди! Что делается, а? — сказал один рыбак, уставившись осовелыми от водки глазами на нары напротив и показывая в ту сторону подбородком. Там рыбак передавал своей жене деньги.

— Глянь, глянь!

Разложив медяки и бумажки на крышке небольшого ящика, они вдвоем их пересчитывали. Мужчина, слюня карандаш, записывал что-то в записную книжку.

— Гляди!

— У меня тоже дома жена и дети,— вдруг, словно рассердившись, проговорил тот, который рассказывал о вдовушке.

Неподалеку на нарах молодой рыбак, с длинным, посиневшим и распухшим от перепоя лицом, громко рассказывал:

— Я-то думал, уж на этот раз не пойду больше в море, да вот… Остался без гроша, агент и сманил. Ну, долго же теперь придется мне мыкаться!

Рыбак, видимо, из одних с ним мест, не оборачиваясь, что-то тихо ответил.

В отверстии люка появились кривые ноги, и по трапу спустился мужчина с большим старомодным дорожным мешком за плечами. Ступив на пол, он внимательно огляделся, нашёл свободное место и забрался на нары.

— Здравствуйте,— сказал он и поклонился соседям. Лицо у него было замасленное и чёрное, как будто выкрашенное чем-то.— Примите к себе в товарищи.

Потом узнали, что до прихода на пароход этот человек семь лет проработал шахтёром на копях Юбари; после того как он чуть не погиб при взрыве рудничного газа,— раньше такие взрывы были нередки,— на него напал страх, и он ушёл с копей. В момент взрыва он был в том же штреке со своей вагонеткой. Нагрузив вагонетку углём, он как раз катил её к подъёмной шахте. Ему показалось, будто у него перед глазами мелькнула гигантская вспышка магния. И не прошло и пятисотой доли секунды, как его подхватило, точно клочок бумаги. Передним ударом газовой волны легче пустых спичечных коробков пронеслось несколько вагонеток. Вот всё, что он помнил. Он не знал, сколько времени прошло, когда вдруг очнулся от собственного стона. Чтобы взрыв не распространился в другие галереи, инспектора и рабочие складывали поперёк штрека стену. И вот он ясно услышал из-за этой стены молившие о помощи голоса шахтеров, которых ещё можно было спасти,— голоса, которые, раз услышав, нельзя было забыть, которые остались у него в сердце навсегда… Он вскочил и, как безумный, ринувшись туда, закричал: «Не надо! Не надо!» Раньше ему самому случалось возводить такие стены, тогда это для него ничего не значило. «Дурак! Если сюда попадёт огонь — убытков не оберёшься!» Но разве он не слышал, как постепенно замирают эти голоса? Вне себя бросился он бежать по галерее, размахивая руками, крича, не разбирая дороги. Он падал, ударялся головой о подпорки. Он весь измазался грязью и кровью. Потом споткнулся о шпалу, кубарем покатился по рельсам и опять потерял сознание.

Молодой рыбак, слушавший его рассказ, сказал:

— Ну, и здесь ненамного лучше.

Тот уставился на рыбака своими характерными для шахтёра тусклыми, желтоватыми, как будто ослеплёнными глазами и промолчал.

Некоторые из этих «крестьян-рыбаков» из Акита, Аомори, Ивате¹ сидели, скрестив ноги и упершись руками в бока, другие, охватив колени, прислонившись к столбу, беззаботно пили водку, третьи прислушивались к разговорам. Всех их пригнала сюда нужда: в деревне они не могли прокормиться, хотя бы до свету ходили в поле. Дома оставался один старший сын — да и он жил впроголодь,— а дочерям приходилось поступать на фабрику, остальным сыновьям искать себе работу где-нибудь на стороне. Как выскакивают из сковородки бобы, когда их сушат на огне, так лишних людей выбрасывало с насиженных мест, и они устремлялись в город. Все они надеялись «сколотить деньгу» и вернуться домой. Но стоило им по окончании сезона сойти на берег, как они, точно мухи, попавшие в клей, не могли оторваться от притонов в Отару и Хакодате. Оттуда их выбрасывали просто в чём мать родила. Они уже не могли вернуться домой. Чтобы «перезимовать» на чужбине, на этом снежном Хоккайдо, им приходилось снова закабаляться, продавая себя за гроши. И сколько бы раз это ни случалось, они, точно озорные дети, на следующий год спокойно (впрочем, спокойно ли?) повторяли то же самое.

Вошла торговка снастями с лотком, появились разносчики с лекарствами и разными мелочами. Они разложили свои товары посередине каюты. Со всех сторон, с верхних и нижних нар высунулись рыбаки, стали прицениваться и шутить.

— Сласти есть? Эй, сестрёнка!

— Ой, щекотно,— подпрыгнув, взвизгнула женщина.— Что ты хватаешься за чужой зад, парень!

Рыбак, набивший рот сластями, смутившись под обращёнными на него взглядами, громко засмеялся:

— Славная бабёнка!

Пьяный, возвращавшийся из уборной, осторожно ступая и держась одной рукой за стенку, потрепал женщину по пухлой смуглой щеке.

— Ты чего?

— Ишь, рассердилась! Завалиться бы с ней…— Он сделал забавный жест.

Все засмеялись.

— Лепёшек, эй, лепёшек! — крикнул кто-то из угла.

— Да-да! — отозвался тонкий женский голос, странно прозвучавший в таком месте.— Сколько вам?

— Сколько? Пары будет довольно, чтобы на всю жизнь калекой стать… Лепёшек!

Опять раздался общий смех.

— Как-то раз один парень, Такеда, уволок эту торговку в укромное местечко. Чего бы лучше? А ведь вот ничего не вышло,— говорил пьяный молодой рыбак.— На ней штаны были. Такеда их силой сдернул,— а под ними другие. Три пары на ней было! — Он втянул шею и захохотал.

Зимой этот парень работал на фабрике резиновых изделий. Весной, оставшись без работы, он нанимался на Камчатку. Так как и то и другое было «сезонной работой» (как почти вся работа на Хоккайдо), то почти постоянно приходилось работать и ночью. «Хорошо, если хоть три года ещё протяну»,— говорил он. У него была мертвенная кожа, бледная и вялая, похожая на грубую резину.

Среди рыбаков были люди, которых «спруты» продавали конторам по разработке новых земель в глубине Хоккайдо и по прокладке железнодорожных путей; были «перелётные птицы», уже нигде не находившие себе куска хлеба; были горькие пьяницы, готовые на всё за выпивку. Попадались и крестьяне из Аомори, неопытные, простодушные, направленные сюда по выбору «доброго деревенского старшины». Набирать людей вот так, со всех сторон, поодиночке — это для нанимателей было исключительно выгодно. (Они отчаянно боролись с попытками профсоюзов Хакодате заслать к рыбакам, идущим на краболовах к берегам Камчатки, своих организаторов. Установление связи этих профсоюзов с организациями в Аомори и Акита — этого они боялись больше всего).

Бой в накрахмаленной короткой белой куртке торопливо понёс в салон на корме пиво, фрукты и рюмки для водки. В салоне находились «страшные люди» из Компании — капитан, инспектор, господа с миноносца, несущего охранную службу на Камчатке, начальник морской полиции, «портфели» из союза моряков.

— Лакают, сволочи! Где это видано? — сердито сказал бой.

В «норе» у рыбаков зажглась тусклая электрическая лампочка. От табачного дыма и людского дыхания воздух стал мутным, вонючим: «нора» была точно нужник. Люди на нарах копошились, как черви.

В люк спустилось начальство во главе с инспектором рыбных промыслов: капитан, начальник цеха и начальник чернорабочих. Капитан всё время поглаживал платком верхнюю губу, осторожно, чтобы не задеть закрученных усов. На полу в проходе валялась кожура от яблок и бананов, грязные носки, соломенные сандалии, зёрна варёного риса. Настоящая выгребная яма! Покосившись на всё это, инспектор без стеснения плюнул. Лица у начальства были красные — видно, что они только что пили.

— Я скажу несколько слов.

Инспектор, коренастый, как староста носильщиков, поставил ногу на перекладину нар и, ковыряя во рту зубочисткой и время от времени сплевывая застрявшую в зубах пищу, начал говорить:

— В общем, и так известно, и нечего долго распространяться, что на краболов нельзя смотреть просто как на прибыльное дело одного предприятия. Это важный международный вопрос. Это борьба один на один. Кто лучше,— мы ли, народ Японской империи, или роскэ²? И если — впрочем, я, конечно, и мысли такой не допускаю,— но если случится, что мы потерпим поражение, то японским парням, которые распустили сопли, остается только одно: вспороть себе животы и кинуться в Камчатское море. Хоть мы и малы ростом, но не потерпим, чтобы над нами взяли верх эти разини роскэ! Далее… наша камчатская рыбопромышленность, не только крабовые консервы, но и кета и горбуша, в международном отношении занимает не сравнимое с другими государствами блестящее положение. Кроме того, на неё возложена важнейшая внутригосударственная миссия в связи с вопросами перенаселения и питания. Ну, пожалуй, не стоит вам об этом говорить: вы не поймёте… Но как бы там ни было, вы должны знать, что ради великой миссии Японской империи мы, не щадя жизни, отправляемся в путь по бурным волнам северного моря. И там, как и всюду, нас будут охранять военные суда нашей империи… А если найдётся кто-нибудь, кто станет себя вести, как это можно у роскэ, и подстрекать других нелепыми разговорами — это будет просто значить, что он предаёт Японскую империю. Этого не должно быть, я прошу вас это хорошенько запомнить…

Инспектор, протрезвляясь, несколько раз чихнул.

Возвращаясь в поджидавший их катер, пьяные господа с миноносца прыгающей походкой, как заводные куклы, спустились по трапу. Матросы, не зная, как управиться, подхватили командира миноносца, точно мешок с галькой. Он размахивал руками, брыкался, болтал что-то несуразное и брызгал слюной прямо в лицо матросам.

— При других важничают, а вот, погляди! — тихо сказал один, отвязывая веревку с площадки трапа, и поглядел на командира, которого, наконец, усадили в катер.

— Когда же мы дадим им по шее?

На мгновение они испуганно сжались… но тут же расхохотались.

Далеко справа, в сером, как море, тумане, видно было, как сверкает маяк бухты Сюкуцу. В ту сторону, куда он поворачивался, на много миль протягивался таинственный далёкий серебристый луч.

Начиная с Румоэ, посыпал мелкий пронизывающий дождь. Руки рыбаков и чернорабочих окоченели, точно крабовые клешни, и они грели их, то засовывая за пазуху, то поднося трубочкой ко рту и согревая собственным дыханием. Струи дождя, похожие на серые волокна тушёных бобовых стручьев, безостановочно падали на такое же серое, тусклое море. Ближе к Вацуканай дождь полил ливнем, широкая поверхность моря волновалась, как полотнище флага на ветру. Потом волны стали мелкими и частыми. Ветер зловеще выл в мачтах. Всё скрипело и стонало непрерывно, словно расшатались заклепки в обшивке и переборках. Когда вошли в пролив Лаперуза, это судно, водоизмещением почти в три тысячи тонн, судорожно вздрагивало, точно его одолевала икота. Как будто подхваченное какой-то чудовищной силой, оно взлетало вверх, на секунду повисало в воздухе и опять низвергалось. Тогда появлялось неприятное ощущение, как бывает, когда спускаешься в лифте. Рабочие пожелтели: они страдали морской болезнью; их всё время рвало, они только тупо поводили глазами.

Через круглые, мутные от брызг иллюминаторы иногда показывался жесткий силуэт покрытых снегом гор Сахалина. Но сейчас же его скрывала волна, вздымавшаяся за стеклом, точно ледяная альпийская гора. Открывалась глубокая жуткая пропасть. Накатываясь, волна ударялась об иллюминатор, рассыпалась, взметалась пеной и уходила назад, всё дальше и дальше. Она скользила по стеклу и растекалась, как узор в калейдоскопе. Иногда пароход вздрагивал всем корпусом, словно засыпающий ребенок. С нар что-то падало, глухо трещало, волны с гулом били в борт… Из машинного отделения доносился стук машин, сопровождавшийся лёгким сотрясением: дот-дот-дот… Иногда, когда судно поднималось на гребень волны, винт вертелся вхолостую и шлёпал лопастями по воде.

Ветер всё крепчал. Обе мачты гнулись, точно удилища, и жалобно скрипели. Волны одним прыжком добирались до верхушек мачт, бросались, как дикая кошка, с одного борта на другой и разливались потоком. В такие минуты трапы превращались в водопады.

Иногда выраставшая на глазах у всех гора ставила пароход, словно игрушечный, прямо поперёк чудовищного провала. Судно обрушивалось на самое дно ущелья. Вот-вот оно погрузится в пучину! Но навстречу ему сейчас же вспухала другая волна и выносила его наверх.

Когда вышли в Охотское море, вода заметно посерела. Сквозь одежду проникал пронизывающий холод. У рабочих посинели губы. Становилось всё холоднее, ветер нёс сухой, как соль, мелкий снег. Снег мело на палубе, и он, словно острые осколки стекла, колол лицо и руки работавших людей. Волны окатывали палубу, покрывали её гладкой и скользкой ледяной коркой. Работать приходилось, цепляясь за канаты, протянутые через палубы. При этом людей кидало из стороны в сторону, как развешанное для просушки бельё. Инспектор орал на всех, помахивая дубинкой, которой глушат рыбу.

Другой краболов, вышедший из Хакодате одновременно, скрылся из виду. Всё же иногда, когда пароход взлетал на вершину водяного вала, вдали виднелись две содрогающиеся мачты, похожие на взмахивающие руки утопающего. Струйка дыма не больше чем от папиросы, клочками рассеивалась по волнам. Сквозь грохот и рёв воли доносился прерывистый свист,— вероятно, сирены другого парохода. Но в следующее же мгновение сам «Хаккомару». как будто захлебываясь, проваливался в пучину.

На краболове было восемь кавасаки³. Чтобы их не сорвали и не унесли волны, скалившие через борт белые зубы, словно акулы, команде и рыбакам приходилось, рискуя жизнью, крепить их на палубе. «Если и смоет одного или двоих из вас, мне наплевать. Но пусть пропадёт хоть одна кавасаки — я вам этого не спущу!» — отчётливо сказал инспектор.

Наконец, вошли в воды Камчатки. Волны набрасывались на судно, ощерившись, как голодные львы. Пароход казался слабее зайца. Буран затянул небо снежной пеленой, и при порывах ветра казалось, что кругом развёртывается огромное белое полотнище. Надвигалась ночь. Шторм не унимался.

Когда работа кончалась, рыбаки один за другим забирались в свой «нужник». Руки и ноги у них коченели и с трудом двигались. Люди заползали на свои нары, как червяки в кокон, и потом уже никто не открывал рта. Падали, хватались за железные столбы. Пароход содрогался всем корпусом как лошадь, отгоняющая впившегося в спину овода. Рыбаки тупо глядели на когда-то белый, закопчённый до желтизны потолок, на иссиня-чёрные иллюминаторы, чуть не погружающиеся прямо в пучину… У некоторых рты были полуоткрыты, как у слабоумных. Никто ни о чём не думал. Смутная тревога погружала всех в угрюмое молчание.

Один, запрокинув голову, залпом пил виски. В мутном жёлто-красном свете электричества поблескивал край бутылки. Затем опорожнённая бутылка, стуча и подпрыгивая, зигзагом покатилась по проходу. Рыбаки только подняли голову и проводили её глазами. В углу кто-то сердито заворчал. Сквозь шторм слышны были обрывки слов.

— Всё дальше от Японии…— сказал кто-то и вытер локтем иллюминатор.

Печка «нужника» только чадила. Как будто по ошибке брошенные в холодильник вместо кеты и горбуши, здесь дрожали от холода живые люди. Над люком кубрика, прикрытым брезентом, грузно перекатывались волны. Каждый раз от железных стен «нужника», точно от барабана, исходил ужасный грохот. Иногда на стены, за которыми спали рыбаки, обрушивались тяжёлые толчки, словно кто-то сильный бил в них снаружи плечом.

Пароход был похож на кита при последнем издыхании, который судорожно мечется по бушующим волнам.

— Обедать! — крикнул, приложив ладони трубкой ко рту, повар, высунувшись из-за двери.— Из-за шторма супа не будет.

— А что будет?

— Тухлая солёная рыба,— скривились лица. Все поднялись. К еде они относились серьёзно, как арестанты. Ели жадно.

Поставив миску с солёной рыбой на скрещённые ноги, дуя на пар, они запихивали в рот горячий рис и языком торопливо перекатывали его во рту. От горячего из носу текло и чуть не капало в миску.

Во время обеда вошёл инспектор.

— Не набрасываться на еду! В такой день, когда нельзя работать, обжираться нечего.

Оглядев полки, он повёл плечом и вышел.

— Какое он имеет право так говорить! — пробурчал рыбак из студентов, осунувшийся от морской болезни и непосильной работы.

— Да и что этот Асагава! Он для краболова или краболов для него?

— Император высоко, так нам всё равно, а вот Асагава — тут уж извините.

С другой стороны послышался резкий голос:

— Не жадничай из-за миски-другой! Вздуть его!

— Здорово! А если скажешь это при Асагава, совсем будет здорово.

Рыбаки волей-неволей, хоть и со злобой, засмеялись.

