Пожалуй, никто из наших писателей не дал такой верной и точной картины Петрограда в первые месяцы Великой революции, как Александр Блок в своих незабываемых «Двенадцати».
Чёрный вечер.
Белый снег.
Ветер, ветер!
На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер —
На всём божьем свете!
Эти строки, открывающие поэму, я вспоминаю каждый раз, когда мысль моя обращается к прошлому и перед взором моим как бы возникают пустынные, с мёртвыми, давно не зажигающимися фонарями и чёрными провалами окон улицы ночного Питера, заметённые февральским снегом мостовые, гигантские сугробы у заколоченных подъездов, непонятные выстрелы, буравящие ночную тишину, и ветер, свирепый февральский ветер, настойчиво бьющийся в смотровое стекло автомобиля, на котором мы неслись в Смольный.
Обезлюдевший Загородный, безмолвный Владимирский, такой же вымерший Невский, чёрные провалы Суворовского и, наконец, ярко освещённый, бессонный и многолюдный Смольный. По бывшему институтскому скверу не проехать: на снегу около оголённых лип — походные кухни, броневики, патронные двуколки, красногвардейцы в полушубках и потёртых рабочих пальтишках, иные в каких-то кацавейках, иные в истёртых солдатских шинелишках, кто в чём… Горят костры, дымят факелы, с которыми многие пришли с заводов. Ощущение не то вооружённого табора, не то неистовствующей толпы, идущей на штурм…
Пропуска для нас были уже готовы; вслед за каким-то лихим матросом, вышедшим к нам навстречу, мы торопливо прошли по забитой вооружённой толпой широкой лестнице Смольного. На нас недоумённо озирались — все мы были уже без погон, но и покрой шинелей, и по-особому сшитые защитные фуражки, и генеральская седина, и даже походка обличали людей иного класса и сословия, нежели те, кто с нечищенными трофейными винтовками за спиной и новенькими подсумками, свисавшими с ремня на нескладные полы «семисезонного» пальто, долго ещё смотрели нам вслед, так и не решив, кто мы: арестованные саботажники или зачем-то вызванные в Смольный «спецы́».
Наш проводник бесцеремонно работал локтями и подкреплял свои и без того красноречивые жесты солёным матросским словцом. В расстёгнутом бушлате, с ленточками бескозырки, падавшими на оголённую, несмотря на зимние морозы, широкую грудь, с ручными гранатами, небрежно засунутыми за форменный поясной ремень, он как бы олицетворял ту бесстрашную балтийскую вольницу, которая так много успела уже сделать для революции в течение лета и осени 1917 года.
— Пришли, товарищи генералы,— сказал он, останавливаясь около ничем не примечательной двери, и облегчённо вздохнул. И тут только я понял, сколько неуёмной энергии и настойчивости проявил этот здоровяк, чтобы так быстро протащить нас сквозь людской водоворот, клокочущий в Смольном. Едва успев приметить на предупредительно распахнутой матросом двери номер комнаты — семьдесят пятый, я переступил порог и увидел радостно поднявшегося брата.
— Тебя и твоих коллег ждут с нетерпением,— поцеловавшись со мной, сказал Владимир Дмитриевич и, не давая никому на нас даже перевести дыхание, стремительно провёл нас в небольшую комнату, вся обстановка которой состояла из большого некрашеного стола и жалкой табуретки у входной двери — вероятно, для часового. На столе лежала десятивёрстная карта, включавшая Петроград, Финский залив, Нарву, Чудское озеро и местность к югу от этого района,— всё это я успел рассмотреть, пока, оставив нас в комнате одних, брат вышел через вторую имевшуюся в комнате дверь.
