Первая (но мимолётная) встреча моя с Владимиром Ильичом произошла в Москве в 1895 году. Это был замечательный год. Борьба с народниками была в разгаре. Но марксисты были тогда плохо вооружены. И вот в начале года в Москве появилось нелегальное гектографированное издание «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?», в котором Ленин разоблачил истинное лицо народников — фальшивых друзей народа. В середине этого же года мы имели легальную книгу Бельтова (Плеханова) «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю», на которой воспиталось целое поколение русских марксистов.
В один осенний день 1895 года меня пригласили вечером прийти на дискуссию между народниками и марксистами, в которой должен принять участие «один замечательный марксист, приехавший из Петербурга».
С обычными предосторожностями добрался я до нелегального собрания. Собрание происходило в роскошной барской квартире: громадный зал, уставленный богатой мебелью, рядом кабинеты поменьше. Как всегда бывает перед боем, в ожидании сражения (и приезда «замечательного марксиста») происходили стычки разведывательных частей. Народники нападали на нас. Их активно поддерживал популярный в то время блестящий молодой адвокат из радикалов — Маклаков, будущий лидер кадетов.
— Книга Бельтова — пасквильный памфлет, не больше,— волновался Маклаков.
Мы оборонялись, ожидая вождя.
Наконец приехал «замечательный марксист». Но Владимир Ильич не принял боя. Я увидел его в одном из соседних кабинетов, где он потихоньку разговаривал со стоящими около него. Очевидно, он приехал не для того, чтобы устраивать петушиный бой с либеральными краснобаями, а воспользоваться благоприятной конспиративной обстановкой и поговорить о важнейших задачах с нужными людьми.
Так дискуссия и не состоялась.
Близкое знакомство моё с Владимиром Ильичом состоялось в 1908 году в эмиграции, в Женеве, при следующих обстоятельствах.
В начале 1907 года я эмигрировал за границу. Женева считалась тогда наиболее надёжным убежищем для политических эмигрантов — туда я и направился. С жаром принялся я на свободе за партийную работу, и вдруг в один неприятный день меня арестовали. Посадили в огромную камеру вместе с уголовными арестантами, которые похабничали и хулиганили; питали нас бурдой с плавающей мочалкой, называя эту бурду «супом», и настоем желудей, который называли «кофе». Сижу месяц, другой, ничего не понимаю: за мои политические «преступления» в России Женева не должна была меня арестовывать; нарушений швейцарских законов у меня не было. За что же я сижу?
Вдруг на третий месяц получаю с воли три мандарина. Это меня страшно раздосадовало: не нашли ничего лучшего послать! Я очень отощал от тюремных «супов» и «кофе». Прислали бы хлеба, колбасы! А тут присылают — тройку мандаринов! Ну что же, думаю, съем и мандарины. И каково же было моё изумление, когда из разломленного мною мандарина выпала маленькая вощёная бумажка: мандарины в том месте, где они прикрепляются к веточке дерева, имеют корочку, а внутри дупло. Корочку легко отколупнуть, в дупло заложить записочку и затем опять прилепить корочку на место. Раскручиваю записочку и читаю: «Не робей, приехал Ленин и занялся твоим делом
».
Как потом выяснилось, дело обстояло так. Перед этим в Тифлисе была произведена крупная экспроприация царских денег под руководством легендарного кавказского революционера Камо. В связи с этой экспроприацией был арестован ряд революционеров за границей. Одна из арестованных, выехавшая из Женевы, была посажена в заключение в Мюнхене. И чтобы предупредить товарищей, она из мюнхенской тюрьмы решила написать в Женеву. Но на чей адрес? Наиболее солидным показался ей мой адрес. Письмо перехватили и меня посадили.
Конечно, для женевской полиции было ясно, что я никакого отношения к этой экспроприации не имел: в Тифлисе я никогда не был, по полицейским отметкам видно было, что я весь год жил в Женеве. Но, очевидно, царское правительство придралось к этому поводу, чтобы потребовать моей выдачи и расправиться со мной за руководство Нижегородским и Сормовским восстаниями в 1905 году и за прежние дела. А «экспроприаторов» швейцарское правительство охотно выдавало царскому правительству: швейцарская буржуазия боялась: «сегодня они грабят царя и российскую буржуазию, а завтра примутся за нас». Ясно, что мне грозила выдача в лапы царского правительства, а затем виселица «по совокупности».