Ночью, довольно поздно, инспектор, в дождевике и с фонарём в руке, вошёл в помещение чернорабочих. Судно качало, и он продвигался между спящими, хватаясь за перекладины нар. Он бесцеремонно поворачивал и освещал фонарём головы, перекатывавшиеся с боку на бок, как тыквы. Рыбаки не проснулись бы, даже если б их стали топтать.

Окончив осмотр, инспектор остановился и щёлкнул языком, точно спрашивая: что же теперь делать? Но сейчас же направился в кухню. В пляшущем веерообразном луче фонаря то появлялись, то снова исчезали во мраке нары, резиновые непромокаемые сапоги с длинными голенищами, куртки, висящие на столбе, корзины. Потом свет, дрожа, на минуту застыл у его ног и в следующую минуту кружком, как от волшебного фонаря, упал на дверь кухни.

На другое утро узнали, что один из чернорабочих пропал без вести.

Люди вспоминали о вчерашней отчаянной работе и думали: «Так и есть, смыло волной!» Нехорошо стало на душе. Но их с самой зари выгоняли на работу, они не имели возможности потолковать.

— Рассказывайте! Кто по доброй воле бросится в такую холодную воду! Спрятался где-нибудь, скотина. Отыщу — изобью, как собаку!

Инспектор рыскал по всему пароходу и угрожающе размахивал дубинкой.

Шторм пошел на убыль. Всё же, когда пароход натыкался на выраставшую перед ним волну, она легко, точно шагая через порог, перекатывалась через верхнюю палубу. Истрёпанный этой борьбой, длившейся целые сутки, пароход подвигался вперёд, точно хромая. Тонкие, как дым, облака, до которых, казалось, рукой подать, цеплялись за верхушки мачт и рассеивались в воздухе. Мелкий ледяной дождь не прекращался. Когда со всех сторон вздымались волны, ясно видно было, как струи его вонзаются в море. Это было более жутко, чем попасть под дождь в непроходимой чаще.

Пеньковые верёвки так обледенели, что стали походить на металлические тросы. Бывший студент, держась за веревку и стараясь не поскользнуться, переходил палубу и встретил боя, который подымался по трапу, перепрыгивая через ступеньку.

— На минутку! — бой потащил его в защищённый от ветра угол…— У меня есть кое-что интересное.

И он стал рассказывать.

…Это было сегодня в два часа ночи. Волны обрушивались на шлюпочную палубу и, немного помедля, стекали по ней водопадом. Во мраке ночи иногда видно было, как волна ощеривает сверкающие белые зубы. Из-за шторма никто не спал. Вот тут-то оно и случилось.

В капитанскую будку взволнованно вбежал радист.

— Капитан, несчастье! SOS!

— SOS? С какого парохода?

— «Титибумару». Идёт рядом с нами.

— Старая калоша! — Асагава в дождевике сидел на стуле в углу, широко расставив ноги. Он захохотал и, словно насмехаясь, покачал носком сапога.— Положим, все пароходы здесь старые калоши.

— Похоже, и минуты не протянет.

— Да, это ужасно!

Поспешно, даже не одевшись, капитан направился было к двери, чтобы пройти в рулевую рубку. Асагава крепко схватил его за плечо.

— Кто приказал делать крюк?

Как кто приказал? Разве он не капитан? В первую минуту капитан остолбенел. Однако сейчас же пришёл в себя.

— Я — капитан.

— «Капитан»! Тоже мне…— с величайшим презрением проговорил инспектор, остановившись перед ним, расставив ноги.— Послушай, а чей это, собственно, пароход? Компания его зафрахтовала, Компания выложила деньги. Кто здесь имеет право разговаривать? Называешься капитаном, а не стоишь и бумажки для подтирки! Понял? Только ввяжись в это дело — неделю проваландаемся. Это не шутки! Попробуй хоть на день запоздать! К тому же у «Титибумару» страховка не по ней. Старая калоша! Пойдёт ко дну — им же выгода.

«Ну, теперь будет стычка! — подумал бой.— Это не может так пройти…» Но… разве капитан не застыл на месте, как будто в горло ему напихали ваты? Бою ни разу ещё не доводилось видеть капитана таким жалким. Приказание капитана не выполняется? Ерунда, не может этого быть! И, однако, это случилось. Бой никак не мог взять это в толк.

— Если миндальничать, где уж тут бороться с другим государством! — Инспектор скривил губы и сплюнул.

В радиорубке приёмник работал беспрерывно, иногда испуская голубые искры. Все пошли туда, чтобы по крайней мере следить за ходом событий.

— Как он выстукивает… Всё быстрее и быстрее…

Радист давал объяснения капитану и инспектору, заглядывавшим через его плечо. Все стояли неподвижно, невольно стиснув зубы и напрягая плечи и, точно заворожённые, следили глазами за пальцами радиста, проворно скользившими по рычажкам и кнопкам прибора.

Каждый раз, когда пароход накренялся, электрическая лампочка, торчащая на стене, словно прыщ, то вспыхивала, то тускнела. Тяжёлые удары волн и неумолчный зловещий вон сирены то звучали прямо над головой, то доносились откуда-то издалека, как будто из-за железной двери.

Вылетела искра, оставив за собой длинный хвост, и стук приёмника вдруг прекратился. У всех в груди что-то оборвалось. Радист взволнованно стал крутить стрелки, передвигать приёмник. Но это был конец. Больше не раздалось ни звука.

Радист резко повернулся на вертящемся стуле.

— Пошли ко дну.

Снимая с головы наушники, он тихо добавил:

— Четыреста двадцать пять человек экипажа. Судно тонет. Надежды на спасение нет. SOS, SOS — так два-три раза подряд и на этом конец…

Услышав это, капитан сунул руку за воротник, точно задыхался. Помотал головой и вытянул шею. Беспокойно обведя кругом бессмысленным взглядом, он повернулся к двери. Схватился за галстук. Тяжело было смотреть на него, вот такого.

— Так вот, значит, как…

Студент слушал, как заворожённый. Помрачнев, он перевёл взгляд на море. Там всё ещё волны катились за волнами. Горизонт нырял под ноги, а через минуту судно скользило вниз, и, стиснутое краями ущелья, небо оказывалось над головой.

— Неужели они действительно пошли ко дну? — вырвалось у него.

И ведь ничего не поделаешь. Ему пришло в голову, что и сами они находятся на такой же старой калоше.

Все краболовы были старые калоши. Директорам из Марубиру⁴ совершенно безразлично, что на севере, в Охотском море, гибнут рабочие. Капитализм зашёл в тупик, и когда денежный рынок оказывался насыщенным и проценты падали, капиталисты брались за что угодно и, как обезумевшие, где угодно прокладывали себе кровавый путь. И вот перед ними — краболов, пароход, который даст верные сотни тысяч иен… есть от чего потерять голову!

Краболов — плавучая фабрика, то есть «фабричное», а не «курсирующее» судно, поэтому он не подлежит обычным законам навигации. Расшатавшееся за двадцать лет судно, разбитое, как сифилитик, и годное только на слом, кое-как снаружи подкрашенное, беззастенчиво является в Хакодате. «Почётные калеки» русско-японской войны, выброшенные, как рыбьи кишки, госпитальные и транспортные судна кажутся тенями, бледными привидениями. Стоит развести пары посильней, как трубы лопаются. Когда пароход, зашедший в русские воды и преследуемый русским сторожевым судном (а это случается часто), даёт быстрый ход, каждая часть его жалобно скрипит, и кажется, что он вот-вот рассыплется на куски. Он дрожит, словно разбитый параличом.

Но это никого не смущает. Потому что теперь такая пора, когда «ради Японской империи» надо пускаться на всё. К тому же, хотя краболов и настоящая «фабрика», но и фабричные законы к нему не применяются. Поэтому другой такой же удобной обстановки нельзя найти.

Сообразительные директора прикрепили к этому делу ярлык: «Ради Японской империи». Шальные деньги текут к ним в карманы. Чтобы действовать наверняка, они, развалившись в автомобилях, обдумывают, как бы им пробраться в депутаты. А в эту же самую минуту за тысячи миль от них, в северном тёмном море, рабочие «Титибумару» вeдут смертельную борьбу с ледяными волнами и режущим ветром!

Спускаясь по трапу к «нужнику», студент думал: «Нет, это и нас касается!»

Прямо против лестницы в «нужник» на стене висела прыщавая от рисовых зерен, использованных вместо клея, бумажка, на которой со множеством ошибок было написано:

Кто откроет местопребывание горнорабочего Миягути, получит две пачки «Батт»⁵ и полотенце.

Инспектор Асагава

Дождь и туман не прекращались уже несколько дней. Затянутая пеленой береговая линия Камчатки казалась вытянутой, как минога.

«Хаккомару» бросил якорь в открытом море, в четырёх морских милях от берега. На протяжении трёх миль от берега была зона русских вод, и вход туда был запрещён.

Разобрав невода, стали готовиться к ловле крабов.

На Камчатке светало в два часа ночи; поэтому рыбаки валились спать вповалку, как были, совершенно одетые, в высоких резиновых сапогах выше колен.

Студент из Токио, обманом завербованный на краболов, бурчал, что такие порядки никуда не годятся.

— «Каждый будет спать отдельно». Ишь как ловко говорил!

— Это верно. Спим-то отдельно, только вповалку.

Студентов было около двадцати человек. Из положенных шестидесяти иен аванса у них вычли стоимость проезда, оплату гостиницы, одеяла, тюфяка, да ещё дорожные расходы, так что, когда они явились на пароход, у каждого было семь иен долгу. Когда они, наконец, это поняли, они опешили больше, чем если бы у них на глазах деньги превратились в сухие листья. Вначале они держались среди рыбаков отдельно тесной кучкой, словно падшие духи, ввергнутые в скопище каких-то дьяволов.

С тех пор как они отплыли из Хакодате, уже на четвёртый день, от грубой однообразной пищи и вечно одинакового супа у всех студентов здоровье стало сдавать. Ложась спать, они поднимали колени и пальцем пожимали друг другу голень. Они проделывали это по нескольку раз в день, и от того, поддавались мускулы или нет, их настроение мгновенно прояснялось или мрачнело⁶. У двоих-троих голень уже немела, точно от слабого электрического тока. Свесив ноги с полки, они били ребром ладони по колену, пробуя, дёргается ли нога.

К тому же случалось, что по нескольку дней у них не было стула. Один из студентов пошёл к доктору за слабительным. Вернулся он бледный от негодования.

— Такой, говорит, «роскоши» у них нет!

— Видно, этот пароходный врач — штучка!..— сказал старый рыбак. Горняк проговорил:

— Все они хороши! У нас на шахте врач тоже был штучка.

Когда рыбаки уже лежали вповалку, вошёл инспектор.

— Что, уже спите? Слушайте: получено радио, что «Титибумару» затонул. Подробности неизвестны.— Скривив губы, он сплюнул. Это вошло у него в привычку.

Студент сейчас же вспомнил то, что слышал от боя. Негодяй! Хладнокровно говорит о жизни нескольких сот человек, которых он убил своей собственной рукой. «Утопить его мало!» — подумал он.

Все приподнялись. Начались шумные разговоры. Инспектор повёл плечом и ушёл, не прибавив ни слова.

Чернорабочий, пропавший без вести, был пойман два дня назад, когда выходил из-за котла. Он прятался двое суток, но проголодался и не вытерпел. Поймал его пожилой рыбак. Молодые рыбаки рассердились и грозили его избить.

— Вот пристали! Сами не курите, так и не понимаете, что значит табак.— Держа две пачки «Батт», он со смаком затягивался.

Чернорабочего инспектор раздел до рубашки, втолкнул в одну из двух рядом расположенных уборных и навесил снаружи замок. Сначала рыбаки старались не ходить в уборную. Они не в силах были слышать жалобные стоны за стеной. На второй день голос стал хриплым, срывающимся, стоны — прерывистыми. В конце дня, закончив работу, рыбаки, встревоженные, сейчас же пошли к уборной, но уже не слышно было стука в дверь. Даже когда его окликали, ответа не было. Поздно вечером Миягути вытащили: он лежал ничком, уцепившись рукой за перегородку, засунув голову в ящик для бумаги. Губы у него посинели, он казался мёртвым.

По утрам было холодно. К трём часам уже светало. Вставали, ёжась, засовывали окоченевшие руки за пазуху. Инспектор обходил помещения рабочих, рыбаков, матросов, кочегаров и без стеснения сталкивал с постели простуженных и больных.

Ветра не было, но при работе на палубе концы пальцев на руках и ногах деревенели. Надсмотрщик, грязно ругаясь, загонял полтора десятка своих рабочих в цех. К концу его бамбуковой палки был прикреплен ремень. Это для того, чтобы ленивых можно было достать и через станок.

— Миягути выпустили только вчера, он не может языком пошевелить, а сказано — во что бы то ни стало сегодня заставить его работать. Давеча инспектор пнул его ногой,— сообщил, поглядывая на надсмотрщика, хилый рабочий, друживший со студентом,— а он и не двигается. Похоже, что его оставили в покое, а всё же…

В эту минуту инспектор, грубо тыча в спину, вытолкнул на палубу дрожавшего всем телом парня, у которого от работы под ледяным дождем начинался плеврит. Даже в тепле его бил озноб. Лоб его прорезали старческие складки, бескровные тонкие губы судорожно дергались; его нашли в котельной, куда он забился, спасаясь от нестерпимого холода.

Рыбаки, спускавшие на лебедке кавасаки, чтобы отправиться на ловлю крабов, молча проводили обоих взглядом. Сорокалетний рыбак, не в силах смотреть на это, отвернулся и осуждающе покачал головой.

— Мы не для того платили большие деньги и везли вас сюда, чтобы вы простуживались и валялись в постели! Болваны! Нечего зря глаза таращить.— Инспектор постучал палкой по палубе.

— В тюрьме лучше, чем здесь!

— Домой вернёшься, расскажешь, так не поверят!

— Куда там! Где ж такое видано?

Первая лебедка с грохотом задвигалась. Покачиваясь в воздухе, кавасаки начали спускаться. Матросы и кочегары, подгоняемые инспектором, забегали по палубе, стараясь не поскользнуться. Инспектор расхаживал среди них, нахохлившись, точно петух.

Воспользовавшись перерывом в работе, студент присел, укрывшись от ветра за грудой кадок. В эту минуту из-за угла появился рыбак из горняков. Приложив руки ко рту, он согревал их дыханием.

— Жизнью рискуем! (Этот из души вырвавшийся крик резанул студента по сердцу). Не лучше, чем у нас в копях — каждую минуту нужно ждать смерти. На что уж газ страшен, а только море не лучше!

После полудня погода изменилась. Над морем повис лёгкий туман, такой тонкий, точно его и совсем нет. Заходили бесчисленные треугольные волны. Задул ветер, заскрипели мачты. Полотнища брезента, покрывавшего грузы, трепыхались и бились о палубу.

— Зайцы, зайцы бегают! — громко крикнул кто-то, пробегая вдоль правого борта. Сильный ветер развеял голос, и на палубе расслышали только нечленораздельное восклицание.

По всей поверхности моря верхушки треугольных волн рассеивали белые брызги: казалось, по широкому полю бегут бесчисленные зайцы. Это было предвестником камчатской бури. Отлив вдруг усилился. Пароход накренился. Камчатка, до сих пор видневшаяся с правого борта, неожиданно очутилась слева. Рыбаки и матросы, оставшиеся работать на судне, заволновались.

Прямо над головой заревела сирена. Все застыли на месте и посмотрели на небо. От рёва сирены труба, невероятно толстая, похожая на кадку для купанья, дрожала. Было что-то жуткое в этом рёве, рвущемся сквозь беснующуюся бурю. Неумолчный вой созывал далеко ушедшие кавасаки, и они, борясь со штормом, возвращались к пароходу.

У спуска в полутёмное машинное отделение, сбившись в кучу, шумели рыбаки и матросы. Судно качало, и при каждом крене сумрак пронизывал слабый пучок света. Взволнованные лица рыбаков то выплывали из тьмы, то снова в неё погружались.

— Что такое? — протискался к ним горняк.

— Убить этого мерзавца Асагава! — крикнул кто-то голосом, полным смертельной ненависти.

Оказалось, рано утром инспектор получил с корабля, стоявшего на якоре в десяти милях от краболова, штормовое предупреждение, причём было сказано, что, если кавасаки уже в море, их надо немедленно вернуть. На это инспектор возразил:

— Что это за работа! Стоило ли добираться до Камчатки, чтобы дрожать перед каждым пустяком?

Об этом узнали от радиста.

Первый же рыбак, услыхав это, набросился на радиста, словно перед ним был сам Асагава:

— Что ж он думает? Что такое, по его мнению, человеческая жизнь?

— Человеческая жизнь?

— Ну да.

— Да ведь Асагава вовсе не считает вас за людей.

Рыбак, хотевший что-то сказать, осёкся. Он покраснел и побежал к остальным.

Рыбаки всё стояли на том же месте, на их мрачных лицах отражалось волнение, поднимавшееся из самого нутра. Рабочие-подростки дрожали за отцов, которые вышли на кавасаки. Сирена ревела беспрерывно, и сердца рыбаков сжимались от тревоги.

