Хотя идея радикального Зла восходит (как минимум) к Канту, её современная версия систематически опирается на один «пример»: уничтожение нацистами европейских евреев. Нам нелегко использовать здесь слово «пример». В обыденном понимании «пример» — это, безусловно, что-то, что нужно повторять, имитировать. Но истребление евреев нацистами — пример, образец радикального Зла, указывающий на действие, которое не должно ни повторяться, ни имитироваться ни при каких обстоятельствах. Или, точнее, на действие, не-повторение которого является нормой в любой ситуации. А значит, это — «образцовость» преступления, негативная образцовость. Но сохраняется и нормативная функция примера: истребление евреев нацистами — радикальное Зло, дающее нашему времени исключительную, ни с чем не сравнимую,— а значит, трансцендентную, меру Зла как такового. Бог у Левинаса² для оценки инаковости (Совершенно Другой как несоизмеримая мера Другого) — то же, что истребление евреев для оценки исторических ситуаций (Совершенное Зло как несоизмеримая мера Зла).

Как следствие, истребление евреев и нацисты объявляются одновременно чем-то немыслимым, невыразимым, беспрецедентным и безбудущным,— поскольку они выражают абсолютную форму Зла и поскольку постижение Зла вообще возможно лишь при историческом условии радикального Зла. Вот почему уже в 1956 г. политики и пресса, оправдывая вторжение англо-французских войск в Египет, ни секунды не колеблясь, употребляли формулу: «Насер³ — это Гитлер». С тем же самым мы снова столкнулись совсем недавно — в связи с Саддамом Хусейном (в Ираке) и со Слободаном Милошевичем (в Сербии). Но одновременно нам настойчиво напоминают о том, что истребление евреев и нацисты — явление исключительное, и сравнивать его с чем бы то ни было — профанация.

Этот парадокс на деле повторяет парадокс радикального Зла (равно как, откровенно говоря, и любое «возведение в трансцендентность» какой-либо реальности или какого-либо концепта). Нужно, чтобы то, что задаёт меру, было несоизмеримым, но тем не менее постоянно подвергалось бы измерениям. Истребление евреев является и мерой для всего того Зла, на которое только способно наше время,— будучи таким образом чем-то несоизмеримым,— и одновременно тем, с чем должно сравнивать, без конца его тем самым соизмеряя, всё то, о чём требуется судить в соответствии с очевидностью Зла. Это преступление, как высший негативный пример, неподражаемо, но в то же время любое преступление представляет собой подражание ему.

Чтобы вырваться из этого круга, на который нас обрекает стремление подчинить вопрос Зла согласованному суждению общественного мнения (суждению, заведомо структурированному допущением радикального Зла), очевидно необходимо отойти от темы абсолютного Зла, меры без меры. Эта тема, как и тема Совершенно Другого, принадлежит религии.

Однако не вызывает сомнений то, что истребление европейских евреев — жестокое государственное преступление, чья чудовищность не позволяет, не прибегая к омерзительным софизмам, усомниться в том, что речь идёт (с какой стороны ни посмотреть) о ни с чем не сравнимом Зле, которое нельзя спокойно («на гегелевский манер») расценить как историческую необходимость.

Мы также безоговорочно примем исключительность истребления евреев. Заурядная категория «тоталитаризм» была придумана для того, чтобы свести к одному имени нацистскую политику и политику Сталина, уничтожение европейских евреев и депортации и казни в Сибири. Это смешение — не в помощь мысли, даже мысли о Зле. Необходимо принять несводимость истребления евреев к чему бы то ни было (что, кстати, справедливо и в отношении сталинского партийного государства).

Но вопрос именно в локализации этой исключительности. Приверженцы идеологии прав человека пытаются, в соответствии со своими задачами чистого мнения, локализовать её непосредственно во Зле. Мы увидели, что такая попытка религиозной абсолютизации Зла непоследовательна. Кроме того, она крайне небезопасна,— как и всё, что сообщает мысли непреодолимую «границу». Ведь реальность неподражаемого — это постоянное повторение; когда мы повсюду видим гитлеров, мы забываем о том, что Гитлер мёртв и что всё происходящее на наших глазах вызывает к жизни новые исключительности Зла.

На самом деле, размышлять об исключительности истребления евреев означает, прежде всего, размышлять об исключительности нацизма как политики. В этом вся проблема. Гитлер мог вести истребление евреев как грандиозную военную кампанию, потому что он захватил власть,— захватил её во имя политики, одной из категорий которой было имя «еврей».

