С 1915 по 1918 год я был на военной службе. В 1917 году меня зачислили в так называемую «Дирекцию хозяйственной охраны» при военном министерстве¹, главная задача которой состояла в заботах о продовольствии для армии и населения. В этом же году меня командировали от дирекции в Стокгольм для закупки разных сельскохозяйственных машин и предметов потребления.

В Стокгольме я встретился с некоторыми старыми товарищами и знакомыми: Воровским, стариком Аксельродом и др. Бывая часто по службе в Берлине, я оказывал мелкие услуги В. В. Воровскому, поддерживавшему через меня связь со спартаковцами (Тышка).

В конце 1917 года во время брестских переговоров меня командировали в Комиссию по обмену военнопленными и Комиссию по экономическим вопросам графа Мирбаха (впоследствии посла Германии в Москве) со специальным заданием — вести переговоры с большевистским правительством об отпуске из южных русских портов зерна и керосина для уже голодавшей Болгарии. Уезжая из Стокгольма, я получил задание от Воровского встретиться с Эдуардом Фуксо², тогда спартаковцем, и сообщить ему о том, что еду в Петроград. Фукс свёл меня сначала с группой спартаковцев, а потом устроил мне свидание с Тышкой и Мерингом, которых я знал ещё с 1910 г. Меринг был очень сдержан, посылал лишь приветы «русским друзьям». Тышка, наоборот, говорил много о трудностях борьбы для «интернационалистов» в Германии, где разгром России³ приподнял значительно военное настроение, и просил это передать Ленину.

Помнится, когда я встретился в первый раз с Владимиром Ильичом в Смольном, рассказ мой о встрече с Тышкой и Мерингом на него произвёл довольно кислое впечатление, и он даже не хотел верить и несколько раз спрашивал:

«Так и сказали: „интернационалистам“ трудно бороться?»

Не помню, Меринг ли мне посоветовал встретиться с Kayтским, но я с «независимыми» встречался перед отъездом в Петроград несколько раз, в том числе один раз на квартире у Гаазе, где собрался весь их ЦК. Каутский тогда настаивал на том, что нужно сказать Ленину не рассчитывать на какую-либо революционную помощь со стороны Германии.

«Немецкий народ не революционный народ. Положение в стране не может стать более плохим, чем в настоящий момент, и тем не менее народ за войну и плетётся в хвосте господствующих и военных классов. Пусть русские рассчитывают только на свои силы и не строят себе иллюзии насчёт помощи из Германии».

Такое решение было принято на этом заседании ЦК «независимых», и меня просили сообщить его «русским товарищам». «Независимые» советовали также не идти на мир с немцами, считая, что мир с Россией ещё более укрепит военщину в Германии.

В Петрограде я из Английской гостиницы созвонился с В. И. Лениным, который прислал за мной из Смольного машину. Владимир Ильич в течение более чем двухчасовой беседы страшно интересовался положением в Германии; я был подвергнут буквально ураганному обстрелу. Ленин хотел знать всё до мельчайших подробностей. Когда я ему передал «приветы» «независимых» социал-демократов, и особенно предупреждения Каутского, Владимир Ильич разразился саркастическим смехом, назвав Каутского «старым ослом», а независимцев старыми трусами, не видящими и не понимающими, что делается в Германии. На мои возражения, что до восстания или бунта в германской и среднеевропейского союза армиях, пожалуй, ещё далеко, ибо, по моим наблюдениям, унтер-офицеры в германской армии в огромном большинстве социал-демократы, сознательно выступающие за продолжение войны и поддерживающие веру в конечную победу среди массы солдат, Владимир Ильич отвечал с невероятной силой убеждения, что я поражён тем же дальтонизмом, что и Каутский и «независимые», и что тоже не вижу, что происходит в недрах германского народа.

— Германская революция, восстание армии и голод народа у них на носу, а они, эти старые бабы и трусы, клевещут на немецкий народ и объявляют его неспособным к революции,— повторял Владимир Ильич.

При этом Ленин и меня крепко пристыдил. А когда я хотел было спрятаться за тем, что говорил мне Тышка, то Владимир Ильич совсем рассердился и заявил, что «это» — совсем другое дело, ибо «трудно бороться» вовсе не значит «нельзя или не нужно бороться» и то, что сегодня «трудно», завтра может стать «легко», как показала Октябрьская революция. Если же Тышка тоже не верит в близкую революцию в Германии, говорил далее Ленин, то это показывает, что спартаковцы не связаны с массами и также не видят, что в их рядах делается, а именно, что Германия накануне революционных событий.

В связи с этим разговором я передал В. И. Ленину, что в среде германских высших военных кругов многие уже не верят в победный конец войны, и цитировал ему мнение квартирмейстера германских войск, потерпевших поражение на Марне, полковника Генча, с которым я познакомился в Бухаресте, где он — в наказание за Марну — находился как бы в ссылке в административно-военном управлении Румынии. Генч говорил, что война была окончательно проиграна на Марне и что её нужно кончать как можно скорее и любой ценой, ибо иначе её могут кончить по-своему сами солдаты.

— Вот этот Генч — умница, в тысячу раз умнее всех Каутских и Гаазе! — воскликнул Владимир Ильич, обрадовавшись.— Вот вы и увидите, что он окажется прав, а все «независимые» останутся трусливыми старыми «зайцами»! (По-немецки заяц — гаазе.)