Под вечер с мостика раздался громкий крик. Все, кто был внизу, бросились наверх по трапу, перепрыгивая через две ступеньки.

Приближались две кавасаки. Их связывал друг с другом канат.

Они подошли совсем близко. Но сильные волны резко бросали кавасаки и пароход. Снова и снова между судами вздымались гигантские волны. Находясь у самого борта краболова, кавасаки всё-таки не могли подойти. С палубы бросили канат. Не попали. Подняв брызги, он шлепнулся в воду. Его вытащили обратно,— он полз, извиваясь, как змея. Так повторилось несколько раз. С парохода все дружно и громко кричали, но ответа не было. Лида рыбаков окаменели, как маски. Взгляды уставились в одну точку. Картина эта врезалась в их сердца нестерпимым ужасом.

Снова бросили канат. Сначала он развернулся спиралью, потом вытянулся угрем, и вот уже конец его ударил по шее рыбака, протянувшего за ним обе руки. Все ахнули. Рыбак опрокинулся на спину, но всё-таки поймал! Закреплённый канат, с которого стекала вода, натянулся ровной линией. Смотревшие с палубы рыбаки перевели дух. Сирена неумолчно ревела, от порывов ветра её рёв то звучал громче, то разносился дальше. До вечера успели вернуться все кавасаки, кроме двух. Рыбаки, едва ступив на палубу парохода, теряли сознание. Одна кавасаки дала течь и бросила якорь, а рыбаки перешли на соседнюю и с ней вернулись. Другая вместе с рыбаками пропала без вести.

Инспектор хмурился. Несколько раз он спускался к рыбакам. Каждый раз его молча провожали злобными, угрожающими взглядами.

На утро пароход двинулся вслед за крабами и на поиски пропавшей кавасаки. Ведь «пять-шесть человеческих жизней ничего не значат, а кавасаки жалко».

С раннего утра в машинном отделении шла работа. Когда поднимали якорь, сотрясение якорного ящика передавалось в соседнее помещение для рыбаков, и людей подбрасывало, как горох на сковороде. Боковые железные листы расшатались и обрушились.

«Хаккомару» искал кавасаки номер один, бросившую якорь, до 51 ° 5 ′ северной широты. В ленивых волнах покачивались, как живые, мелкие льдинки. Иногда этот раскрошенный лед сбивался в сплошные ледяные поля и окружал пароход. От льда поднимался пар, точно от кипятка. Словно нагнетаемые электрическим вентилятором, налетали волны холодного воздуха. Всё на пароходе скрипело, мокрая палуба и поручни покрылись коркой льда. Борта парохода сверкали от кристаллов инея, будто окрашенные косметическими белилами. Матросы и рыбаки бегали по палубе, потирая обеими руками щеки. Пароход оставлял за собой длинный след, похожий на тропинку на открытой равнине.

Кавасаки всё не находилась.

Только около девяти часов с мостика заметили качающуюся на волнах кавасаки. Узнав об этом, инспектор обрадованно забегал по палубе. «Скоты! Наконец-то нашли! Скоты!». Сейчас же спустили моторную лодку. Но это была не та кавасаки номер один, которую искали. Это была новая, чужая кавасаки номер тридцать шесть. К ней был прикреплен буй краболова «…мару». По- видимому, краболов оставил её здесь, чтобы, уйдя куда-то в другое место, отметить своё прежнее местопребывание.

Асагава постучал пальцем по корпусу кавасаки.

— Знатная штучка! — засмеялся он.— Возьмем её с собой.

И кавасаки номер тридцать шесть втащили лебедкой на палубу «Хаккомару». Покачиваясь в воздухе, она роняла на палубу потоки брызг. Глядя на подтягиваемую кавасаки, инспектор с довольным видом бормотал про себя:

— Превосходно, превосходно!

Рыбаки, разбирая невода, всё это видели.

— Грабитель! Оборвалась бы цепь да ему по голове.

Инспектор прохаживался мимо рыбаков, оглядывая каждого испытующим взглядом. Потом он нетерпеливо позвал плотника.

Плотник высунулся из люка с другой стороны.

— Что такое?

Инспектор, не ожидавший его оттуда, повернулся и раздраженно крикнул:

— «Что такое!» Дурак, состругай номер! Рубанок!

Плотник не понял.

— Болван! Иди сюда.

Щуплый плотник с рубанком в руках и пилой, заткнутой за пояс, пошёл вслед за рослым инспектором по палубе осторожными шажками, волоча ноги, как хромой. Цифра «три» номера «тридцать шесть» была состругана рубанком, и кавасаки стала «номер шесть».

— Ладно, довольно. Ну, теперь полюбуйтесь-ка! — скривив рот треугольником, загоготал инспектор.

Искать пропавшую кавасаки дальше к северу было бесполезно. Задержавшись, чтобы поднять кавасаки номер тридцать шесть, краболов стал описывать плавную дугу, ложась на курс к прежней стоянке. Прояснилось, небо было чистое, точно вымытое. Вершины камчатских гор сверкали, как горы Швейцарии на открытках.

Пропавшая кавасаки не возвращалась. Рыбаки разобрали вещи, оставшиеся на опустевших полках, отыскали адреса семей, привели всё в порядок, чтобы в случае надобности сейчас же можно было принять меры. Это было невеселое занятие. Закончив его, они чувствовали такую боль, как будто касались собственной раны.

В вещах пропавших рыбаков оказались письма и посылки, адресованные на имя женщин с той же фамилией, очевидно предназначенные к отправке, как только придёт транспортный пароход. В вещах одного нашлось письмо, неумело нацарапанное карандашом. Оно пошло по грубым рукам рыбаков. Они читали его по складам, медленно, точно подбирая горошины, но с жадностью. Прочитав до конца, каждый встряхивал головой, точно отгоняя что-то неприятное, и передавал другому. Это было письмо от ребёнка.

Один из рыбаков, рослый парень, много перевидавший в глубине Хоккайдо, всхлипнул, поднял голову от письма и хриплым голосом тихо сказал:

— Всё из-за Асагава! Если узнаем, что они погибли, мы за них отомстим.

Другой рыбак, молодой, втянув голову в плечи, добавил ещё тише:

 — Можем же мы прикончить одного мерзавца!

— А письмо-то нехорошее… Тоска…

— Да,— сказал первый.— Не поостережёмся — так пропадём. Дело-то не чужое.

Рыбак, лежавший в углу с поднятыми коленями, кусая ноготь большого пальца и глядя на потолок, прислушавшись, одобрительно кивнул головой:

— Предоставьте всё мне! Я тогда сам с ним разделаюсь.

Все промолчали. Промолчали, но облегчённо вздохнули.

Когда «Хаккомару» вернулся на прежнее место, на третий день неожиданно подплыла пропавшая без вести кавасаки.

Как только вернувшиеся рыбаки спустились из капитанской каюты в «нужник», их сейчас же обступили плотным кольцом.

Из-за шторма они потеряли управление и стали беспомощней ребёнка, схваченного за шиворот. Они вышли в море дальше всех, к тому же ветер дул прямо навстречу. Все приготовились к смерти. Рыбаков «приучили» всегда быть готовыми «с легкостью» умереть.

Но этого не случилось. Полузатопленную кавасаки на следующее утро выбросило на берег Камчатки. Рыбаков спасли русские, жившие поблизости.

Это была семья из четырёх человек. Для рыбаков, изголодавшихся по семье с женщинами и детьми, в этой обстановке таилось непередаваемое очарование. Все были с ними ласковы, все о них заботились. И всё же первое время им было как-то не по себе у этих чужеземцев, с непривычным цветом глаз и волос, говорящих на непонятном языке. Однако рыбаки скоро поняли, что это такие же люди, как и они сами.

Когда разнеслась весть о потерпевших крушение, к ним сбежалась вся деревня. Районы морского промысла, где работали японцы, были далеко.

Рыбаки пробыли там два дня, отдохнули и вернулись на краболов. «Не хотелось возвращаться…» Да и кому захочется в этот ад! Но на этом их рассказ не закончился. За ним скрывалось «кое-что интересное».

…Это было как раз в день расставания. Когда они, готовясь к отъезду, разговаривали у печки, вошло несколько русских. С ними один китаец. Русский, широколицый, красный, обросший густой короткой бородой, слегка сутуловатый, жестикулируя, начал о чём-то говорить. Сендо⁷ помахал перед глазами рукой, чтобы показать им, что они не понимают по-русски. Тогда русский стал говорить по одной фразе, а китаец, смотревший ему в рот, переводил её на японский. Это был неправильный японский язык, от которого у слушателей голова шла кругом. Слова ковыляли, как пьяные.

— Ваша, наверно, деньга нет?

— Нет.

— Ваша бедняк?

— Да.

— Значит, ваша пролетарий. Понял?

— Гм!..

Русский, смеясь, начал ходить по комнате. Иногда он останавливался и смотрел на рыбаков.

— Богачи ваша так делают. (Сделал вид, что душит). Богачи все стал толстый. (Развел руками, показывая, как растёт живот). Ваша плохо бедняк будет. Понял? Япония — страна нехорош. Который работай — так. (Сморщился, согнулся, как больной). Который не работай — так. (Прошёлся с высокомерным видом).

Молодые рыбаки заинтересовались.

— Так, так,— смеялись они.

— Который работай — так. Который не работай — так. (Повторил прежнее). Так нехорош. Который работай — так. (Теперь, наоборот, выпятил грудь, гордо выпрямился). Который не работай — так. (Вид, как у старого нищего). Так хорош. Понял? Россия страна — такой страна. Только который работай! Только который работай — так. (Гордо выпрямился). Россия не работай — нету. Хитрый нету. Который душит нету. Понял? Россия совсем не страшный страна. Что другие говорил — неправда.

Рыбаки смутно подумали: не есть ли это та сама страшная «красная пропаганда»? Но, с другой стороны, им казалось, что пусть это и «красная пропаганда», а всё это удивительно верно. Они были очень заинтересованы.

— Поняли! Поняли! Правильно говоришь!

Русские о чём-то оживлённо заговорили. Китаец слушал. Потом он опять заговорил, запинаясь, по одному подыскивая слова.

— Есть который не работай, получай деньги. Пролетарии всегда — так. (Втянул шею). Так не годится. Пролетарий наш одни раз, два, три… сто, тысяча, пятьдесят тысяч, сто тысяч, все, все так. (Показал, как дети берутся за руки). Будет сильный. Так надо. (Похлопал себя по руке). Не сдайся! Никому! Понял? Никому!

— Да. да.

— Который работай — убежал, (Сделал вид, что со всех ног убегает). Хорошо, правда? Который работай, пролетарий — гордый. (Прошёлся с важным видом). Пролетарий самый важный. Пролетария нету — все хлеба нету. Все умирай. Понял? Да, да! Япония ещё не годится. Который работай — так. (Согнулся со страдальческим видом). Который не работай — так. (С чванным видом показал, как будто бьёт и валит другого). Это не годится. Который работай — так. (Угрожающе выпрямился, сделал вид, что набрасывается, опрокидывает и топчет). Который не работай — так. (Сделал вид, что убегает). Япония только работай. Хороший страна! Пролетарский страна! Понял?

— Да, да, поняли!

Русский издал странный звук и затопал ногами, как будто приплясывая.

— Япония, который работай, сделал так. (Делает вид, что встает и сопротивляется). Радоваться. Россия все радоваться! Банзай! Ваша вернуться пароход. Ваша пароход, который не работай — так. (Чванный вид). Ваша пролетарий сделай так. (Сжал кулаки, потом сделал вид, что берётся за руки и опять нападает). Хорошо, победил! Понял?

— Понял! — Молодой рыбак, не замечая собственного волнении, крепко сжал китайцу руку.— Сделаем, непременно сделаем!

Сендо думал, что это и есть «красная пропаганда». Их подстрекают на что-то ужасное. Вот этим — вот этими руками Россия обведёт Японию вокруг пальца!

Когда русские кончили, они что-то кричали, крепко трясли рыбакам руки. Потом обняли их, прижимаясь щекой с жёсткими волосами. Смущённые японцы отворачивались, у них деревенела шея, они растерялись…

Рыбаки возбуждённо требовали рассказов ещё и ещё, хотя и поглядывали с опаской на дверь «нужника». Стали рассказывать о тех русских, которых им пришлось видеть. Всё, что говорилось, проникало в самую душу, как будто впитанное пропускной бумагой.

— Ну, довольно!

Видя, что все возбуждены и увлечены рассказом, сендо ткнул в плечо с жаром говорившего рыбака.

Радист перехватывал радиотелеграммы, которыми обменивались другие суда, и сообщал о них инспектору. Суди по этим сведениям, «Хаккомару», по-видимому, отставал. Инспектор выходил из себя. Его недовольство с двойной силой обрушивалось на рыбаков и рабочих. «Эти» были козлами отпущения всегда и везде. И вот инспектор и начальник рабочих устроили соревнование между пароходной командой, с одной стороны, и рыбаками и рабочими — с другой.

Когда в ловле крабов команда брала верх, рыбаки и рабочие готовы были плюнуть с досады, хотя они работали не на себя. Инспектор радостно потирал руки. Всех охватил азарт: «Сегодня выиграли!» — «Сегодня проиграли!» — «Как бы сегодня не проиграть!» Потянулись сумасшедшие, сочащиеся кровью дни. Производительность возросла на пятьдесят-шестьдесят процентов. Но на пятый, на шестой день напряжение стало спадать, как будто обе стороны упали духом. Во время работы головы бессильно опускались. Инспектор, не говоря ни слова, рассыпал удары. У застигнутых врасплох вырывались короткие стоны. Все работали молча, словно разучились говорить. На такую роскошь, как разговор, не хватало времени.

Тогда инспектор стал раздавать победившим «премии», и зачадившее было полено опять разгорелось.

— Слизняки! — сказал инспектор, распивая с капитаном вино. У капитана были пухлые руки с ямочками, как у толстых женщин. Постукивая мундштуком по столу, он глупо улыбнулся. Он не выносил инспектора, который постоянно торчал у него перед глазами и мешал ему. Он даже подумывал: «Ну, что бы рыбакам поднять бучу и сбросить этого мерзавца в море!»

Инспектор прибегнул не только к поощрениям. Он расклеил объявления, предупреждавшие о том, что лица, дающие наименьшую выработку, будут подвергаться «прижиганию». Железный прут раскаляли докрасна и прикладывали к телу. Рабочие работали, преследуемые вечным страхом прижигания, от которого никуда нельзя было убежать, как от собственной тени.

Где предел человеческим силам — это инспектор знал лучше, чем сами те, кого это касалось. Когда работа кончалась, люди, как бревна, валились на нары и стонали.

Студент вспоминал картину, изображающую ад, которую он видел в полутёмном храме, куда его в детстве водила бабушка. Ему казалось тогда, что он видит там каких-то змееподобных чудищ, тяжело ворочавшихся в болоте. Тут было точь-в-точь так же. От переутомления люди не могли спать. Поздно ночью в полутёмном «нужнике» внезапно раздавался жуткий скрежет зубов, точно царапали по стеклу, слышалось сонное бормотанье, пронзительные крики спящих, которых мучили кошмары. Иногда, лежа без сна, люди вдруг шептали, обращаясь к самим себе, к своему живому телу: «Жив ещё… жив?» К своему собственному телу! Студенты страдали больше других.

— Как поживёшь тут, так увидишь, что «Мёртвый дом» Достоевского — сущие пустяки!

У одного по нескольку дней подряд был запор, и он не мог заснуть, не перевязав как можно туже голову полотенцем.

— Да, пожалуй.— Его товарищ лизал кончиком языка, точно лекарство, виски, купленное в Хакодате.— Что ж, дело-то большое! Разрабатываем богатства на местах, где ещё не бывал человек. Это не шутка! Вот взять наш краболов. Теперь ещё хорошо. А вот вначале, когда ни ветров, ни течений здешних ещё не знали, когда эти места были действительно неведомые, сколько тогда кораблей погибало — и сказать нельзя! Рыбаков топили, брали в плен, убивали. А всё-таки мы не сдавались? Опять подымались и боролись изо всех сил. Оттого-то эти огромные богатства и стали нашими. Ничего не поделаешь — иначе нельзя.

Студент ничего не ответил. Так всегда пишут в учебниках истории; может, оно действительно так и было. Но тоска, затаившаяся на дне души, от этого нисколько не проходила. Студент молча провел рукой по животу, отвердевшему, как доска. Кончик большого пальца покалывало, как от слабого электрического тока. Это было ужасно неприятно. Он поднес палец к глазам и стал растирать его другой рукой.

После ужина все теснились к потрескавшейся печке, установленной посредине «нужника». Когда прижавшиеся друг к другу тела немного согревались, подымался пар. В нос ударял спирающий дыхание запах крабов.

— Ну, не знаю я, в чём тут дело, только убитым быть не желаю.

— Ещё бы!

В «нужнике» воцарилась гнетущая тоска. Их убивают! Все негодовали, хотя и не представляли себе отчётливо, на чём сосредоточить свой гнев.

— Хо-хоть нас и ни-ни во что не ставят, но неужели же терпеть, чтобы нас убивали! — вдруг громко крикнул рыбак-заика; стараясь говорить скорее, он весь покраснел от напряжения.

Некоторое время все молчали. Почувствовали, как что-то резко и неожиданно укололо их в самое сердце.