Приверженцы этической идеологии так сильно стремятся поместить исключительность истребления евреев прямо в сердцевину Зла, что чаще всего категорически отрицают тот факт, что нацизм был политикой. Но это позиция одновременно и слабая, и не мужественная. Слабая, потому что образование нацизма в «массовой» субъективности, включавшее слово «еврей» в качестве политической схемы,— это то, что сделало возможным, а затем и необходимым истребление евреев. Не мужественная, потому что невозможно продумать политику до конца, отказываясь признать то, что, возможно, существуют формы политики, чьи органические категории, субъективные предписания являются преступными. Сторонники «демократии прав человека» вместе с Ханной Арендт⁴ любят определять политику как «бытие-во-множестве». И именно с позиций этого определения они не признают политическую сущность нацизма. Но это определение — выдумка, хотя бы потому, что бытие-во-множестве должно сначала определить, о каком именно множестве идёт речь. Никто более, чем Гитлер, не жаждал для немцев бытия-во-множестве. Нацистская категория «еврей» служила для образования внутреннего немецкого круга, пространства бытия-во-множестве, при помощи создания (произвольного, но предписанного) круга внешнего, который внутри можно было травить,— подобно тому, как уверенность в нахождении «среди французов» предполагает одновременные преследования тех, кто подпадает под категорию «нелегальных иммигрантов».

Одной из особенностей нацистской политики было чёткое определение исторической «общности», которую надлежало наделить завоевательной субъективностью. И именно это определение позволило нацизму одержать субъективную победу и вынесло истребление евреев на повестку дня.

Итак, более обоснованным будет утверждение о том, что при таких обстоятельствах связь между политикой и Злом устанавливается посредством принятия во внимание и множества (тематика общностей), и бытия-с (тематика консенсуса, разделяемых норм).

Но важно то, что исключительность Зла, в конечном итоге, зависит от исключительности политики.

И это возвращает нас к мысли о подчинённости Зла — пусть не самому Добру, но хотя бы процессам, с ним связанным. Вероятно, нацистская политика не являлась развёртыванием истины. Но именно потому, что она представлялась таковой, ей и удалось «захватить» немецкую ситуацию. В результате чего в случае этого Зла, которое мы назовём не радикальным, но предельным, постижимость её «субъективного» бытия, вопрос о тех «отдельных лицах», которые могли участвовать в её жесточайшем проведении, должны быть соотнесены с внутренними характеристиками процесса политической истины.

Мы также заметим, что самые сильные субъективные страдания,— те, что выносят на повестку дня представление о том, то означает «причинить зло кому-либо», и иногда предопределяют убийство или самоубийство,— в перспективе указывают на существование любовного процесса.

В общем и целом, мы утверждаем:

• что Зло существует;
• что его следует отличать от насилия, вынуждающего человеческое существо упорствовать в своём бытии, отстаивать свои интересы; насилия, стоящего по сю сторону Добра и Зла;
• что, однако, не существует радикального Зла, которое обусловило бы это различение насилия и Зла;
• что Зло мыслится как нечто отличное от банального разбоя, лишь если воспринимать его с позиций Добра, то есть отталкиваясь от захваченности «отдельного лица» развёртыванием истины;
• что как следствие Зло — это не категория человеческого существа, но категория субъекта;
• что Зло существует лишь в той мере, в которой человек способен стать Бессмертным, каковым он является;
• что этика истин, как упорный принцип верности некоей верности, или максиме «Продолжать!»,— это то, что пытается противостоять Злу, которое возможно как следствие любой исключительной истины. ‹…›

Когда нацисты говорят о «национал-социалистической революции», они заимствуют достоверные наименования — «революция», «социализм»,— отсылающие к великим политическим событиям нового времени (революция 1792 г. или большевистская революция 1917 г.). С этими заимствованиями связана и ими же легитимирована целая серия характеристик: разрыв с прежним порядком, афишируемое стремление к опоре на массы, диктаторский стиль государственного устройства, пафос решимости, апология Рабочего и т. д.

