Я привожу здесь отрывок из романа «Безмятежный блокнот дольнего мира», опубликованного в 1997 г. издательством P.O.L. Предваряющие этот диалог события таковы: строитель по имени Симон Симоэнс, сбежав из тюрьмы, скитается в местности, называемой Премонтре1, вместе с мальчиком Давидом, сыном умершей после долгой болезни террористки Элизабет Кесли, к которой Симон когда-то испытывал неясную и страстную любовь. Симон Симоэнс вынужден жить по подложным документам некоего Ахмеда Аазами, директора одной провинциальной радиостанции. Постепенно он отождествляет себя с этим человеком, эффектно исчезнувшим после одного рок-концерта. Загнанный на юг Премонтре полицейским Ланчини, истинно-ложный Ахмед Аазами скрывается вместе с Давидом в доме математика Рене Фюльмера, еврея, выходца из крупной восточной страны Дарзии. Пока ребёнок спит, между двумя мужчинами происходит длинный разговор. Я выбрал здесь фрагмент этого разговора, где речь идёт о еврейской идентичности.
Было два часа ночи, время утратило своё содержание, Аазами и Фюльмер — первый — удобно устроившись в кресле, подобный римскому императору после дня битвы (когда же в последний раз Аазами слушал своего собеседника, сидя в кресле? Неужели это было в Одруике2, во время встречи Аазами с Куадо Азарой?), второй — сидя на своём рабочем табурете, растрёпанный, с прямой как лопата бородой, на которую будто бы водрузили его голову, даже немного спрятав в ней лицо с живыми птичьими глазами,— плыли по течению беседы, так что свинцовая усталость одного и возбуждённость другого сливались в своего рода опьянении.
Фюльмеру, конечно, хотелось быть сдержанным, что диктовалось дружескими чувствами; но ему не терпелось услышать истории, созвучные для него с историей его отца Исаака, принявшего смерть во имя всеобщего, абстрактного равенства; и оттого он всё же сумел уловить,— вызывая у своего собеседника если и недоверчивость, то уж точно внутреннюю болезненность,— какие-то детали, касавшиеся его происхождения, Элизабет, рождения Давида, Ланчини, преследований, скитаний. Немного. Аазами не назвал ему ни своё прежнее имя,— которое к тому же он и сам стал забывать,— ни страну, откуда он был родом и с которой его уже ничто не связывало; не рассказал он и об убийстве десантника Фредерика Рассину, которое он сам относил, не без мучений, на счёт чистой необходимости. Но главное — как будто бы для него важнее всего было оставить при себе это заветное имя, скрепляющее все разрозненные куски,— он ни разу не упомянул настоящего Аазами.
Фюльмер: — Но как же вам всё удаётся, с этим малышом в берете? С пяти лет скитаться по деревням, скрываясь от полиции! Мне было четырнадцать, когда я скрывался, вместе с Исааком. И, кстати, вы надеваете ему на голову берет. В наши дни в Премонтре не носят беретов!
Аазами (впервые теряет бдительность): — В моей стране мальчики носят береты.
Фюльмер: — В вашей стране?
Аазами (краснея): — В Эпире3.
Фюльмер: — В Эпире! Видите ли, я еврей. Еврей из Дарзии. Поэтому я люблю Эпир. Заметьте, я ничего о нём не знаю. Я представляю себе, что иду по пустыне и встречаю мудреца из Эпира. И мы говорим о бытии, о математике, о пустыне как основе всего сущего.
Аазами (с сомнением): — Жители Эпира не любят евреев.
Фюльмер: — Вот именно! Не любят, потому что ничто не отличает их от евреев.
Аазами: — Что такое еврей?
Фюльмер: — Представьте себе, что существует Закон, утверждающий, что Вы — это Вы, что Вы единственный являетесь Вами перед Господом. «Вы» идёт от Вашей матери. Она была Вашим предыдущим Вы, тем «Вы», о котором говорится в книге. Моя мать Сара в этом году умерла. Моё собственное «Вы», существовавшее до меня, умерло, я еврей-сирота, в исходном смысле слова.
Аазами: — Я не знал своей матери. В моей стране маленькие дети уходят из дома вместе с отцами, так принято. Они возвращаются, заработав деньги. Однако денег никогда не хватает на то, чтобы вернуться.
Фюльмер: — Простите!
Аазами (почти насмешливо): — Я и других бед навидался! Давайте начистоту. Незнание — это плохо. Элизабет говорила так: «Я расскажу тебе о рабочем Робере. Незнание — это плохо». Но, возможно, знание — это тоже плохо. У неё было знание, она умерла как собака.
Фюльмер (с лёгкой дрожью): — Часто «еврей» тоже живёт худшими бедами человечества. Но не сам по себе. Вот что происходит: появляется кто-то, кто говорит: если только я один — это я, то значит, «я сам» — это попросту все остальные. Это единственное решение. В ином случае, остаётся заточение внутри субстанции, под одобряющим взглядом Господа. Назовём «евреем» того, кто во имя всех людей утверждает, что их не разделяет никакой Закон. Того, кто использует себя самого, чтобы разрушить разделяющий закон и посвятить человечество всему миру.