— Не хочу умирать на Камчатке!

— Транспортный пароход вышел из Хакодате, радист давеча говорил.

— Вот бы вернуться!

— Где уж тут…

— Случается, убегают на этом пароходе.

— Ну? Вот здорово!

— А то выйдут будто на рыбную ловлю и убегают на Камчатку… и вместе с роскэ ведут красную пропаганду.

— «Ради Японской империи»….Ишь какой хороший предлог выдумали! — Студент расстегнул пуговицу, обнажил худую грудь, на которой, точно ступени, темнели впадины между ребрами, и, зевая, стал чесаться. Присохшая грязь спадала тонкими слюдяными чешуйками.

— А на деле только богачи из Ко-компании жи-жиреют.

Пожилой рыбак устремил на печку вялый, мутный взгляд из-под дряблых век, морщинистых, как раковины устрицы, и сплюнул. Попав на печку, плевок собрался в шарик, шипя и подскакивая, как горошина, уменьшился и, оставив белесый налёт, исчез. Все тупо следили за ним глазами.

— Пожалуй, ты прав…

Но сендо, повесив над печкой вывернутые наизнанку красные шерстяные носки, подшитые резиной, сказал:

— Ну, вы не очень-то возмущайтесь.

— Это наше дело, чёрт! — заика вытянул губы, как осьминог.

Потянуло противным запахом жжёной резины.

— Эй, дядя, резина!

— Эх, присмолило!

По-видимому, поднялась волна: началась лёгкая качка. Пароход покачивало, как колыбель. При свете тусклой лампочки в пять свечей тени теснившихся вокруг печки рыбаков переплетались и сливались. Ночь была тихая. Из дверцы печки падал красный отблеск, освещавший ноги рыбаков. Как-то сразу — именно сразу — в один миг вспомнилась им вся их горькая жизнь.

Была удивительно тихая ночь.

— Табаку нет?

— Нет.

— Нету?

— Да нет же!

— А, черт!

— Эй, давай-ка виски сюда!

Владелец виски перевернул бутылку горлышком вниз и потряс ею.

— Что ты делаешь?

— Ха-ха-ха!

— Да, попали мы в переделку. Вот и я…

Этот рыбак одно время служил на заводе Сибаура. Завязался разговор. Для рабочих на Хоккайдо завод был замечательным местом, лучше которого и представить себе нельзя.

— Будь там хоть сотая доля того, что творится у нас, давно бы устроили забастовку,— сказал он.

Это послужило сигналом, и каждый начал рассказывать, где ему довелось побывать. Строительство дорог, мелиоративные работы, прокладка железнодорожных путей, постройка гавани, закладка новых шахт, обработка новых земель, погрузочные работы — каждому что-нибудь было знакомо.

Когда в самой Японии рабочие «обнаглели» и перестали поддаваться на различные уловки, когда рынки были исчерпаны, в делах начался застой, капиталисты протянули свои когти на Хоккайдо и Сахалин. Там так же, как и в колониях, Корее и Тайване, они могли осуществлять самую беззастенчивую эксплуатацию. Капиталисты прекрасно знали, что никто не посмеет сказать им ни слова. Сезонников, работающих на прокладке государственных дорог и железнодорожных путей, убивали с большей легкостью, чем вшей. Некоторые не выдерживали жестокого обращения и убегали. Когда такого беглеца ловили, его привязывали к бревну и клали под задние ноги лошади или бросали во двор на растерзание цепным псам. Это делалось напоказ, на глазах у всех. Когда слышался хруст ломающихся ребер, случалось, что даже сезонники, эти «нелюди», закрывали себе лицо. Если истязаемый терял сознание, его обливали водой, приводили в чувство и начинали сначала. Наконец, истерзанный собаками, похожий на мешок с костями, он умирал. Его бросали где-нибудь в углу на дворе, но даже после этого его тело ещё вздрагивало. Прижигание спины раскалёнными щипцами, избиение шестигранной палкой так, что отнимались ноги, было «делом обычным». Во время обеда со двора вдруг раздавался пронзительный вопль. Доносился тяжёлый запах горелого человеческого мяса.

— Ну, всё… всё… Есть невозможно.

Люди бросали хаси⁸. Мрачно переглядывались.

Многие умирали от бери-бери, так как людей заставляли работать сверх всякой меры. Трупы «за недостатком времени» долго не хоронили, и они валялись без присмотра. Когда в сумерки рабочие выходили во двор, они видели, как из-под края небрежно наброшенной на труп рогожи торчат маленькие, как у ребенка, тусклые коричневые ноги.

— Всё лицо покрыто мухами. Давеча, когда проходил мимо, так и взлетели тучей,— говорил кто-нибудь, возвращаясь в барак.

Утром, ещё до света, всех выгоняли на работу. Работать заставляли так, что только острия кирок сверкали, рук не было видно… Арестантам, работавшим по соседству, в тюрьме, все завидовали. В особенности тяжело приходилось корейцам, которыми помыкали старшины и свои же товарищи-сезонники — японцы.

Иногда с записной книжкой приходил на ревизию полицейский из деревни, расположенной за четыре-пять ри от места работы. Он оставался до вечера, иногда ночевал. Но к сезонникам он никогда не заглядывал. Возвращался он всегда пьяный, с багрово-красным лицом, на ходу мочась посреди дороги, как из брандспойта, и бормоча что-то нечленораздельное.

На Хоккайдо буквально каждая шпала — это посиневший, вспухший труп рабочего, каждая свая — заживо зарытый больной бери-бери. На Хоккайдо рабочих-сезонников называют «осьминогами». Говорят, осьминог, чтобы не умереть, объедает собственные щупальца, а ведь тут происходило то же самое! Тут без всякого стеснения производилась «примитивная» эксплуатация. Зато извлекалась прибыль. И всему этому ловко придавался законный вид «государственного дела», «разработки естественных богатств». Всё было предусмотрено. Ради «родины» рабочие голодали, ради «родины» их забивали насмерть.

— Вернулся живым — это чудо. И за то спасибо. Ну, а теперь убьют на пароходе — всё одно!

Рассказывавший хрипло захохотал. Затем нахмурился и отвернулся.

То же самое и в шахтах. Прорывали галерею в новом руднике. Для того чтобы установить, какие там скапливаются газы, какие могут встретиться неожиданности, по примеру «бога войны» генерала Ноги⁹, не стесняясь, жертвовали рабочими. Рабочие были дешевле сурков. Ими бросались, как бумажками для сморканья¹⁰. Окровавленные тела рабочих, точно ломтики «сасими»¹¹, слоями укрепляли стены шахт. Здесь, вдали от городов, творились чудовищные вещи. В угле, нагруженном на вагонетку, попадались приставшие к глыбам пальцы. Но женщины и дети при виде этого даже бровью не поводили: они «привыкли» и равнодушно катили вагонетки к следующему пункту. А уголь приводил в движение гигантские машины ради прибыли капиталистов.

У всех горняков, как у людей, долго сидевших в тюрьме, были жёлтые, одутловатые, всегда вялые лица. От недостатка солнечного света, от угольной пыли, от воздуха, насыщенного вредными газами, от ненормальных температур и давлений здоровье горняков сдавало на глазах. Проработать семь-восемь лет в шахте — всё равно что безвыходно сидеть пять-шесть лет в тёмной дыре и ни разу не видеть солнца. Но, что бы ни случалось, капиталистов это не тревожило. Они всегда могли взамен этих рабочих нанять сколько угодно новых. И с наступлением зимы рабочие, как всегда, стекались в шахты.

Были на краболове и переселенцы на Хоккайдо. С помощью фильмов, расписывающих «освоение новых земель Хоккайдо», «разрешение вопроса перенаселения и питания», «поощрение переселенцев» и т. п., из внутренней Японии¹² сманивали крестьян-бедняков, у которых вот-вот отберут последнюю землю, и, «поощряя переселение», сажали их на участки, где под слоем почвы в 5—6 дюймов начиналась глина. На плодородные земли давно уже были сделаны заявки. Нередко целые семьи, погребённые под снегом, не имея даже картофеля, к весне умирали с голоду. Об этом узнавали только тогда, когда таял снег и другие переселенцы, жившие за несколько километров, приходили проведать соседа. Изо рта умершего торчал непрожёванный кусок соломенной подошвы.

Если кому-нибудь и удавалось избежать голодной смерти и за десяток лет поднять эту суровую землю, то в тот момент, когда она становилась, наконец, нормальным полем, земля тотчас переходила в чужие руки. Капиталисты— ростовщики, банкиры, дворяне, богачи — щедро ссужали переселенцев деньгами, и, как только запустелая земля делалась жирной, как шерсть упитанной кошки, они брали участок себе. В погоне за такой наживой в эти места стекались люди с зорким взглядом, любители загребать жар чужими руками. Крестьян обирали со всех сторон. И в конце концов они снова, как и во внутренней Японии, превращались в арендаторов. И только тогда у них открывались глаза: «Нас обдурили!»

Они переправлялись через пролив Цугару на занесенный снегом Хоккайдо с одной мыслью — «сколотить деньгу» и вернуться на родину. На краболове таких людей — крестьян, у которых отняли землю,— было очень много.

Участь грузчиков была похожа на участь рыбаков с краболовов. Они валялись в общежитии в Отару, и пароходы увозили их на Сахалин и в глубь Хоккайдо. Стоило грузчику «чуточку» поскользнуться во время погрузки, и он оказывался под брусом, который с грохотом падал на него, сотрясая всё кругом, и расплющивал его в лепешку. Иногда зазевавшегося грузчика ударяло скользкое от воды бревно, сорвавшееся с лебедки, и человек с разбитой головой летел в море.

В самой Японии рабочие, не желающие молча погибать, сплачиваются и оказывают капиталистам сопротивление. Но «колониальные» рабочие совершенно беззащитны. Им было тяжело, страшно тяжело. И с каждым днем становилось всё тяжелее.

— Что-то будет!

— Дело ясное — крышка нам всем.

Все замолчали, как будто хотели что-то сказать, но так и не сказали.

— Прежде чем нам бу-будет крышка, мы сами его убьём! — резко отрубил заика.

Волны слабо плескались о борта. На верхней палубе из трубы струился пар, слышался легкий свист, как будто кипел чайник.

Перед сном рыбаки снимали заскорузлые от грязи вязаные и фланелевые фуфайки и развешивали их над печкой. Когда одежда согревалась, те, кто окружал печку, брались за горячие, как жаровня, края фуфаек и встряхивали их. Вши и клопы, падая на печку, шипели; подымался смрад, как от горящего человеческого тела. Не выдержав жары, вши выползали из швов, отчаянно шевеля тонкими лапками. Когда их подбирали, на пальцах появлялось ощущение чего-то жирного.

— Ну-ка, подержите за край!

Кто-то взял край фундоси¹³. Растянув его, рыбак стал искать вшей. Рыбаки клали вшей в рот и с хрустом перекусывали их передними зубами, давили их ногтями, пока ногти не делались красными. Как дети, обтирающие руки о платье, они вытирали пальцы о полы куртки и опять принимались за дело. И все же они не могли заснуть. Всю ночь их мучили невесть откуда бравшиеся вши, клопы, блохи. Что бы и как бы они ни делали, извести насекомых не удавалось. Стоило в полутьме ступить на сырые нары, как по ногам сейчас же взбирались десятки блох. Рыбакам начинало казаться, что прогнило их собственное тело. Уж не трупы ли они, разложившиеся и кишащие червями и насекомыми?

Баню первое время устраивали через день. Иначе и нельзя было. Тела у всех были провонявшие, грязные. Но прошла неделя, и баню стали устраивать раз в три дня, а через месяц — раз в неделю. Наконец, дошло до двух раз в месяц. Это делалось, чтобы сократить расход воды. Однако капитан и инспектор принимали ванну ежедневно, и расходом воды это не считалось. Тело пачкалось от крабов, оно оставалось грязным целые дни подряд,— естественно, вшам и клопам было раздолье.

Когда рыбаки развязывали фундоси, блохи так и падали чёрными зернами. От фундоси на животе оставался красный рубец, который невыносимо чесался. Ночью отовсюду слышалось яростное царапанье ногтями по телу. Казалось, по телу бегали маленькие твари, похожие на пружинки, и жалили, жалили… Каждый раз рыбак подергивался и опять засыпал. Но сейчас же повторялось то же самое. Так продолжалось до утра. Кожа у всех стала шершавой, как у чесоточных.

— Подохнешь от этих вшей!

— В самый раз!

Все засмеялись — ничего больше не оставалось.

По палубе пробежало несколько взволнованных рыбаков.

У борта они остановились как вкопанные, отшатнулись и ухватились за поручни. Плотник, что-то чинивший на верхней палубе, выпрямился и посмотрел в их сторону. От холодного ветра у него на глазах выступили слезы, мешавшие ему видеть. Отвернувшись, он громко высморкался в руку. На корме по левому борту загрохотала лебедка. Странно, что она работала сейчас, когда все вышли на лов. На тросе лебёдки дергался и качался какой-то предмет. Лебёдка поворачивалась, и предмет этот раскачивался, описывая вокруг линии отвеса плавный круг.

— Что это? — плотник вздрогнул.

В растерянности он отвернулся и высморкался в кулак ещё раз.

— Опять!

Он вглядывался, непрерывно вытирая ладонью слёзы.

На фоне пепельно-серого дождливого моря отчётливо выделялся чёрный силуэт подростка-чернорабочего, подвешенного под выдававшейся вперёд гигантской стрелой лебёдки. Несчастного подняли к небу до самой вершины стрелы. Минут двадцать он болтался там, точно тряпка. И опять спустился. Тело его извивалось, корчилось, ноги дергались, как у мухи, запутавшейся в паутине. Потом чёрный силуэт исчез из виду за выступом кают-компании. Только натянутый трос время от времени покачивался, точно качели.

У плотника всё время текли сопли, словно слёзы попадали ему в нос. Он ещё раз высморкался, достал из кармана молоток и принялся за работу. Вдруг он прислушался. Стальной трос покачивался, как будто кто-то тряс его внизу. Откуда-то доносился неприятный глухой звук.

Лицо подвешенного чернорабочего было искажено. На плотно сжатых, как у трупа, губах выступила пена… Когда плотник спустился вниз, начальник чернорабочих со связкой прутьев под мышкой, неловко подняв плечо, мочился с палубы в море.

Плотник покосился на прутья. «Этим он его бил».

Измученные каждодневной непосильной работой, рыбаки по утрам не в силах были подняться. Инспектор стучал пустой жестянкой из-под керосина над самым ухом спящих. Он стучал яростно, не переставая, пока они не открывали глаз и не вставали. Больные бери-бери приподнимали голову и что-то бормотали. Но инспектор не прекращал грохота, словно ничего не замечая. Слов не было слышно, только губы у них шевелились, как у золотых рыбок, когда они выплывают в аквариуме к поверхности воды и хватают ртом воздух.

Настучавшись вдоволь, инспектор орал:

— Ну что? Я вас подыму! Работа ради родины — это та же война. Надо быть готовым на смерть! Дурачье!

Он стаскивал с больных одеяла и выталкивал их на палубу. Больные бери-бери спотыкались на каждой ступеньке. Цепляясь одной рукой за перила, они сгибались в три погибели и, переставляя ноги другой рукой, поднимались по трапу. При каждом шаге сердца у них подскакивали точно от пинка.

Инспектор и начальник чернорабочих всячески измывались над больными. Стоило им начать работать в консервном цехе, как их выгоняли скрести палубу. Не успевали они приняться за работу, как их направляли на наклейку этикеток. В холодном полутемном цехе приходилось всё время следить за тем, чтобы не оступиться на скользком полу; ноги немели, как деревянные, колени подгибались, и рабочие в изнеможении опускались на корточки.

Студент слегка постучал себя по лбу тыльной стороной руки, запачканной в крабовой жиже. Через несколько минут он покачнулся и упал на пол. Пустые консервные банки, наваленные кучей, с грохотом посыпались на него. Судно накренилось, и они покатились под станки между ящиками и тюками. Взволнованные товарищи понесли было студента к люку, но по дороге наткнулись на инспектора, который, насвистывая, спускался в цех.

— Как вы смели бросить работу!

— Как же так…— один из рыбаков рванулся было вперёд, но осекся, как будто налетев на что-то.

— Что-о?.. Болван! Скажи-ка это ещё раз! — Инспектор вынул из кармана пистолет и повертел им, как бы играя. Потом вдруг громко захохотал, скривив губы треугольником и трясясь всем телом.— Воды! — Схватив полное ведро, он выплеснул его на студента, брошенного на пол, как бревно.— Хватит с него! Смотреть здесь не на что. За работу!

Когда рабочие на другое утро спустились в цех, они увидели студента привязанным к железной станине станка. Голова его свесилась на грудь, как у курицы со свёрнутой шеей. На спине под затылком выдавался крупный позвонок. На груди у него, как детский слюнявчик, болтался лист картона, на котором рукой инспектора было написано: «Изменник и симулянт. Развязывать запрещается».

Пощупали лоб: он был холоднее ледяного железа. Перед тем как войти в цех, чернорабочие громко разговаривали. Теперь никто не промолвил ни слова. Услыхав голос спускавшегося за ними начальника, они отошли от станка, к которому был привязан студент, и двумя потоками направились к своим местам.