Однако названное так «событие», во многом формально схожее с событиями, название и характеристики которых оно заимствует, и не имеющее без этих событий ни собственного содержания, ни сложившегося политического языка, характеризуется лексикой полноты, или субстанциональности: по словам нацистов, национал-социалистическая революция подводит особую общность — немецкий народ — к его истинной судьбе, а именно — к вселенскому господству. В результате чего «событие» якобы приводит к бытию и именует не пустоту предшествующей ситуации, но её полноту. Не универсальность того, что не поддерживается никакими особенными характеристиками (никакими множествами), но абсолютную особость сообщества, самостоятельно укоренившуюся в характеристиках почвы, крови, расы.

Истинное событие может быть источником определённой истины, которая единственная будет для всех и вечной, только если оно связано с частностью ситуации исключительно посредством собственной пустоты. Пустота, множественность-из-ничего, никого не исключает и не принуждает. Она — абсолютная нейтральность бытия. Поэтому основанная на событии верность, даже представляя собой постоянный разрыв в некоторой исключительной ситуации, оказывается от этого не менее универсально ориентированной.

Напротив, захватывающий разрыв, вызванный приходом к власти нацистов в 1933 г. и формально не отличимый от события (именно это и сбило с толку Хайдеггера⁵) по той причине, что сам он считает себя «немецкой» революцией и остаётся верен исключительно воображаемой национальной субстанции народа, взывает на деле исключительно к тем, кого он сам именует «немцами». А значит, он с самого момента наименования события и несмотря на то, что наименование «революция» функционирует лишь при условии истинных универсальных событий (например, революций 1792 и 1917 гг.), совершенно не способен ни на какую истину.

Когда коренной разрыв, под именами, заимствованными у реальных процессов истины, взывает в некоторой ситуации не к пустоте, но к «полной» особенности или к предполагаемой субстанции этой ситуации, мы будем говорить, что имеем дело с подобием истины. Слово «подобие» следует рассматривать в самом сильном его смысле — в нём присутствуют все формальные черты истины: не только универсальное именование события, несущее в себе силу радикального разрыва, но и «обязательство» верности, и выдвижение подобия субъекта, возведённого — однако без всякого вмешательства Бессмертного — над человеческой животностью других, тех, кто был произвольно объявлен вне субстанции сообщества, выдвижение и господство которой обеспечены подобием события.

Верность подобию, в отличие от верности событию, согласует его разрыв — не с универсальностью пустоты, но с замкнутой особостью абстрактного множества («немцы» или «арийцы»). Упражнение в такой верности неизбежно сводится к неопределённому построению этого множества, а для этого нет иного средства, кроме «создания пустоты» вокруг него. Пустота, изгнанная выдвижением на первый план подобия «события-субстанции», возвращается с присущей ей универсальностью в качестве того, что должно осуществиться для того, чтобы субстанция действительно была. Что также означает ещё и следующее: то, что обращено «ко всем» (а «все» здесь — это, безусловно, те, кто не принадлежит к общей немецкой субстанции, представляющей собой не «всех», но «отдельных лиц», господствующих над «всеми»),— это смерть или та отсроченная форма смерти, которой является рабство в пользу немецкой субстанции.

Таким образом, содержание верности подобию (а она требует от «отдельных лиц», принадлежащих к немецкой субстанции, жертв и продолжительной борьбы, так как по форме это действительно верность) — это война и массовые убийства. И это не средства, это вся реальность подобной верности.

В случае с нацизмом пустота вернулась под особым именем — под именем «еврей». Конечно, были и другие имена: цыгане, душевнобольные, гомосексуалисты, коммунисты… Но имя «еврей» было именем имён, называвшим тех, чьё исчезновение создало вокруг воображаемой немецкой субстанции, порождённой подобием «национал-социалистической революции», пустоту, достаточную для идентификации этой субстанции. Выбор этого имени, вне всяких сомнений, отсылает к его очевидной связи с универсализмом, в особенности с революционным универсализмом; ко всей той пустоте, которая уже была в этом имени, то есть к пустоте, связанной с универсальностью и вечностью истин. Однако в своём качестве имени, послужившего для организации массового уничтожения, имя «еврей» — политическое изобретение нацистов, не имеющее никакого референта в прошлом. Это имя, использование которого никто не может разделить с нацистами, имя, предполагающее подобие и верность подобию, а значит, и абсолютную исключительность нацизма как политики.