Слова вождя оказались пророческими в буквальном смысле слова. Вскоре после этой беседы имели место бунты немецких матросов и забастовки рабочих на военных предприятиях, а через год вспыхнула и немецкая революция. Помню, что, когда в феврале 1918 года я прощался перед отъездом из Петрограда с Владимиром Ильичом, он с особенным удовлетворением указывал на бунт матросов и на забастовки, подтвердившие отрыв немецких социал-демократов от массы солдат. На этом же прощальном свидании В. И. Ленин дал мне некоторые поручения для тов. Тышки, смысл которых состоял в том, что немецкие товарищи не должны забывать, что дальнейшее укрепление Советской власти в России является не только русским, а и международным делом и долгом прежде всего германских рабочих.

Помнится, я предложил Владимиру Ильичу свои услуги — передать письмо тов. Тышке. Однако В. И. Ленин со свойственной ему прямотой отклонил это предложение (я же ведь был офицером вражеской армии) и, смеясь так, как только он умел смеяться, заставил меня повторить то, что я обещал передать тов. Тышке. Я это сделал, причём должен был повторить отдельные слова по нескольку раз. Позже, при встрече с тов. Тышкой в Берлине, я понял, почему Владимир Ильич заставлял меня повторять эти, казалось бы, простые и обыкновенные фразы: Тышка по ним проверял, не лгу ли я, что виделся с Лениным и передаю ему поручения от Ленина.

Я хочу остановиться ещё на нескольких случаях, оставшихся в моей памяти из разговоров с В. И. Лениным в то время.

С Лениным в Смольном я виделся три раза. Не помню, в какое моё посещение я ему сказал, что у меня поручение от болгарского военного министерства переговорить с Советским правительством об отпуске хлеба для Болгарии из южнорусских портов. Вместо ответа Владимир Ильич попросил красногвардейца, принёсшего ему в этот момент стакан чаю, кусок какого-то невозможно чёрного и плохо выпеченного хлеба с кусочком масла, принести чаю и для меня, а меня пригласил остаться «пообедать». Этот «обед» застрял у меня комком в горле, и я не забуду на всю жизнь то чувство стыда, которое я испытывал в тот момент за вопрос об отпуске хлеба для «голодающей» Болгарии.

В первое моё посещение Смольного сейчас же после того, как я был проведён Н. П. Горбуновым из комендатуры через три или четыре караульных поста в кабинет В. И. Ленина, я выразил своё удивление, что Смольный так строго охраняется (перед входом во двор стоил мрачный броневик, перед самым подъездом скорострельные орудия, в разных залах у окон — пулемёты). Ленин, смеясь и картавя, ответил мне:

— Революция, батенька. А вы как себе её представляли? Когда у вас там будет революция, вы думаете, она будет лучше, благообразнее?

И затем прибавил, как мне помнится, с гордостью указывая на ряд всевозможных моделей железных земледельческих орудий, лежавших на подоконниках:

— Видите, мы думаем не только об оружии, но и вот об этом.

Упомяну ещё один эпизод. Одно из моих посещений В. И. Ленина в Смольном совпало с убийством кадетов Шингарёва и Кокошкина⁴. Я не могу припомнить в настоящий момент подробности этого посещения, но помню хорошо, с каким неистовством В. И. Ленин требовал к себе В. Д. Бонч-Бруевича, бывшего тогда каким-то важным лицом в Смольном, настаивал на немедленном принятии мер для выяснения и задержания виновных, телефонировал куда-то и вообще находился в каком-то чрезвычайном возбуждении, говорившем о том, что убийство кадетов ему было крайне неприятно. Во время этой суматохи мне было ужасно не по себе. Сообщение об убийстве так непосредственно захватило Владимира Ильича, что он обо мне совсем забыл. Когда же эта буря прошла и он меня снова заметил около окна своего кабинета, то долго, строго и пристально смотрел на меня, точно изучал. Должно быть, поняв, что мне ужасно неловко и что я искренне желаю уверить его, что я ничего не заметил и что никому не скажу о том, чему был невольным свидетелем, он, улыбаясь, проговорил что-то о «наших ребятах» и о революции, вспомнил вслух, что меня-то ведь без пропуска не выпустят из Смольного, написал мне пропуск на клочке бумаги и отпустил меня, сказав, как попросить внизу автомобиль, чтобы вернуться в гостиницу.

Эту записочку я хранил вплоть до Берлина, а затем, когда меня по доносу шефа болгарской делегации в миссии Мирбаха Чапрашикова откомандировали из Стокгольма в Болгарию за «недопустимые сношения» с большевиками без ведома и вопреки запрещению начальства, её пришлось уничтожить.

1. Болгарии. Ред.↩
2. Фукс Эдуард (1870—1940) — рабочий по происхождению, затем публицист; был членом КПГ. С 1933 г. находился в эмиграции. Ред.↩
3. Автор, по-видимому, имеет в виду разгром войск Временного правительства летом 1917 г. Ред.↩
4. Министры свергнутого правительства А. И. Шингарев и Ф. Ф. Кокошкин были убиты матросами-анархистами в ночь на 7 (20) января 1918 г. Ред.↩