Когда ловля крабов пошла усиленным темпом, рабочим пришлось ещё круче. Многие всю ночь плевали кровью,— передние зубы у них были выбиты, от непосильного труда они посреди работы лишались чувств, из глаз у них шла кровь, от вечных оплеух они глохли.

Истомлённые усталостью, они шатались, как пьяные. У них темнело в глазах, и они только и думали: «Вот закончим работу, вот можно будет вздохнуть!»

Но когда рабочий день подходил к концу, инспектор орал:

— Сегодня до девяти! Этакие мерзавцы, только перед концом они шевелятся проворней!

И все опять принимались за работу вяло и медленно, как в фильме ускоренной съёмки. Энергии на большее у них не хватало.

— Мы не можем возвращаться сюда по двадцать раз. Да и крабы ловятся не всегда. Если бросать работу только из-за того, что, мол, проработали десять часов или там тринадцать, то всё пойдёт прахом. Здесь работа совсем особая. Поняли? А вот зато, когда крабы перестанут ловиться, я вам дам побездельничать больше, чем вы того стоите.— Так сказал инспектор, спустившись в «нужник».— А вот у роскэ иначе — пусть рыба так и кишит у них перед глазами, им всё равно: чуть придёт положенный час, ни минуты не медлят и бросают работу. Вот как они относятся к делу! Оттого-то Россия стала такой, какая она теперь. Японским молодцам не следует брать с них пример!

«Ишь расписывает, жулик!» — думали некоторые и не слушали его. Но большинству казалось, что японцы и в самом деле молодцы. Им казалось, что в мучениях, которым их безжалостно подвергали изо дня в день, действительно есть что-то «героическое», и эта мысль служила им некоторым утешением.

Однажды во время работы на палубе они увидели, как к югу, пересекая горизонт, направляется миноносец. На корме его развевался японский флаг. Рыбаки, взволнованные, с глазами, полными слёз, замахали шапками. «Только они! Только они за нас!» — думали рыбаки.

— Чёрт! Поглядишь на них — прослезишься.

Они провожали миноносец глазами до тех пор, пока он, всё уменьшаясь, окутанный дымом, не исчез из виду.

Возвращаясь на свои места, размякшие, как тряпки, они точно по уговору ругались, ни к кому, собственно, не обращаясь: «Чёрт!» В темноте это было похоже на злобный рёв быка. Они и сами не понимали, на кого обращен их гнев. Но ежедневное совместное пребывание в «нужнике», постоянные откровенные разговоры незаметно сделали то, что мысли, слова, действия этих двухсот человек с медлительностью слизня, ползущего по земле, всё же принимали одно направление. В этом общем потоке были, конечно, и такие, которые топтались на месте, были и пожилые рыбаки, державшиеся обособленно. Но каждый из них, сам того не замечая, менялся, и незаметно среди рыбаков образовались отчётливые группы.

Было утро. С трудом подымаясь по трапу, бывший горняк сказал:

— Больше не могу!

Накануне работали почти до десяти, тело было расслаблено, как сломанная машина. Люди спали на ходу. Сзади их окликали, и тогда они снова машинально переставляли ноги. Некоторые спотыкались, падали и дальше двигались на четвереньках.

Перед тем как приступить к работе, все спустились в цех и столпились в углу.

— Я буду саботировать. Не могу! — сказал горняк.

Все молча переглянулись.

— Прижгут…— сказал кто-то немного погодя.

— Да ведь я не из лени! Просто нет сил.

Горняк завернул рукав до плеча и поднял руку к глазам, как будто глядя сквозь неё.

— Я ведь не из лени.

— Ну, гляди…

В этот день инспектор расхаживал по цеху, как драчливый петух.

— Это что такое? Это что такое? — орал он направо и налево.

Но вяло работали не отдельные рабочие, а почти все, так что инспектору только и оставалось, что в ярости метаться по цеху. И рыбаки и команда впервые видели инспектора в таком состоянии. С палубы слышалось шуршание крабов, выбравшихся из сетей. Работа стала застаиваться, как вода в засорившейся водосточной трубе.

И дубинка инспектора не помогала!

По окончании рабочего дня рыбаки, вытирая головы замызганным полотенцем, один за другим пошли в «нужник». Встречаясь глазами, они невольно фыркали. Они сами не понимали, почему им так ужасно весело.

Их настроение передалось и команде. Когда матросы поняли, что их заставляют работать, стравливая с рыбаками, и, таким образом, порядочно дурачат, они тоже принялись время от времени «саботировать».

Если кто-нибудь перед началом работы говорил: «Вчера здорово переработали, сегодня будем саботировать!» — то все так и делали. Но этот так называемый «саботаж» заключался только в том, что они работали несколько менее напряжённо.

Все ослабели. «Придёт момент — волей-неволей будем действовать. Раз нас убивают, то уж всё равно», — думалось каждому. Им было уже невмоготу.

— Транспорт! Транспорт! — крикнул кто-то на верхней палубе.

Крик этот услышали внизу. Все, кто в чём был, попрыгали с нар «нужника».

Транспорт занимал мысли экипажа и рыбаков ещё больше, чем женщины. Этот пароход приносил с собой запах Хакодате, запах «твёрдой земли», на которую они уже давно не ступали. К тому же транспорт доставлял им письма, рубашки, белье, журналы и всё прочее.

Они вцепились в посылки своими узловатыми пальцами, провонявшими запахом крабов, и взволнованно потащили их в «нужник». Усевшись на нары по-турецки, поставив свёртки между ног, они стали развязывать посылки. Тут были разные разности. Письма от детей, нацарапанные неуверенным почерком под диктовку матери, полотенца, зубной порошок, зубные щетки, туалетная бумага, кимоно, из складок которого вдруг выпадало слежавшееся от придавившей его тяжести письмо жены. Рыбакам хотелось уловить притаившийся в вещах запах «родного дома». Они старались почувствовать молочный запах детей, тёплый запах тела жены.

Матросы и рыбаки, которым ничего не прислали, расхаживали, засунув руки в карманы штанов.

— Пока тебя нет, её уж кто-нибудь подцепил,— подтрунивали над ними.

Один из рыбаков в стороне от общего шума задумался, уставившись в полутёмный угол, снова и снова загибая пальцы на руке: из письма, доставленного транспортом, он узнал о смерти своего ребёнка. Ребенок умер два месяца назад, а он и не знал об этом. В письме говорилось, что на радиотелеграмму не хватило денег. Рыбак сидел мрачный, сам не свой.

У другого было как раз обратное. В письме была вложена фотография младенца, похожего на маленького скользкого осьминога.

— Ишь ты какой! — громко расхохотался рыбак. И, широко улыбаясь, он всем показывал фотографию, говоря: — Что скажешь? Вот у меня какой сын родился!

Были в посылках вещи, сами по себе ничего не значащие, о которых могла вспомнить только заботливая жена. При виде таких вещей у каждого сердце начинало тревожно биться; людей безудержно тянуло домой.

На транспортном пароходе прибыла посланная Компанией кинопередвижка. Вечером, когда закончили перегрузку только что изготовленных консервов, на судне состоялся киносеанс.

Два-три молодых человека совершенно одинакового вида, в широких кепках набекрень, галстуках бабочкой и широких брюках, вошли с тяжёлыми чемоданами на краболов.

— Ну и вонь! Ну и вонь!

С этими словами они сняли пиджаки и, посвистывая, начали натягивать экран, отмерять расстояние и устанавливать аппаратуру. Рыбаки почувствовали в этих людях что-то «не морское», что-то похожее на них самих, и это их страшно привлекало. И команда и рыбаки, повеселев, приняли участие в приготовлениях.

Пожилой, простоватый на вид мужчина в толстых золотых очках стоял немного поодаль и вытирал с шеи пот.

— Бэнси-сан¹⁴, не стойте там: блох нахватаете!

Тот подскочил, точно наступил на раскалённое железо.

Смотревшие на него рыбаки расхохотались.

— Ну и места! — произнес бэнси хрипловатым, скрипучим голосом.— Возможно, что вам и неизвестно… но всё же, как вы думаете, сколько Компания зарабатывает на том, что забирается сюда? Немало! За шесть месяцев — пять миллионов! За год — десять. Сказать «десять миллионов» — просто. А на самом деле какие это деньги! И акционерам выдают прямо чудовищный дивиденд — двадцать два с половиной процента! Другой такой Компании даже в Японии не сыщешь! А теперь председатель пройдет ещё и в депутаты… Не гни он так жестоко, не наживались бы так.

Наступил вечер.

Всем роздали «поздравительные» сакэ¹⁵, спирт, сушёную каракатицу, тушёные овощи, папиросы и карамель.

Некоторое время стоял шум. Несколько человек из первого ряда вдруг захлопали. Остальные, не разбираясь в чём дело, присоединились к ним.

Перед экраном появился инспектор. Выпрямившись и заложив руки за спину, он заговорил, употребляя непривычные слова, вроде «господа», «осмелюсь» и так далее, пуская в то же время и свои всегдашние выражения: «сыны Японии», «благосостояние страны»… Большинство не слушало. Энергично двигая челюстями, рыбаки жевали сушёную каракатицу.

— Довольно, довольно! — крикнули сзади.

— Эй ты, убирайся! На то есть бэнси. Ну!

— Тебя бы да твоей палкой!

Все расхохотались. Раздался свист, аплодисменты. При посторонних инспектор не решался дать волю своему гневу; покраснев, он что-то произнёс (из-за шума нельзя было разобрать — что) и отошёл от экрана.

Сеанс начался.

Сначала шла видовая картина. На экране появлялись острова Мацусима, Эносима, Киото¹⁶. Лента иногда обрывалась. Кадры вдруг раздваивались, путались, как от головокружения, на мгновение исчезали, оставляя после себя одно белое пятно экрана.

Потом пошли японские и зарубежные фильмы. Все ленты были попорчены, страшно мелькали. К тому же они, видно, кое-где были разорваны и подклеены, так что движения действующих лиц казались судорожными. На всё это зрители не обращали внимания, так они были увлечены. Когда на экране появлялись элегантные иностранные женщины, рыбаки свистели, фыркали. Случалось, что бэнси, рассердившись, прерывал объяснения.

Первым шёл американский фильм из истории колонизации Запада. Отбиваясь от туземцев, борясь с природой, люди падали, опять поднимались и шаг за шагом проводили железную дорогу. На их пути в одну ночь возникали города, один за другим, словно стыки рельс. Железная дорога продвигалась всё вперёд и вперёд, и всё дальше росли города. На экране показывали связанные с этим трудности, и вперемежку, то выступая на первый план, то отступая на задний, развёртывался роман между рабочим и дочерью директора Компании. При последнем кадре бэнси возвысил голос:

— Протянувшаяся на сотни и сотни миль железная дорога, наконец завершенная благодаря самоотверженности многих, многих юношей, как гигантская змея, побежала по полям, пересекла горы, и вчера ещё дикая земля стала достоянием страны.

Фильм закончился объятиями директорской дочки и рабочего, вдруг принявшего облик джентльмена.

За этой картиной последовал коротенький европейский комический фильм, вызвавший только бессмысленный смех.

Японская картина рассказывала о бедном японском юноше, который начал продавцом бобов, разносчиком газет, потом стал чистильщиком обуви, поступил на завод, сделался «образцовым рабочим», пошёл в гору и стал богачом.

Бэнси воскликнул, хотя такого титра и не было:

— Поистине, если не усердие мать успеха, то что же?

Эта тирада вызвала искренние аплодисменты подростков-чернорабочих. Но из толпы рыбаков и матросов раздался громкий голос:

— Врёшь! Кабы так, я давно б уже был директором.

И все громко расхохотались.

Потом бэнси рассказывал:

— Мне от дирекции было приказано: «На это место нажми хорошенько да ещё и повтори несколько раз!»

Под конец были показаны различные заводы и конторы Компании. Показали и «усердно» работающих рабочих.

По окончании сеанса все перепились. Сакэ сильно подействовало, так как люди давно уже не брали в рот спиртного и были переутомлены. Под тусклой электрической лампой плавали облака табачного дыма. Воздух был спёртый, затхлый; рыбаки раздевались, повязывали голову платком, сидели, скрестив ноги, лежали, выставив зад, громко кричали и переругивались. Иногда поднималась драка.

Так продолжалось за полночь.

Рыбак из Хакодате, больной бери-бери и потому всегда спавший, попросил, чтобы ему приподняли подушку, и смотрел на веселье. Его приятель-земляк стоял рядом, прислонившись к столбу, ковырял в зубах спичкой и цыкал.

Было уже довольно поздно. По лестнице «нужника» скатился, как куль, рыбак; одежда и правая рука у него были в крови.

— Ножи! Ножи! Берите ножи! — кричал он.— Мерзавец Асагава куда-то сбежал! Нет его! Я его убью!

Это был рыбак, которого уже не раз бил инспектор. Схватив кочергу, с налитыми кровью глазами, он опять выбежал; никто его не остановил.

— Эге! — Рыбак из Хакодате взглянул на товарища.— И рыбаки не всегда остаются дураками. Это становится занятным!

На другой день узнали, что на столе в каюте инспектора всё было перебито. Сам инспектор уцелел только потому, что на своё счастье не оказался в каюте.

Небо было в лёгких дождевых облаках. До вчерашнего дня ещё лил дождь. Теперь похоже было, что он вот-вот перестанет. На море, сером, как пасмурное небо, такой же серый дождь время от времени поднимал лёгкую волнистую рябь.

После полудня подошел миноносец. Столпившись у борта, свободные рыбаки, чернорабочие и судовая команда оживлённо тараторили о миноносце. Он был в диковинку.

С миноносца спустили шлюпку, и группа офицеров направилась к краболову. На нижней площадке трапа, спущенного с борта, их ожидали капитан, начальник цеха, инспектор и начальник чернорабочих. Когда шлюпка причалила, офицеры и начальство краболова отдали друг другу честь и, предводительствуемые капитаном, стали подниматься по трапу. Инспектор взглянул наверх, нахмурил брови, скривил рот и махнул рукой:

— Нечего смотреть! Ступайте себе, ступайте!

— Ишь какой важный, сволочь!

Задние стали напирать на передних, и рыбаки всей толпой спустились в цех. На палубе остался тяжёлый запах.

— Какая вонь! — поморщился молодой офицер с холёными усиками.

Шедший вслед за ним инспектор суетливо забежал вперёд, что-то сказал и несколько раз поклонился.

Рыбаки издали смотрели, как при каждом шaгe стукаются о зады и подскакивают разукрашенные кортики офицеров. Серьёзно обсуждали, какой из офицеров самый важный, какой менее важный. Под конец даже чуть не поссорились.

— Тут, пожалуй, и на Асагава никто смотреть не станет,— сказал один из рыбаков и стал изображать чванные повадки инспектора. Все расхохотались.

В этот день ни инспектор, ни начальник чернорабочих не показывались. Поэтому все работали с прохладцей. Пели, громко переговаривались за станками.

— Вот бы всегда так работать!

Когда работа кончилась, рыбаки вышли на верхнюю палубу. Проходя мимо салона, они слышали пьяные, разнузданные выкрики.

Вышел бой. В салоне было душно от табачного дыма. По возбуждённому лицу боя градом катился пот.

В руках у него были пустые бутылки из-под пива. Движением подбородка показал на карман штанов:

— Лицо, будьте любезны…

Один из рыбаков достал его платок и, вытирая ему лицо, спросил:

— Как там?

— Ох, ужасно! Так и хлещут. А о чём говорят! У той женщины, мол, так-то, а у этой так-то. Сбился с ног из-за них. Они так пьяны, что, явись сюда сейчас чиновник из министерства, они бы так и скатились с трапа.

— А зачем они явились?

Бой изобразил на лице полное недоумение и торопливо побежал на камбуз.

Рыбаки поели китайского риса, такого рассыпчатого, что его трудно было зацепить палочками, и солёного супа из мисо, в котором, как клочки бумаги, плавали овощи.

— Европейская еда! Ни разу её не то чтобы есть, даже видеть не приходилось. А сколько её потащили в салон!

— А, чёрт побери!

Сбоку над столом висел плакат, на котором неуклюжим почерком было написано:

«Кто привередничает из-за еды, тот никогда не станет великим человеком».

«Цените каждое зернышко риса. Это плод пота и крови».

«Терпеливо выносите неудобства и трудности».

На полях внизу были непристойные надписи, как в общественной уборной.

После еды перед сном все ненадолго столпились вокруг печки. Разговор от миноносца перешёл на военную службу. Среди рыбаков было много крестьян из провинций Акита, Аомори, Иватэ. Армией, сами не зная отчего, они просто бредили. Оказалось много таких, которые уже побывали на военной службе. Теперь они вспоминали о своём тогдашнем солдатском житье-бытье, полном жестоких притеснений, как о чём-то родном, милом.

Поздно вечером, когда все уже уснули, шум из салона всё ещё доносился вниз, проникая через доски палубы и обшивку бортов. Иногда кто-нибудь из рыбаков просыпался и шептал: «Ещё не угомонились? Ведь уже светает!» Слышался стук чьих-то каблуков — вероятно, боя, бегавшего взад и вперёд по палубе. В самом деле, кутёж продолжался до зари.