Прошло несколько минут, и дверь эта, только что ещё плотно притворённая, распахнулась, и в комнату вошли несколько человек того характерного вида, который в дореволюционные годы был присущ профессиональным революционерам: утомлённые лица, небрежная одежда, простота и непринуждённость манер…
Первым порывисто вошёл плотный, невысокий человек с огромным, увеличенным лысиной лбом, очень зоркими живыми глазами и коричнево-рыжеватой бородкой и усами. Скромный, едва ли не перелицованный, пиджак, галстук в белый горошек, потом сделавшийся известным многим миллионам людей, поношенные башмаки, очень живые руки, пальцы которых так и норовили забраться под проймы жилетки,— всё это сразу помогло мне узнать в вошедшем Владимира Ильича Ленина. Таким не раз описывал мне организатора большевистской партии брат, таким я запомнил его по немногим фотографиям, которые хранились у Владимира. Следом за Лениным шли прячущий свои прекрасные глаза за стёклами пенсне, видимо, не расстающийся с потёртой кожаной курткой Свердлов, надменный Троцкий, которого я признал по взъерошенной шевелюре и острой, хищной бородке, и неизвестный мне высокий и очень худой партиец в солдатской суконной гимнастёрке и таких же неуклюжих шароварах, чем-то смахивавший на Дон-Кихота. Он оказался Подвойским, о котором я уже слышал как о члене коллегии по организации Красной Армии.
Пожав торопливо протянутую мне Лениным руку, я представил ему приехавших со мной генералов.
Владимир Ильич явно торопился, и я волей-неволей провёл церемонию представления главе Советского правительства основных сотрудников моего штаба с той стремительностью, которая в этот ночной час отличала все жесты и манеру говорить Ленина. Рискуя показаться нам невежливым, хотя, как позже я убедился, он был на редкость хорошо воспитанным и учтивым человеком, Владимир Ильич быстро подошёл к разложенной на столе карте и почти скороговоркой сообщил, адресуясь ко мне и остальным бывшим генералам, что немцы наступают на город Нарву, а кое-какие конные части их появились уже и под Гатчиной.
— Вам с вашими товарищами,— продолжал Ленин,— надо немедленно заняться соображениями о мерах обороны Петрограда. Войск у нас нет. Никаких,— подчеркнул он голосом.— Рабочие Петрограда должны заменить вооружённую силу.
— Я не думаю, товарищ Ленин, чтобы на Нарву могли наступать значительные силы германцев,— сказал я.
— Почему вы это решили? — спросил Ленин, вскинув на меня свои острые глаза.
— Достаточно сделать простой расчёт,— ответил я.— Большая часть дивизий давно переброшена немцами на западный театр войны. Но и те сравнительно небольшие силы, которыми германское командование располагает в ближайших к столице районах, нельзя было так быстро передвинуть к Нарве и Пскову. Следовательно, немецкое наступление предпринято только с расчётом на отсутствие всякого сопротивления и ведётся ничтожными силами.
— Совершенно с вами согласен. Немецкое наступление на Нарву мы расцениваем точно так же и потому и готовимся дать ему отпор силами одних рабочих,— сказал Ленин и, извинившись, что занят, ушёл.
Присутствовавший при разговоре брат мой, Владимир Дмитриевич, провёл меня и остальных генералов в комнату «семьдесят шесть» и предложил в ней обосноваться и заняться разработкой нужных оборонительных мероприятий.
— Ты слышишь? — спросил он меня. Из-за двойных, совершенно заиндевелых стёкол в комнату врывались не вполне понятные звуки, похожие, впрочем, на одновременный рёв многочисленных фабричных гудков.
— Это заводы и фабрики революционного Петрограда объявляют боевую тревогу,— подтвердив мою догадку, продолжал Владимир Дмитриевич.— В течение ночи Центральный Комитет поставит под ружьё 50 тысяч рабочих. Остановка — за разработкой оперативных планов и организацией нужных отрядов.
Отлично понимая, как важно выгадать время, я тут же включился в работу, попросив брата связать меня с теми, от кого мы могли бы получить точные сведения о том, что происходит под Гатчиной и Нарвой. Несмотря на неизбежную противоречивость в рассказах очевидцев и сообщениях представителей отступивших воинских частей и местных Советов, очень скоро я и мои товарищи смогли представить себе характер немецкого наступления и примерные силы, которыми оно располагает в интересующих нас районах. Ещё немного, и мы уже составили черновые наброски некоторых, ещё весьма общих соображений по обороне Петрограда.
Тем временем в одной из соседних комнат началось чрезвычайное заседание расширенного Президиума Центрального Исполнительного Комитета. Председательствовал Свердлов. Меня и остальных генералов попросили принять участие в этом заседании, и Яков Михайлович, очистив для меня место рядом с собой, предложил мне рассказать собравшимся о тех основных мерах, которые мы, военные специалисты, рекомендуем принять.