Аазами (который слушал очень внимательно): — Так не пойдёт. Если вы создаёте еврея внутри некоего Закона, то когда он говорит «Закона нет», он убивает в себе еврея.
Фюльмер: — А! Вы заметили этот парадокс. Здесь, в этом деле, нет существа, но есть парадокс универсального под унаследованным именем. Универсальное может взять себе это совершенно особенное имя, имя «еврей». Но заметьте, что имя универсального обязательно особенное. Если мы станем называть евреев — кто это будет? Если вы станете говорить о Спинозе, о Марксе или о Фрейде, вы ясно увидите: эти люди посвящают всеобщую мысль самой строгой универсальности и, в памятном основополагании, отвергают всякое замкнутое или идентифицирующее предназначение закона. Они говорят: «никто не избран, или избраны все». И они могут говорить именно так, потому что считаются носителями самого радикального выбора перед Господом. Могут говорить об уничтожении идентичности, потому что для начала расплачиваются собственной идентичностью — наипрочнейшей, унаследованной из древности, от Господа, от скитаний. Вот почему они вызывают ненависть тех, чья идентичность столь непрочна, что им приходится отстаивать её в самой её субстанции, земле, крови. Такую ненависть вызывает не еврейская идентичность, но заключённая в ней власть говорить об уничтожении идентичности. Еврея ненавидят не за то, что он Другой, но за то, что он говорит То Же Самое.
Аазами: — И кто заварил всю эту кашу?
Фюльмер: — Так было всегда. Но все же, можно назвать Савла, апостола Павла. Это величайший еврей древности.
Аазами (хмурит брови, как будто пытаясь что-то вспомнить): — Кажется, отец говорил мне, что апостол Павел был христианским царём. Он не мог быть евреем.
Фюльмер: — Апостол Павел основал христианство, ваш отец прав. Но это не главное. В плане религии я не христианин, не иудей, и уж, простите, не мусульманин. На самом деле, я против религий, полностью против,— я говорю это вам совершенно искренне. Апостол Павел был евреем, он ещё до Спинозы, до Маркса, до Фрейда сказал: «Закон, коль скоро он разделяет, должен быть упразднён. Если религия существует, она существует для всех. Нет ни евреев, ни греков, ни римлян, есть мысль, доступная всем». Значит, он был величайшим евреем. Еврей не смог бы быть универсальным, у которого как раз нет сущности. Он, прежде всего, тот, кто провозглашает универсальное.
Аазами: — Я знал одного еврея, мясника. Он ничего особенного не провозглашал.
Фюльмер: — Конечно. Чаще всего большинство евреев не провозглашает ничего, кроме собственной идентичности,— как вы или я. Я называю таких евреев виртуальными. Они передают виртуальность. Ведь эта мощная и ненавистная идентичность должна существовать для того, чтобы появился еврей более настоящий, чем все евреи,— например, апостол Павел, которого я называю деятельным евреем, потому что его деяние провозглашения — это то, на что способен еврей. Ни в коем случае нельзя ни презирать, ни отвергать виртуальных людей. Они такие, как все, ни больше, ни меньше. Это люди, в общем и целом. Люди-евреи — точно так же, как есть люди-из-Эпира. Моя мать Сара была скорее виртуальной еврейкой, она обеспечивала передачу виртуальности. Когда в моего отца Исаака вселялся деятельный еврей, она говорила, что нужно готовиться к худшему,— и была права. Мой отец был убит во время революции Народных делегатов. Именно сложное сосуществование виртуальных и деятельных евреев и лежит исторически в основе парадокса.
Аазами (пальцем в небо): — А ваша собственная манера провозглашать — это ваши бумажки с цифрами?
Фюльмер (радостно, удивлённо): — Я так думаю! Я надеюсь на это! Есть много математиков-евреев, но много и неевреев. Быть математиком значит без обиняков провозглашать универсальное. Без всяких отрицаний. Апостол Павел или Маркс, Спиноза или Фрейд, или все революционеры, подобные моему отцу,— им необходимы мучительные споры, они должны свернуть Закону шею. В математике же вы идёте прямо к прозрачному бытию, к бытию мысли, прозрачной для существующего бытия. Вы ничего не отрицаете. Вы актуализируете еврея сразу же и, надо признать, с меньшим риском лично для вас.
Аазами: — О чём говорят все эти подсчёты? Мой еврей-мясник ничего особенного не провозглашал, но он любил считать. Вот только все вокруг говорили, что он любит считать деньги.
Фюльмер: — Между нами говоря, неужели он один такой?
Аазами: — Действительно, еврей вы или нет, но что ещё можно делать по вечерам с деньгами, если не считать? (резко) Если бы не Давид, я бы не считал денег.
Фюльмер (улыбаясь): — Это ваш способ актуализировать того еврея, которым вы станете.
Примечания