Наутро трап оказался спущенным: видимо, офицеры вернулись на миноносец. К ступенькам прилипли рисовые зерна, кусочки крабов, что-то вязкое, коричневое — густая рвота. В нос бил исходивший от неё острый запах спиртного перегара. От него спирало дыхание.

Миноносец еле покачивался на волнах, точно водяная птица, сложившая серые крылья. Казалось, он был погружён в сон. Из трубы в безветренном воздухе ниточкой подымался дым, тоньше, чем от папиросы.

Инспектор, начальник чернорабочих и прочее начальство не встали даже и в полдень.

— Прохлаждаются, скоты! — ворчали рыбаки за работой.

На камбузе в углу горой были свалены пустые жестянки от съеденных крабовых консервов и пустые пивные бутылки. Даже бой, который сам всё это перетаскал, поражался утром, как они умудрились столько съесть и выпить.

Благодаря своим служебным обязанностям, бой прекрасно знал действительный образ жизни капитана, инспектора и прочего начальства, то есть то, чего рыбаки и пароходная команда знать не могли. В то же время он имел возможность сопоставить с этим хорошо ему известное жалкое существование рыбаков (инспектор, напившись, называл их «свиньями»). Честно говоря, начальство держит себя важно, но на деле ради наживы спокойно пускается на страшные вещи, а рыбаки и команда на это попадаются. Это было невыносимо видеть.

Бой всегда думал, что всё спокойно только до тех пор, пока рабочие ничего не знают. Но он-то, бой, понимает, к чему приведут, не могут не привести такие порядки.

Было два часа. Капитан и инспектор в измятых костюмах в сопровождении двух человек команды, несших консервы, на моторной лодке отправились на миноносец. Рыбаки и чернорабочие, возившиеся на палубе с уловом, смотрели на них, точно на свадебный поезд.

— Что это они делают? Не понимаю!

— Ведь это консервы, что мы сработали! Швыряются хуже, чем бумажками из нужника.

— Ну, чего ты! — сказал пожилой рыбак, у которого на левой руке не хватало двух пальцев.— Ведь моряки пришли сюда ради нас, чтобы нас охранять.

Вечером из трубы миноносца повалили клубы дыма. По палубе взад и вперёд забегали матросы, и минут через тридцать он двинулся. Слышно было, как полощется по ветру флаг на корме. На краболове по сигналу капитана прокричали «банзай».

После ужина в «нужник» спустился бой.

Рыбаки разговаривали, сидя у печки. Некоторые стояли под тусклой лампочкой и снимали с рубашки вшей. Каждый раз, когда кто-нибудь проходил через полосу света, на крашеную закоптевшую стену падала огромная тень.

— Мы тут толкуем об офицерах, капитане и инспекторе. А вот, говорят, что мы теперь ведём лов в русских водах. Потому-то, мол, миноносец и стоит всё время поблизости настороже… Вероятно, здорово дали вот этого…— Говоривший сложил большой и указательный палец в кружок¹⁷.

— Как я слышал, выходит, что Камчатка и Сахалин, где деньги прямо на земле валяются и вообще все эти места в конце концов будут принадлежать японцам. В Японии говорят, что важен не только Китай и Маньчжурия, но и эта область тоже. К тому же наша Компания вместе с Мицубиси¹⁸, кажется, ловко орудует в правительстве. А если директор сделается депутатом, он двинет дело ещё дальше.

— Говорят, что миноносцы здесь для того, чтобы охранять краболовные суда… Ещё чего!.. У них вовсе не одна эта задача. Наоборот, их главная задача — подробно изучить море и климат здешних вод до Сахалина и Курильских островов, чтобы в случае чего быть наготове. Это, наверное, секрет, только говорят, что на самый крайний из Курильских островов потихоньку свозят пушки, горючее…

— Я даже удивился, когда первый раз услышал… А только все войны, которые Япония вела до сих пор, на самом деле, — если докопаться до самой что ни на есть сути,— затевались по указке двух-трёх богачей, только предлоги придумывали разные. Им, видно, хочется прибрать к рукам места повыгодней, вот они и действуют. Рискованное дело!

Загрохотала лебёдка: спускали кавасаки. Внизу стояло четверо рыбаков. Стрела лебедки была коротка, поэтому они следили за спуском и подталкивали кавасаки, не давая ей стукаться о палубу. Это была опасная работа. Лебёдка на изношенном судне шаталась, как колени больного бери-бери. Зубчатая передача барабана лебёдки то и дело отказывала, и бывало, что трос вдруг начинал разматываться только с одной стороны. Тогда кавасаки, повиснув криво, точно копчёная селёдка, срывалась вниз, и зазевавшиеся рыбаки получали ушибы и ранения.

То же случилось и этим утром. Кто-то крикнул: «Берегись!» Голова рыбака, по которой удар пришёлся прямо сверху, вдавилась в грудь, как свая в болотистую почву.

Рыбаки понесли раненого к врачу. Те из них, которые теперь называли про себя инспектора скотиной, решили попросить врача выдать свидетельство о болезни. Инспектор был змеёй в человеческой коже, и ясно было, что он обязательно станет придираться. А для того, чтобы иметь возможность протестовать, нужно было получить свидетельство. К тому же врач относился к рыбакам и команде с некоторым сочувствием.

— На этом пароходе раненых и больных от работы гораздо меньше, чем раненых и больных от побоев,— ужасался он. Он говорил, что каждый случай надо заносить в дневник, чтобы иметь впоследствии доказательства, и довольно заботливо относился к больным и раненым.

— Мы бы хотели получить свидетельство…— начал один из рыбаков.

Сначала врач как будто удивился.

— Гм!.. Свидетельство?..

— Нам достаточно, если вы напишете всё так, как, оно случилось.

Рыбаки нетерпеливо переминались с ноги на ногу.

— На этом судне постановлено не выдавать таких свидетельств. Правда, это постановление — произвол, но всё-таки… могут быть нежелательные последствия.

Заика с досадой щёлкнул языком.

— Недавно был такой случай: пришёл ко мне рыбак, который оглох от того, что его ударил Асагава-кун¹⁹, и я, ничего не подозревая, выдал ему свидетельство. И вышел скандал. Ведь такое свидетельство всегда может стать доказательством… против Асагава-кун…

Выходя из каюты врача, рыбаки разочарованно думали о том, что врач тоже больше не на их стороне.

Пострадавшему, к общему удивлению, как-то удалось выжить. Но целые дни слышно было, как он стонет, забившись в непроглядно тёмный угол.

Когда он начал поправляться и его стоны перестали всех изводить, умер рыбак, больной бери-бери. Ему было двадцать семь лет. Родом он был из Токио, завербован посреднической конторой Ниппари; с ним был ещё десяток товарищей оттуда же. Однако инспектор распорядился, чтобы при покойнике оставались только больные, которые не выходят на работу.

Когда его раздели, чтобы обмыть тело, в нос ударило зловоние. На груди копошились отвратительные белые плоские вши. Тело, покрытое чешуйками грязи, было похоже на ствол упавшей сосны. Рёбра резко выдавались. После того как болезнь обострилась, ему было трудно двигаться, и он, по-видимому, ходил под себя. Запах от него был ужасен. И фундоси и рубашка почернели, а когда их сняли, они чуть не рассыпались, как будто сожжённые кислотой.

Передавали, что он перед смертью говорил: «Не хочется умирать на Камчатке!» А теперь, когда он умирал, никого не было рядом. На этой Камчатке и не помрёшь по-человечески! Рыбаки думали о том, каково ему было перед смертью. Некоторые громко плакали.

Когда пошли в кухню за горячей водой для обмывания, кок сказал:

— Жаль беднягу! Берите больше. Наверное, тело-то всё в грязи.

Возвращаясь с водой, рыбаки натолкнулись на инспектора.

— Куда несёте?

— Обмывать.

— Много воды не тратить! — Он как будто хотел добавить ещё что-то, но промолчал и ушёл.

Когда они вернулись, один рыбак проговорил, трясясь от ярости:

— Никогда ещё мне так не хотелось вылить ему весь этот кипяток на голову!

Опять с назойливым обходом явился инспектор и, оглядев всех, ушёл. Но рыбаки решили продежурить возле покойника всю ночь, хотя бы на следующий день пришлось клевать носом, валиться с ног во время работы. Так и порешили.

В восемь часов все приготовления были сделаны. Рыбаки, чернорабочие и матросы установили свечи и курительные палочки и сели перед телом. Инспектор совсем не появился. Капитан и судовой врач всё же пришли и посидели около часа. Один из рыбаков, помнивший отрывочные фразы из сутры²⁰, заикаясь, как косноязычный, стал читать. Ему сказали:

— Ничего! Сойдёт! Не слова — душа доходит.

Когда чтение прерывалось, воцарялась полная тишина. Кое-кто всхлипывал, шмыгая носом. К концу плакали уже многие.

Когда чтение сутры окончилось, все один за другим зажгли курительные свечи. Потом, нарушив порядок, разбились на кучки. От воспоминаний об умершем товарище разговор перешел к делам, касавшимся их самих — ещё живых, но, если хорошенько подумать, тоже находящихся на краю смерти.

Когда капитан и врач ушли, рыбак-заика стал рядом с покойником перед столом, на котором горели свечи.

— Я не знаю сутры. Я не могу утешить душу Ямада-кун чтением молитвы. Но, обдумав всё, я пришёл к такой мысли. Как Ямада-кун не хотелось умирать! Вернее говоря, ему не хотелось быть убитым. А Ямада-кун вправду убит.

Слушатели молчали, как пришибленные.

— Ну, а кто его убил? Это понятно без слов. Я не могу утешить душу Ямада-кун священным писанием. Но мы можем утешить душу Ямада-кун тем, что мы схватим врага, который его убил. Я думаю, что в этом мы теперь и должны поклясться душе Ямада-кун.

Матросы пароходной команды первые сказали:

— Правильно!

В «нужнике», провонявшем крабами и человеческими испарениями, аромат курительных свечей казался чудесным благоуханием.

В девять ушли чернорабочие. От усталости некоторые сидя дремали и никак не могли подняться, словно окаменели. Немного погодя один за другим уснули и рыбаки.

Поднялись волны. Судно качало, и огонь свечей мерк, точно потухая, и опять разгорался. Белый платок, которым было закрыто лицо покойника, двигался, сползал. Смотреть на это было так жутко, что пробирала дрожь. О борт краболова плескались волны.

На другое утро, проработав до восьми часов, четыре человека от команды и от рыбаков, назначенные инспектором, спустились в трюм. Вчерашний рыбак опять прочитал молитву. Потом эти четверо с помощью трёх-четырёх больных завернули тело в старый пеньковый мешок. Было много новых, но инспектор сказал, что это расточительность: пускать в ход новый мешок, чтобы сейчас же бросить его в море! Запаса курительных свечей на пароходе не имелось.

— Эх, жалко беднягу! Не хотелось ему умирать.

Складывая туго сгибавшиеся руки покойника, роняли слёзы на мешок.

Нечего делать! Слезами не поможешь.

— А нельзя ли как-нибудь довезти его до Хакодате? Глянь на его лицо… Ему так не хотелось, чтобы его бросали в холодную воду Камчатки…

— Хоть и то же море, а всё же Камчатка. В сентябре здесь не останется ни одного парохода, всё замерзнет. Самый крайний север.

— Да, да…— говоривший плакал.— И вот таких, которых зашивают в мешок, не шесть-семь человек, а триста-четыреста.

— Нашему брату и на том свете несладко.

Рыбаки просили разрешения прервать работу в середине дня, но накануне был большой улов крабов, и в просьбе было отказано.

— Не смешивайте частное дело с общественным,— сказал им инспектор.

Просунув голову в люк «нужника», инспектор сказал:

— Готовы?

Волей-неволей пришлось ответить: «Готовы».

— Так несите.

— Капитан сказал, что он раньше прочитает отходную.

— Капитан? Отходную? — инспектор издевательски поглядел на них.— Дурачьё! Где тут возиться!

Возиться было некогда. Нагромождённые на палубе крабы царапали клешнями пол.

Тело вынесли и небрежно, как тюк с кетой или горбушей, погрузили на катер, пришвартованный у кормы.

— Готово?

— Есть!

Мотор заработал. Вода у кормы забурлила, запенилась.

— Ну!..

— Ну!..

— Прощай!

— Жалко… Ну, пока потерпим,— сказал кто-то тихо.

— Ну, так вы уж, пожалуйста…— просили севших в катер.

— Ладно, знаем!

Катер отошёл в море.

— Ну вот…

— Ушли!

— Невесело уезжать в мешке… Он так и стоит передо мною,— каково-то ему там?..

Вернулись с ловли рыбаки. Услышав о новом издевательстве инспектора, они вздрогнули, как будто это их собственные безжизненные тела вышвырнули на дно мрачного Камчатского моря. Только потом их охватил гнев. Ни слова не говоря, они молча спустились по трапу и, бурча про себя: «Всё понятно! Все понятно!», стали снимать заскорузлые от соли куртки.

Внешне всё обстояло по-прежнему. Работали спустя рукава, но так, чтобы это не было заметно. Как инспектор ни ругался, ни кричал, ни дрался, рыбаки, не отвечая, держались смирно. Это повторялось через день (сначала они действовали со страхом, робко, но всё же…), и саботаж таким образом продолжался. После похорон он пошёл ещё дружней.

Выработка заметно падала.

Пожилые рыбаки делали вид, что недовольны саботажем, хотя больше всего понуканий приходилось на их долю. Но в то же время они искренне удивлялись,— в душе у них не возникало никакого беспокойства. И видя, что саботаж имеет успех, они начинали слушаться молодых.

Труднее всего приходилось сендо с кавасаки. Они несли ответственность за всю работу кавасаки, стояли между инспектором и рыбаками и отвечали за улов непосредственно перед инспектором. Это было самое неприятное. На одну треть они волей-неволей становились на сторону рыбаков, а на остальные две трети были приказчиками инспектора.

— Конечно, здесь нелегко. Тут не приходится работать минута в минуту, как на заводе. Мы ведь имеем дело с живыми существами. Крабы — не люди, они не являются по часам, когда это удобно для нас. Ничего не поделаешь! — говорили они рыбакам.

Это были настоящие граммофонные пластинки, напетые инспектором.

Был такой случай. Перед сном в «нужнике» зашёл разговор о разных вещах. И вот один из сендо вздумал было поважничать. Собственно, поважничал он не слишком, но простых рыбаков это взорвало. К тому же рыбак, с которым говорил сендо, был навеселе.

— Это ещё что такое! — заорал он.— Ты чего тут? Ты лучше не заносись. Выйдем на лов, так впятером сбросить тебя в море — раз плюнуть. Вот тебе и весь сказ! Здесь ведь Камчатка. Кто узнает, как ты тут погиб!..

Он не говорил, а ревел. Никто не произнес ни слова. Разговор оборвался.

Однако такие слова не были просто пустым бахвальством рассерженного человека. Рыбаков, которые до сих пор не знали ничего, кроме повиновения, они неожиданно подтолкнули к решению. На первых порах рыбаки растерялись. Они ещё не знали собственной силы.

«Неужели мы сможем это сделать? Да, конечно, сможем!»

Когда они, наконец, это поняли, дух протеста проснулся в них с удивительной силой. Условия жесточайшей эксплуатации оказались как нельзя более благоприятной почвой. Теперь им было наплевать на инспектора. Все воспрянули духом. А раз придя в такое настроение, они вдруг ясно, точно при электрическом свете, увидели своё существование таким, как оно есть,— существование червяков.

«Не заносись, мерзавец!» — это выражение быстро пошло в ход. Чуть что, они говорили: «Не заносись, мерзавец!» Они употребляли эти слова в самых разных случаях. Но из рыбаков никто не заносился.

Подобные случаи повторялись всё чаще. И каждый раз рыбаки понимали всё больше. Постепенно из их среды выделились несколько человек. Собственно говоря, их никто не назначал. Просто, когда возникало какое-нибудь недовольство и необходимо было действовать, мнение этих людей оказывалось общим мнением, и все действовали по их указанию. Это было двое студентов, рыбак-заика, рыбак «Не заносись» и ещё кое-кто.

Студент весь вечер лежал на животе и, слюня карандаш, что-то писал. Это был его «план».

Студент очень гордился тем, что такая схема позволяла решить любой вопрос. Указания от группы «А» или группы «В» могли быть переданы в массы с быстротой электрической искры. В общем, всё было решено. Но привести план в исполнение было не так просто.

«Кто не хочет быть убитым, все к нам!» — этот лозунг был гордостью студента. «Впятером сбросить в море одного сендо — раз плюнуть! Выше головы!»

«Один на один — пропащее дело! Это опасно. Но тех всех, даже с капитаном, наберётся не больше десятка.

А нас почти четыреста. Если четыреста человек будут действовать заодно, мы выигрываем дело. Четыреста против десяти!»

И под конец опять: «Кто не хочет быть убитым, все к нам».

Даже бездельники, даже пьяницы понимали, что их поставили в такие условия, которые их доведут до смерти. Все помнили, как их товарища убило у них на глазах. К тому же саботаж, затеянный в припадке отчаяния, сверх ожидания имел успех; к словам студента и рабочего-заики стали прислушиваться.