Кроме большевистских лидеров на заседании присутствовали и левые эсеры, и я получил сомнительное удовольствие впервые в жизни увидеть пресловутую Марию Спиридонову, «вождя» левых эсеров. Некрасивая, с узким лбом и напоминающими парик гладкими волосами, она производила впечатление озлобленной и мстительной истерички.
Делая свой короткий, но трудный доклад, я сказал, что, по мнению всех нас, штабных работников, надлежит с утра 23 февраля выслать в направлении к Нарве и южнее её разведывательные группы, человек по двадцать — тридцать каждая. Эти группы должны быть выдвинуты по железной дороге возможно ближе к Нарве и к югу от неё — до соприкосновения с противником. Каждой из групп будет указан участок для сбора сведений о действиях и расположении неприятеля. Все разведывательные группы обязаны поддерживать между собой взаимную связь и присылать в Смольный нарочными и по телеграфу срочные донесения.
В поддержку разведывательным группам решено направить отряды человек по 50—100 каждый. Формирование разведывательных групп и поддерживающих отрядов поручалось штабу обороны Петрограда и его окрестностей. Последний подчинялся уже созданному в Смольном Комитету обороны, возглавлявшемуся Лениным.
Всю ночь штаб обороны формировал, вооружал и снабжал по моим нарядам всем необходимым разведывательные группы и поддерживающие отряды. Я с Лукирским заготовлял для тех и других письменные распоряжения; генерал Сулейман инструктировал начальников разведывательных групп, исходя из задачи, поставленной перед каждой из них. Раттэля я отпустил на вокзал для формирования нового поезда взамен того сборного, в котором мы прибыли из Могилёва. Было ясно, что оставаться долго в Петрограде не придётся; новому штабу следовало рассчитывать на пребывание там, где в этом явится надобность.
Не выкроив и получаса для сна и отдыха, мы добились того, что в течение ночи и следующего дня на фронт Нарва — Себеж были направлены все намеченные нами разведывательные группы. Формирование же отрядов продолжалось и 24 февраля. Так зародилась «завеса» как форма обороны революционной России от вероломного нападения милитаристской Германии.
А. А. Дейнека. Оборона Петрограда (1928 г.)
Я доложил Владимиру Ильичу, что разведывательные группы уже высылаются, так же как и поддерживающие их отряды. Вероятно, речь моя была полна привычных военных терминов, вроде «срочных донесений», «оперативных сводок», «соприкосновения с противником» или «разведки боем».
— Всё это очень хорошо,— похвалил меня Ленин и, неожиданно усмехнувшись и хитро прищурившись, сказал: — А всё-таки ваше военное дело часто походит на какое-то жречество.
— Извините, Владимир Ильич,— обиженно возразил я.— Военная наука так же точна, как и всякая другая точная дисциплина. Во всяком случае у нас, в России, мы располагаем отлично разработанной военной теорией. В частности, Владимир Ильич, в области стратегии,— запальчиво продолжал я,— мы имеем такого непревзойдённого знатока, как генерал Леер, а в тактике — генерал Драгомиров. И, наконец, Милютин дал нам блестящие образцы того, что касается устройства войск.
— Я не отрицаю значения военной науки,— уже серьёзно сказал Ленин,— но, по правде говоря, я больше занимался экономическими вопросами.
Он спросил у меня, что написал Леер. Я тут же расхвалил трёхтомную его «Стратегию», и Владимир Ильич заинтересованно сказал, что обязательно ознакомится с этим трудом.
Он сдержал своё обещание и, как передавал мой брат, попросил кого-то из сотрудников достать для него учебник Леера.
Ленин, как я впоследствии убедился, отлично разбирался в основных военных вопросах, и особенно в характере и обстоятельствах участия России в первой мировой войне. Работать с ним было легко и даже радостно. Владимир Ильич умел, как никто, слушать и делал это так, что я, например, ощущал душевный подъём после каждого своего доклада, независимо от того, принимал Ленин или не принимал мои предложения. Это умение сказывалось прежде всего в сосредоточенном внимании, с которым тебя выслушивал Владимир Ильич, в глубоком понимании вопроса, о котором говорили его реплики, во всей той не передаваемой словами атмосфере простоты, товарищества и уважения к каждому, кто с ним работает, которая была присуща приёму у первого Председателя Совета Народных Комиссаров…