Но даже и здесь нужно признать, что эта политика подражает процессу истины. Любая верность настоящему событию указывает на противников постоянства. В отличие от консенсуальной этики, якобы пытающейся избежать раскола, этика истин всегда в той или иной мере воинственна, активна; её несовместимость с мнениями и установленными знаниями обнаруживается именно в борьбе против всякого рода простоев, разложения, возврата к насущным интересам человеческого животного, сарказма и подавления Бессмертного, проявляющегося в субъекте. Этика истин предполагает признание этих попыток, а значит и особое действие, состоящее в назывании имён врагов. Подобие «национал-социалистической революции» вызвало к жизни такие имена, прежде всего — имя «еврей». Но в этих именах продолжается подрывная работа подобия в отношении подлинного события. Ведь враг настоящей субъективной верности — это как раз закрытое множество, субстанция, сообщество. Этим инерционным силам и нужно противопоставить дерзкий набросок истины и её универсальной направленности.

Всякое взывание к почве, крови, расе, обычаям, общности работает против истин, и именно эта совокупность в этике истин именуется врагом. Тогда как верность подобию, выдвигающая на первый план общность, кровь, расу и т. п., именует своим врагом — например, под именем «еврей» — собственно абстрактное универсальное, вечность истин, обращённость ко всем.

К этому нужно добавить, что подход к тому, что подразумевают имена, диаметрально противоположен. Ведь в этике истин за «отдельным лицом», пусть даже оно и является врагом истины, всегда признаётся способность стать Бессмертным, каковым он является. А значит, мы можем бороться с суждениями и мнениями, которыми оно обменивается с другими, разрушая всякую верность, но не с его личностью, остающейся безразличной в данной ситуации, личностью, к которой в конечном итоге также обращается всякая истина. При этом пустота, которой верный сторонник подобия стремится окружить собственную предполагаемую субстанцию, должна быть пустотой реальной, вырезанной по живой плоти. Не будучи субъективным пришествием никакого Бессмертия, верность подобию — эта чудовищная имитация истины — не предполагает также в том, кого она обозначает как врага, ничего кроме его собственного чётко очерченного и обособленного существования в виде человеческого животного. Именно это и должно поддерживать возвращение пустоты. Вот почему верность подобию — это обязательно террор. Здесь мы подразумеваем под террором не политический концепт Террора, связанный (в универсальную пару) с концептом Добродетели Бессмертных из Комитета общественного спасения, но чистое и простое сведение всех к их бытию-к-смерти. Террор в таком понимании гласит, что для существования субстанции ничего не нужно.

Мы рассмотрели пример нацизма, потому что он по большей части входит в «этическую» схему («радикальное Зло»), которой мы противопоставляем этику истин. Здесь речь идёт о подобии события, вызывающем к жизни политическую верность. Условие его возможности состоит в действительно событийных, а значит взывающих ко всем, политических революциях. Но существуют также подобия, связанные со всеми остальными возможными типами процессов истины. Читателю будет полезно поупражняться в их вычислении. Так, можно заметить, что некоторые сексуальные страсти являются подобием любовного события. То, что они в этом виде вызывают к жизни террор и насилие, не вызывает сомнений. Грубые обскурантистские предсказания выступают в качестве подобия науке; они наносят ощутимый ущерб. И так далее. Но в любом случае, это насилие, и эти убытки непонятны, если не думать о них с позиций процессов истины, чьё подобие они создают.

Наконец, наше первое определение Зла будет таким: Зло — это процесс подобия истине. Оно по сути своей представляет собой террор для всех, под тем именем, которое оно для себя изобретает.

1. В этом фрагменте мы принимали во внимание русский перевод этой книги (Бадью Ален. Этика: Очерк о сознании Зла / Пер. с франц. В. Е. Лапицкого. СПб.: Machina, 2006), однако наш вариант перевода выполнен с учётом контекста настоящего издания.— прим. ред.↩
2. Эммануэль Левинас (1905—1995) — французский философ еврейского происхождения. Основа его философии — этика; центральное понятие — «Другой».— прим. переводчика.↩
3. Гамаль Абдель Насер (1918—1970) — второй президент Египта (с 1956 г.).— прим. переводчика.↩
4. Ханна Арендт (1906—1975) — немецко-американский учёный, политический теоретик, историк. Известна своими работами о политической деятельности, тоталитаризме, современности.— прим. переводчика.↩
5. Мартин Хайдеггер (1889—1976) — немецкий философ. Создал учение о Бытии как об основополагающей и неопределимой, но всем причастной стихии мироздания.— прим. переводчика.↩