Во время бури, которая разыгралась неделю назад, у моторной лодки сломался винт, и начальник чернорабочих вместе с несколькими рыбаками отправился на берег для ремонта. Когда они вернулись, оказалось, что молодой рыбак потихоньку привёз множество брошюр и листовок, напечатанных по-японски. «Там все японцы это читают»,— заявил он. В брошюрах и листовках говорилось о заработной плате, о продолжительности рабочего дня, о громадных прибылях Компаний, о забастовках и так далее. Это было интересно всем, и рыбаки читали их и обсуждали друг с другом. Некоторые, однако, возмущались и не верили, чтобы японцы были способны на такие страшные вещи. Другие приходили с листовками к студенту:

— Я думаю, это правда.

— Конечно, правда! Может, только чуть преувеличено.

— Однако, если мы не будем делать так, Асагава не исправится. Нам ещё хуже от него придётся. Дело ясное.

Рыбаки говорили: «Ерунда!», но в то же время «красное движение» вызывало у них интерес.

При густом тумане, как и во время бури, на пароходе непрерывно гудела сирена, сзывающая кавасаки. Протяжный гудок, похожий на мычание быка, звучал в густом, как вода, тумане в течение нескольких часов. И всё же случалось, что кавасаки не сразу могли вернуться. Были, однако, и такие, которые под видом потери ориентировки заходили на Камчатку. Это проделывалось не раз. С тех пор как краболов вошел в русские воды, добраться до берега было нетрудно, если заранее наметить курс. Многие из рыбаков интересовались «красной пропагандой».

Компания всегда тщательно следила за подбором и наймом рабочих. Просила деревенских старшин и полицейских начальников тех мест, где производилась вербовка, указывать «примерных». Отбирала рабочих, которые не имели никакого отношения к рабочим союзам, которых можно было всецело держать в руках, чтобы все складывалось вполне благоприятно для хозяев. Но работа на краболове как раз способствовала тому, что рабочие объединялись, организовывались. Как ни предусмотрительны были капиталисты, этого они предотвратить не могли. По иронии судьбы выходило, что они нарочно собирали ещё не организованных рабочих и учили их объединяться.

Инспектор стал волноваться.

Сезон проходил, а улов был явно меньше чем в прежние годы. А на других судах, как он слышал, результаты были выше прошлогодних. «Хаккомару» отставал на две тысячи ящиков. И инспектор решил, что если он будет «миндальничать», как до сих пор, то совсем пропадёт.

Решили передвинуться на другое место. Инспектор перехватывал радиограммы других судов и принялся без стеснения обворовывать чужие невода. Первый же невод, который подняли милях в двадцати к югу, был полон крабов, просовывавших клешни в петли невода.

— Всё благодаря тебе! — Инспектор похлопал капитана по плечу.

Случалось, что, когда они подымали невод, их замечали, и катеру приходилось удирать. С тех пор как на краболов начали поступать чужие уловы, работа опять закипела.

У входа в цех вывесили плакат:

«В случае малейшей нерадивости виновные будут подвергаться „прижиганию“.

Если будет замечено, что ленится целая группа, виновные будут подвергнуты „камчатской гимнастике“.

Вводятся штрафные вычеты.

По возвращении в Хакодате виновные будут переданы полиции.

В случае малейшего сопротивления инспектору виновные будут расстреляны.

Инспектор Асагава».

Инспектор всё время имел при себе заряженный револьвер. Ни с того ни с сего он «в порядке демонстрации» стрелял поверх голов работающих, как будто целясь в чаек или выбирая мишень на пароходе. Видя, что рыбаки вздрагивают, он злобно смеялся. Это нагоняло на рыбаков жуть, точно их в самом деле вот-вот убьют.

И матросы и кочегары — все были мобилизованы. Их назначали на какую угодно работу. Капитан не мог возразить ни слова. Он был просто вывеской. Однажды произошёл такой случай. Инспектор потребовал, чтобы капитан ввёл судно в русские воды. Капитан ответил, по своему служебному положению он никак не может пойти на такое нарушение закона.

— Дело твоё! Просить не стану,— сказал инспектор и сам со своими присными направил краболов в русскую зону.

Но там его заметил и погнался за ним русский сторожевик. Когда дело дошло до запроса, инспектор заюлил и трусливо ретировался. «За всё, конечно, отвечает капитан» — назойливо повторял он… Вот для чего была нужна вывеска.

После этого случая капитан не раз подумывал о возвращении в Хакодате. Но он был связан силой, которая всех держала в руках,— силой капитала.

— Судно целиком со всеми потрохами принадлежит Компании. Понял? — Инспектор скривил рот треугольником и бесстыдно расхохотался.

Вернувшись и «нужник», рыбак-заика лег навзничь. Ему было горько, невыносимо горько. Рыбаки смотрели на него и на студента с сочувствием, но они были так подавлены, что не могли сказать ни слова. План организации, созданный студентом, теперь стоил не больше, чем клочок бумаги. Тем не менее студент ещё сохранял присутствие духа.

— Лишь бы подвернулся случай — мы сразу же поднимемся. Всё дело в том, чтобы поймать такой случай,— говорил он.

— Да сможем ли мы подняться? — спрашивал рыбак «Не заносись».

— Сможем ли? Дурак! Нас ведь много. Нам нечего бояться. К тому же, чем больше эти мерзавцы безобразничают, тем больше горечи скапливается у нас в душе. И у всех у нас накипает недовольство и возмущение, а это сильнее пороха. Я очень на это надеюсь.

— Обстановка-то хорошая!

«Не заносись» обвел взглядом «нужник» и жалобно сказал.

— Бывают же такие мерзавцы!

— Если мы начнем ныть, тогда нам конец.

— Все упали духом, один только ты держишься… Случись теперь что — ведь жизнью рискуем.

Студент помрачнел.

— Это так…— сказал он.

Инспектор с подручными три раза в ночь делал обход. Если он замечал кучку в три-четыре человека, то приказывал разойтись. Но и этого было мало,— инспектор втихомолку разместил в «нужнике» своих людей.

Цепи — их только не видно было глазом. Ноги у рыбаков так отяжелели, точно за ними на самом деле волочилась толстая цепь.

— Меня, наверное, убьют.

— Не бойся. Когда дело дойдёт до этого, мы им покажем!

— Дурак! — крикнул рыбак из Сибаура.— «Когда дело дойдёт до этого». Дурак! А теперь нас разве не убивают? Понемногу. Это ловкие мерзавцы! У Асагава всегда при себе револьвер, как будто он вот-вот выстрелит. Но не такой он дурак: это только приём. Понял? Если бы эти мерзавцы нас убили, это бы им самим в убыток стало. Их цель, настоящая цель — это заставить нас побольше работать, положить под пресс, выжать все силы и на этом нажиться. Это они и проделывают над нами каждый день. Они нас убивают так же, как шелковичный червь съедает тутовый лист!

— Пожалуй…

— Ничего не «пожалуй»! — Он придавил широкой ладонью папиросу.— Погодите, теперь уже недолго осталось, сволочи!

Так как судно забралось слишком далеко к югу и в сеть стали попадаться только мелкие крабы-самки, решено было опять передвинуться к северу. Поэтому работы оставалось немного, и рыбаки могли (чего давно не бывало) кончать работу немного раньше.

Все спустились в «нужник».

— Сил нет!

— Посмотри на мои ноги. Не могу спускаться по ступенькам.

— Бедняга! А ещё приходится работать изо всех сил.

— А кому не приходится? Ничего не поделаешь!

— Если так пойдёт дальше, тебе осталось жить пять-шесть дней.

Тот скривил пожелтевшую припухшую щёку и веко. Потом молча сел на свою полку, свесил ноги и ребром ладони ударил по колену.

Внизу, размахивая руками, говорил рыбак из Сибаура. Заика, покачиваясь, то и дело вмешивался в разговор.

— Скажем, богачи дали деньги и построили пароход. Если бы не было матросов и кочегаров, сдвинулся бы он с места? Крабов на дне сотни тысяч. Скажем, сделано всё, что нужно, и добрались сюда, потому что богачи дали денег. Ладно. А если бы мы не работали, получили бы богачи хоть одного краба? Вот мы проработали здесь лето, сколько денег мы получили? А вот богачи с одного краболова соберут четыреста-пятьсот тысяч чистой прибыли. А откуда эти деньги? Из ничего ничего и не выйдет. Поняли? Всё это наша сила. Пусть они себе важничают. А по существу так это они нас боятся, они дрожат. Не будь матросов и кочегаров, пароход не сдвинулся бы с места. Если бы рабочие не работали, в карман богачам не попало бы ломаного гроша. А деньги, на которые они купили и оборудовали пароход, они тоже нажиты кровью рабочих. Эти деньги выжаты из нас же. А говорят: богачи нам отцы родные, а мы для них всё равно что дети…

Вошел инспектор. Рыбаки смущенно зашевелились.

В воздухе не было ни пылинки, он был холоден и прозрачен как стекло. В два часа уже светало. Камчатские горы сверкали золотисто-лиловым цветом; выступая над морем, они тянулись по горизонту к югу. Поднялись небольшие волны. На заре они отсвечивали холодным блеском и переливались дробящими блестками. Откуда-то доносились крики чаек. Было ясно и холодно. Засаленный брезент, покрывавший груз, по временам трепыхался. Незаметно поднялся ветер.

По трапу поднялся рыбак, напяливая куртку, растопырив, точно пугало, руки. Он высунул голову из люка и хрипло крикнул:

— Зайцы забегали! Ой, будет большая буря!

Поднялись треугольные волны. Рыбаки, привыкшие к Камчатскому морю, сразу поняли, что это значит.

— Дело опасное! Сегодня наверное не будем работать.

Прошло около часа.

Под лебедками, спускавшими кавасаки, небольшими группами толпились рыбаки. Все кавасаки были спущены наполовину и покачивались в воздухе. Пожимая плечами, рыбаки смотрели на море и переговаривались. Потом кто-то крикнул:

— Довольно! Бросим!

— Черти бы их подрали!

Все как будто только и ждали этого. Подталкивая друг друга, закричали:

— Эй, подымай обратно!

— Ну!

Один, нахмурившись, посмотрел вверх на лебёдку и заколебался.

— Как же так?

Рыбак, крикнувший первым, резко дернул плечом.

— Если хочешь помирать, ступай один!

Все выступили как один. Кто-то тихо сказал:

— А ведь хорошо!

Двое шли медленно, опасливо озираясь.

Под следующей лебёдкой столпилась команда. Увидев, что рыбаки с кавасаки номер два идут к ним, они сразу поняли, в чём дело. Несколько человек закричали и замахали руками:

— Бросаем! Бросаем!

— Бросаем!

Обе группы объединились, и все воспрянули духом. Двое-трое отставших, не знавших, что им делать, остановились, озадаченно глядя на остальных. Группа у кавасаки номер пять присоединилась к толпе. Тогда отставшие поспешили вслед за ними. Заика обернулся и громко крикнул:

— Ну, теперь держись!

Толпа рыбаков росла, как снежный ком. Студент и заика всё время бегали взад и вперёд.

— Теперь уже отступать нельзя! Держись вместе — это главное.

Матросы, собравшиеся в кружок у трубы, занятые починкой канатов, привстав, крикнули:

— Эй, что такое, эй?

В ответ им замахали руками и громко закричали. Матросам, смотревшим сверху, эти руки казались похожими на качающийся лес.

— Мы бросаем работу!

Матросы стали быстро прибирать веревки.

— И мы тоже!

Рыбаки поняли. Они громко крикнули:

— Айда в «нужник»!

— Вот негодяи! Прекрасно знают, что будет буря, и заставляют спускать кавасаки. Убийцы!

— И допустить, чтобы эти мерзавцы нас убили!

— Теперь мы вам всё припомним.

Почти все вернулись в «нужник». Были и такие, которые пошли за другими, потому что всё равно «делать нечего».

Когда рыбаки толпой ввалились туда, больные, лежавшие в полутёмных углах, испуганно приподнялись. Услышав, в чём дело, они со слезами на глазах радостно закивали. По трапу, похожему на верёвочную лестницу, рыбак-заика и студент спустились в машинное отделение. Они торопились, часто скользили с непривычки и опасливо хватались за поручни. От жара котлов в машинном отделении стоял туман, к тому же было темно. Рыбаки обливались потом. Они прошли по мостику над топками и стали спускаться по следующему трапу. Чей-то громкий разговор внизу отдавался здесь гулким эхом. Им стало жутко, точно они спустились на несколько сот ярдов под землю, в шахту, в самый ад.

— А тут тоже работа тяжёлая!

— А если бы вы-вытащить их на палубу да дать им бить кра-крабов, не стерпели бы.

— Кочегары будут на нашей стороне!

— На нашей.

Они спустились по трапу вдоль котла.

— Жарко, ой, как жарко! Впору свариться.

— Тут не до шуток. Сейчас огонь не разведён, а что же, когда он разведён? Когда проходят Индийское море они сменяются каждые полчаса, и то дохнут. А стоит зазеваться — сейчас же попадёт лопатой по голове, а иной раз, случается, и в котел падают.

Перед котлом столбом поднимался чад: по-видимому, оттуда вывалился уголь, и его полили водой. Тут же рядом, обхватив колени, сидели полуголые кочегары, курили и разговаривали. В полутьме они походили на присевших на корточки илл.

Дверь в угольный тендер была полуоткрыта, за ней чернела жуткая тьма.

— Эй! — окликнул заика.

— Кто там? — кочегары посмотрели наверх. Трижды прогудело эхо: «Кто там? Кто там? Кто там?»

Рыбак и студент спустились к ним. Увидев, что их двое, один из кочегаров громко крикнул:

— Заблудились, что ли?

— Мы бастуем!

— Вот как! А что, если бы развести огонь да вернуться в Хакодате? Недурно бы!

Заика подумал: «Дело сделано!»

— Да, мы все будем действовать дружно и покажем этим скотам!

— Валяйте, валяйте!

— Не валяйте — валяем! — вставил студент.

— Что верно, то верно. Валяем!

Кочегар бурой от пепла рукой почесал себе голову.

— Мы бы хотели, чтобы и вы присоединились к нам.

— Ладно, поняли! Не беспокойтесь. И у нас все только и думают, как бы их прикончить.

С кочегарами дело было слажено.

Чернорабочие перешли к рыбакам. Через час к ним присоединились и кочегары и матросы. Собрались на палубе. Заика, студент, Сибаура, «Не заносись» выработали требования. Решено было сообща их обсудить.

Узнав, что среди рыбаков волнение, ни инспектор, ни его приспешники не показывались.

— Да, странно…

— Револьвер есть, а оказывается — ни к чему.

Рыбак-заика взобрался на возвышение. Все захлопали.

— Вот и пришло наше время. Мы долго, долго ждали. Полумёртвые, мы всё же ждали: мы вам покажем! И вот, наконец, дождались! Первое — чтобы все были как один. Что бы ни случилось — не предавать товарищей! Если мы сплотимся, мы раздавим этих негодяев, как мошкару. Ну, а что же второе? Второе — это тоже, чтобы все как один! Никто не должен отставать! Ни одного предателя, ни одного изменника! Все должны знать, что один предатель может погубить триста человек. Один предатель…

— Поняли, поняли! Ладно, ладно! Не беспокойся.

— Сумеем ли мы свалить этих мерзавцев, сумеем ли мы выполнить нашу задачу — это зависит от нашей сплочённости.

После него выступил представитель от кочегаров, потом представитель от матросов. Представитель от кочегаров употреблял такие выражения, которые ему до сих пор ни разу не случалось произносить, и сам смущался. Запинаясь, он каждый раз смущенно краснел, одёргивал полы куртки и пытался засунуть руки в дыры. Слушатели топали ногами и смеялись.

— Я кончаю. Этих мерзавцев мы должны прикончить! — С этими словами он спустился с возвышения.

Все старательно захлопали.

— А это у него хорошо вышло! — пошутил кто-то сзади.

Все расхохотались.

Кочегар обливался потом больше, чем когда он орудовал лопатой в разгаре лета. Он не чувствовал под собой ног. Спустившись, он спросил товарищей:

— Что я там наговорил?

Студент похлопал его по плечу и засмеялся:

— Молодец, молодец!

— Это всё ты виноват. Нет чтобы помочь мне…

— Мы все ждали сегодняшнего дня.— На возвышении стоял подросток лет пятнадцати-шестнадцати.— Вы не знаете, как мы страдали, как нас истязали до полусмерти. По ночам мы кутались в наши тонкие одеяла, вспоминали о доме и плакали. Спросите всех, кто здесь собрался,— нет ни одного, кто бы не плакал каждый вечер. Нет ни одного, у кого бы на теле не было свежих ран. У нас есть такие, которые бы наверняка умерли, протянись такая жизнь ещё хоть три дня. В нашем возрасте в тех семьях, где есть хоть немного денег, ходят в школу, беззаботно играют, а мы здесь на краю света…— Голос у него стал хриплым. Он запнулся и, как прибитый, замолчал.— Но теперь всё хорошо! Взрослые нам помогут, и мы сможем отомстить этим ненавистным негодяям…

Эта речь вызвала гром аплодисментов. Некоторые пожилые рыбаки хлопали изо всех сил и украдкой вытирали глаза.

Студент и заика записали всех по именам. Потом обошли всех, беря письменную клятву. Рыбаки прикладывали личные печатки.

Было решено, что двое студентов, заика, «Не заносись», Сибаура, трое кочегаров и трое матросов пойдут в капитанскую каюту с «требованиями» и «клятвой», а в это время остальные устроят на палубе демонстрацию.

Участники стачки не были разбросаны по разным местам, как на суше, и почва была достаточно подготовлена, поэтому всё пошло очень гладко. Трудно даже поверить, как гладко.

— Странно, что этот дьявол не показывается!

— А я думал, что он пустит в ход свой револьвер.

По сигналу заики все триста человек три раза прокричали:

— Да здравствует стачка!

— Небось мерзавец инспектор, слушая нас, трясётся,— засмеялся студент.

Делегация отправилась в капитанскую каюту.

Инспектор встретил представителей с револьвером в руке.

По виду капитана, начальника чернорабочих и начальника цеха сразу можно было догадаться, что они о чём-то совещались. Инспектор был вполне спокоен. Когда рыбаки вошли, он засмеялся:

— Затеяли дело!

Снаружи триста человек, сгрудившись, кричали топали ногами.

Инспектор тихо сказал:

— Надоели!

Выслушав взволнованных представителей, он только для проформы взглянул на «требования» и на «клятву» трехсот человек.

— Не пожалеете? — спросил он обескураживающе спокойно.

— Дурак! — крикнул заика с таким видом, точно готов был дать ему кулаком в нос.

— Вот как! Значит, не пожалеете? — повторил инспектор.

Потом, несколько другим тоном, прибавил:

— Ну, слушайте. Не позже завтрашнего дня я дам вам благоприятный ответ.

Не успел он это сказать, как Сибаура выбил у него из рук револьвер и ударил кулаком в лицо. Инспектор, ахнув, закрыл лицо рукой, а заика ударом круглого стула, похожего на гриб, сбил инспектора с ног. Тот зацепился за стол и рухнул на пол. Стол опрокинулся на него, перевернувшись кверху ножками.

— «Благоприятный ответ»… Не шути, негодяй! Ведь дело идёт о жизни…

Сибаура угрожающе расправил широкие плечи. Матросы, кочегары и студент остановили обоих. Окно каюты со звоном разбилось. Снаружи ворвались крики:

— Убить его!

— Прикончить!

— Бей его!

Капитан, начальник чернорабочих и начальник цеха забились в угол и стояли там, оцепенев. На них лица не было.

Дверь треснула, и в каюту вломились рыбаки, матросы и кочегары.

«Избить инспектора! Разве это возможно?» — думали они раньше. А теперь они это сделали. Ведь даже револьвер, которым им угрожали, не выстрелил. Все возбуждённо шумели. Представители обсуждали дальнейшие меры. «Если не последует благоприятного ответа, мы им всё припомним»,— думали они.

Смеркалось. Вдруг рыбак, стоявший на страже у люка в кубрик, увидел миноносец. Он взволнованно побежал в «нужник».

— Пропали!

Один из студентов подскочил, как пружина. Он мгновенно побледнел.

— Ошибаешься! — засмеялся заика.— Если мы хорошо объясним офицерам наше положение и наши требования, они поддержат нас, и наша забастовка завершится благополучно. Это ясно!

Остальные поддержали.

— Разумеется, так и будет!

— Это же наш военный флот! Это наши друзья, друзья народа!

— Нет, нет…— Студент замахал рукой. Его губы дрожали, как будто его хватил удар. Он заикался.— Друзья народа? Нет!

— Не дури! Военный флот! Военный флот — не друзья народа? Что за ерунда!

— Миноносец! Миноносец!

Слова студента потонули в общем шуме. Все бросились из «нужника» на палубу и дружно крикнули:

— Да здравствует военный флот империи!

У площадки трапа заика, Сибаура, «Не заносись», студенты, кочегары и матросы лицом к лицу столкнулись с забинтованным инспектором и капитаном. По-видимому, с миноносца спустили три катера,— в сумерках нельзя было ясно разобрать. Они приблизились. В первом сидело человек пятнадцать моряков. Они быстро поднялись по трапу. Но что это? С примкнутыми штыками? Ремни фуражек застегнуты под подбородком?

— Пропали! — воскликнул заика.

В следующем катере — тоже пятнадцать-шестнадцать человек. И в третьем — тоже моряки, с примкнутыми штыками, с ремнями под подбородком. Они ринулись на борт краболова, как будто беря на абордаж пиратское судно, и окружили рыбаков, матросов и кочегаров.

— Пропали! Что делают, скоты! — кричали Сибаура и представители матросов и кочегаров.

— Получай поделом! — сказал инспектор.

Только теперь они поняли странное поведение инспектора с самого начала стачки.

Но было поздно. Им не дали и пикнуть. Их осыпали ругательствами:

— Изменники! Предатели! Враги отечества! У роскэ научились?!

Девять вожаков под вооружённым конвоем перевели на миноносец.

Всё произошло так быстро, что остальные только смотрели, ещё не понимая, что случилось. Точно сгорел клочок газетной бумаги — и конец.

Их просто «убрали».

— На нашей стороне лишь мы сами, больше никто. Только теперь мы это поняли.

— Говорят: военный флот, а на деле это — подручные богачей. «Друзья народа»! Смешно! Чёрт бы их побрал…

На всякий случай военные моряки оставались на судне три дня. Всё это время их командиры каждый вечер наливались в салоне с инспектором и капитаном. Теперь, наконец, рыбаки на собственной шкуре поняли, кто их враги и как (неожиданно для них) эти враги помогают друг другу.

По примеру прошлых лет в конце рыболовного сезона приступили к изготовлению крабовых консервов «для подношений». Однако «бунтовщики» и не подумали о совершении специального обряда «очищения», предписанного обычаем. Раньше рыбаки считали, что инспектор совершает ужасный грех, пренебрегая этой традицией. Но на этот раз они думали иначе:

— Для этих консервов выжимают наше собственное мясо и кровь. Вот, верно, вкусно! Пусть, как поедят, животы у них разболятся!

Вот с таким настроением делались эти консервы.

— Камней бы им туда накидать!

«На нашей стороне лишь мы сами, больше никто».

Эта мысль проникла им в самую душу.

— Мы им покажем!

Но сколько ни повторяй: «Мы им покажем!» — толку было мало. С тех пор как стачка провалилась самым жалким образом, работа стала ещё более тяжелой. Мстительность инспектора не имела границ. Работать стало невыносимо.

— Мы ошиблись. Не следовало выделять девять человек. Нам нужно было действовать всем сообща. Тогда и инспектор, пожалуй, не дал бы радиограммы. Ведь не мог же он отдать на миноносец нас всех. Некому было бы работать.

— Пожалуй, что и так…

— Конечно, так. При такой работе, как сейчас, мы наверняка все перемрём. Чтоб не было жертв, надо саботировать всем сообща. Разве заика не говорил, что самое главное — чтобы все были как один? А если всё-таки вызовут миноносец, тут-то нам и надо быть всем как один! Если нас уберут, так уж всех вместе. Это для нас же будет лучше.

— Пожалуй. Тогда инспектор растеряется, вызвать помощь из Хакодате будет поздно, да и выработка будет до смешного мала… Что ж, если действовать умело, может сойдёт удачно.

— Конечно, удачно! И ведь удивительно — никто не испугался. У всех одно на уме: «Сволочи!»

— А по правде говоря, будь что будет! Всё равно помирать!

— Значит — начнём опять!

И они начали снова.

Несколько слов о последующих событиях.

1. Вторая забастовка увенчалась успехом. Инспектор, не предполагавший такой возможности, застигнутый врасплох, вне себя бросился в радиорубку, но она оказалась занятой забастовщиками, и он, не зная, что предпринять, сдался.

2. Когда сезон окончился и краболовы вернулись в Хакодате, оказалось, что саботаж и забастовка происходили не на одном «Хаккомару». На некоторых судах были привезены «красные» брошюры.

3. Поскольку забастовка, вызванная инспектором, начальником чернорабочих и прочими начальниками в самый разгар путины, резко сказалась на выработке, Компания без снисхождения уволила своих верных псов, ничего им не заплатив, обойдясь с ними ещё более безжалостно, чем с рыбаками.

   Забавно, что инспектор воскликнул:

   — И подумать только, что я столько времени давал себя морочить этим скотам!

4. И рыбаки и молодые чернорабочие, впервые проделавшие великий опыт организации и борьбы, выйдя из полицейских участков, разошлись по разным местам, всюду распространяя этот опыт.

Этот рассказ — одна из страниц истории проникновения капитализма в колонии.

1929 г.

Такидзи Кобаяси родился в 1903 году в бедной крестьянской семье на севере Японии. Ценой больших усилий ему удалось получить образование и поступить на службу в Сельскохозяйственный банк, финансировавший разорённых крестьян — переселенцев на Хоккайдо из Внутренней Японии. В начале двадцатых годов скромный банковский служащий Кобаяси обратился к литературной деятельности. Успех пришёл не сразу. Первые произведения, композиционно рыхлые и художественно незрелые, не привлекли внимания общественности. Но Кобаяси обладал неоценимыми качествами истинного писателя: острой наблюдательностью и умением анализировать виденное. Эти качества в сочетании с превосходным знанием жизни мелких хоккайдоских арендаторов, среди которых он вырос, и зловещей роли Сельскохозяйственного банка в их разорении и закабалении вскоре помогли начинающему автору создать произведения, которые, при всей их литературной незрелости, вызвали сенсацию. Никто до Кобаяси не писал о жизни японского крестьянина с такой обличающей резкостью. Результаты этих первых удач сказались очень быстро: в 1925 году правление Сельскохозяйственного банка выгнало Кобаяси со службы.

В начале 1928 года Кобаяси закончил повесть «Снегозащитная роща». В ней он рассказал о том, как доведенные до отчаяния арендаторы, преодолевая страх перед помещиком и полицией, поднимаются на борьбу за право работать на своей земле, за право пользоваться плодами своих трудов. Следующая повесть Кобаяси «Пятнадцатое марта», вышедшая в свет в конце того же года, посвящена так называемому «инциденту 15 марта» — массовым арестам и избиениям коммунистов и членов революционных профсоюзов в крупнейших городах Японии. Правда, не обладая тогда достаточной политической зрелостью, автор не сумел, да, вероятно, и не ставил перед собой задачи вскрыть значение этого события полностью и ограничился зарисовками характеров отдельных революционеров; тем не менее повесть привлекла всеобщее внимание.

В 1928 году Кобаяси был избран секретарем Союза японских пролетарских писателей. В этот же период он вступил в ряды Коммунистической партии Японии. Начался самый важный и ответственный период в его жизни: он стал признанным вождём пролетарских писателей и активным работником партии.

В 1929 году он опубликовал повесть «Краболов», где описывает чудовищную эксплуатацию рабочих на плавучей крабоконсервной фабрике. Повесть эта интересна и тем, что в ней автор выразил свое отношение к Советскому Союзу. Наперекор японской официальной прессе повесть утверждала светлые идеи подлинного революционного интернационализма, дружбы между советским и японским народами. Первое издание «Краболова» было конфисковано, но буржуазные издатели знали, что повесть будет иметь громадный успех. Стремление к выгоде взяло на этот раз верх над классовыми интересами, им удалось добиться разрешения печатать повесть, и тираж «Краболова» за полгода достиг невиданной тогда для Японии цифры: двадцати тысяч экземпляров. После этого повесть издавалась почти ежегодно, хотя и со значительными цензурными купюрами.

Если в «Краболове» Кобаяси описал процесс пробуждения классового самосознания у забитых сезонных рабочих, процесс перерастания примитивного стихийного протеста в организованную борьбу, то повести «Фабричная ячейка» (1930) и «Организатор» (1931) явились яркими картинами повседневной практической деятельности японских революционеров. В этих произведениях писатель рассказал о том, чему он сам был свидетелем, в чём сам активно участвовал. «Фабричная ячейка» и «Организатор» — это конкретные эпизоды борьбы японского пролетариата в 1929—1930 годах. Это повести о героизме солдат революции, повести, призывающие к борьбе и показывающие, как нужно бороться.

В 1932 году была опубликована повесть «Деревня Нумадзири». В ней Кобаяси вновь обращается к крестьянской тематике. Показывая, как обманутые арендаторы поднимаются против угнетателей, он вскрывает всю сложность и противоречивость отношений в современной японской деревне. Кобаяси не пытается выдать желаемое за действительное, он не скрывает того, что единодушие крестьян в их выступлениях против своих врагов далеко не всегда является проявлением подлинной классовой сознательности. Интересно, что в этой повести Кобаяси выводит образ фашиста-демагога, пытающегося играть на антикапиталистических настроениях крестьян. Этот образ мог создать в то время только тонкий наблюдатель и знаток политической обстановки.

С началом захватнической войны в Маньчжурии новая волна реакции и террора захлестнула Японию. Коммунист и прогрессивный писатель Такидзи Кобаяси вынужден был уйти в подполье. За его поимку была назначена крупная награда. Скрываясь от преследований, полуголодный, лишенный крова, он работал по поручению партии на одном из военных заводов, организуя там выступления против войны. Но и в этой невероятно тяжёлой обстановке Кобаяси не переставал писать. Именно тогда было создано одно из наиболее значительных его произведений — автобиографическая повесть «Жизнь для партии».

«Жизнь для партии» — правдивый документ об участниках японского сопротивления, о героях, отдавших все силы для того, чтобы остановить наступление фашизма в своей стране, о японских патриотах, предвидевших гибельные последствия войны, развязываемой агрессорами, и старавшихся предотвратить её. Рассказывая о себе, Кобаяси в то же время говорит о сотнях таких же рядовых работников партии, действовавших по всей Японии. Им приходилось бороться в труднейших условиях. Против них выступало японское гестапо с его громадным шпионским аппаратом; против них была направлена раскольническая деятельность правых социалистов и оппортунистов, проникших в ряды партии; им мешала слабость японского рабочего движения, оторванного от мирового рабочего движения; их голоса заглушала оголтелая пропаганда шовинизма в милитаризма.

От коммунистов требовались огромное мужество и беззаветная преданность и стойкость. Герои повести «Жизнь для партии» обладали и мужеством и стойкостью. Эти качества придавала им нерушимая преданность идеям ленинизма. Недаром право называться большевиком являлось для них наивысшей похвалой. И, несмотря на трагические обстоятельства, в которых развёртывается действие повести, она проникнута жизнеутверждающим духом, верой в будущее.

Картина неисчислимых трудностей подпольной работы, показанная в повести «Жизнь для партии», правдива даже в мельчайших деталях. Кобаяси не преувеличивает опасность, когда пишет о преследованиях и избиениях: его личная судьба подтверждает это. «Жизнь для партии», последнее крупное произведение Кобаяси, осталось незаконченным. Проведя год в подполье, писатель в феврале 1933 года был схвачен, доставлен в полицейский участок и зверски замучен там через час после ареста. Его изуродованный труп полиция выдала родным, а после похорон охранка бросила в тюрьмы многих прогрессивных деятелей японской культуры, выследив их, когда они пришли отдать последний долг писателю-борцу.

Через год, в январе 1934 года, было официально объявлено о «самороспуске» Союза японских пролетарских писателей. Реакция повела наступление по всему фронту.

Литературная деятельность Кобаяси продолжалась всего несколько лет. Но и за этот короткий срок он получил признание на родине и далеко за её пределами. По действенности, по непоколебимому оптимизму и обилию фактического материала его произведения являются документами огромного познавательного и литературного значения, превосходными иллюстрациями к истории революционной борьбы в Японии. Созданные им образы профессиональных революционеров-коммунистов Ватари, Кудо («Пятнадцатое марта»), Кавада («Фабричная ячейка»), Исикава («Организатор»), Сасаки, Ито, Суяма («Жизнь для партии») — самоотверженных борцов, отказавшихся от личной жизни для великого дела своей партии, до сих пор служат вдохновляющим примером для прогрессивно настроенной молодёжи Японии.

Прогрессивная японская литература тридцатых годов стремилась подчеркнуть свой боевой публицистический характер, начисто отвергая психологизм старой буржуазной литературы. Эта тенденция в большей или меньшей степени была характерна для творческой манеры всех прогрессивных писателей того времени. Характерна она и для Кобаяси. В его произведениях бросается в глаза известная сухость изложения и некоторая прямолинейность в описании мыслей и чувств героев. Автор стремился избежать всего, что могло бы отвлечь читателя от главной идеи произведения. Но эти особенности стиля не заслоняют и зачастую даже подчёркивают объективные достоинства творчества Кобаяси. Заслуга Кобаяси состоит в том, что он вывел на страницы литературных произведений не только покорных и страдающих, но и борцов. Его произведения не только обличают, но и учат, зовут на борьбу. Кобаяси показал человека труда поднявшимся во весь рост, готовым к смертельной схватке с эксплуататорами. Он нарисовал широкие картины растущего самосознания японского рабочего класса и крестьянства, их героической борьбы за свои права, показал лучших сынов и дочерей народа — коммунистов, единственных до конца последовательных и верных защитников трудящихся масс. Борьба против старого мира, кропотливая, будничная, но озаренная светом прекрасного будущего,— вот главное в произведениях Кобаяси.

Произведения Кобаяси несомненно принадлежат к числу лучших образцов японской прогрессивной литературы. И в памяти народов навсегда сохранится образ верного друга трудящихся; несгибаемого революционера Такидзи Кобаяси — писателя, борца, коммуниста.

А. Стругацкий.