Владимир Ильич развил необычайную энергию: пригласил одного из виднейших швейцарских адвокатов, кандидатура которого выставлялась тогда в президенты республики; внимательно следил за делом. И действительно, через несколько дней я был допрошен: выяснилась моя непричастность к тифлисской экспроприации, и я был освобождён.
Когда вечером я вышел из тюрьмы, то узнал, что идёт заседание нашей большевистской партийной группы. Я отправился на заседание, и первые аплодисменты, которыми я был встречен, шли аплодисменты Владимира Ильича.
Так товарищ Ленин спас мне жизнь.
Впоследствии мне не раз приходилось наблюдать эту ленинскую заботу о людях. Неукротимый враг в отношении врагов рабочего класса. Владимир Ильич был необыкновенно внимателен и чуток к товарищам по борьбе и по работе.
В эмиграции громадному большинству жилось очень тяжело: ложишься спать и не знаешь, что будешь есть завтра. У нас была касса взаимопомощи. Владимир Ильич всячески помогал ей. Бывало, обратятся к нему выступить с платным докладом в пользу нуждающихся товарищей. Измученный сверхчеловеческой работой: и редактированием газеты, и писанием статей, и выступлениями на собраниях, и перепиской с Россией,— Владимир Ильич никогда не отказывался и выступал с обширными, хорошо разработанными докладами перед большой аудиторией. Если он замечал, что кого-то из товарищей заела нужда, он сейчас же спешил на помощь, подыскивал работу,— так было и со мной не раз.
Но особенно широко сказалась эта его забота о людях тогда, когда он стал во главе правительства шестой части земного шара. В эпоху интервенции, голода, разрухи, занятый вопросом: отобьёмся ли от врагов? удержится ли молодая Советская республика? — Ленин находил время подмечать нужды товарищей и приходить к ним на помощь. И помогать не только близким товарищам, но и рядовым трудящимся, незаметным работникам, с которыми ему приходилось случайно сталкиваться.
Ещё и ещё раз хочется вспомнить ряд поразительных примеров.
Недороды подорвали сельское хозяйство. Кулачьё саботирует борьбу за урожай. Недостаток продовольствия резко сказывается на всей жизни страны. Из тогдашней крестьянской газеты «Беднота» сообщают Владимиру Ильичу, что приехал пожилой крестьянин-опытник Чекунов, который непременно хочет поговорить, с «самим Лениным». Владимир Ильич принимает Чекунова. По время важнейшего государственного разговора о судьбах сельского хозяйства Владимир Ильич узнает, что у собеседника сломаны очки. И тотчас после приёма — записка ко мне, тогдашнему народному комиссару здравоохранения:
«У меня сидит тов. Иван Афанасьевич Чекунов, очень интересный трудовой крестьянин, по-своему пропагандирующий основы коммунизма.
Он потерял очки, заплатил за дрянь 15 000 р.! Нельзя ли помочь ему достать хорошие очки?
Очень прошу помочь и попросись секретаря Вашего сообщить мне, удалось ли»1.
В этой записке всё замечательно: и содержание, показывающее заботу о трудящемся, которого он видит первый раз в жизни, и стиль: «попросить Вашего секретаря
»…
30 августа 1918 года. Чёрный день, когда эсеры устроили покушение на Ленина. После злодейских выстрелов эсерки в шее Владимира Ильича осталась пуля: пущенная сзади, она прошла в расстоянии всего 1—2 миллиметров от жизненно важных сосудов и нервов, находящихся в шее: только эластичность стенок этих крупнейших сосудов (артерий и вен) предохранила их от поражения и повреждения. Но, пройдя мимо них, вражеская пуля не вышла наружу, а осталась над ключицей, неглубоко под кожей.
В 1922 году решено было извлечь пулю. Владимира Ильича сначала рентгеноскопировали. Характерно, что такой внимательный к другим, Владимир Ильич мало заботился о себе. Тогда лучший рентген был в институте, директором которого был академик П. П. Лазарев. Решили просветить рентгеном Владимира Ильича там.
П. П. Лазарев в то время занимался изысканиями Курской магнитной аномалии и очень хотел, чтобы Ленин ознакомился с этими работами. Владимир Ильич и сам, как известно, уделял большое внимание этому делу.
Было условлено, что Лазарев сделает доклад не больше как на 20 минут, чтобы не утомлять Владимира Ильича, который уже тогда недомогал. Перед развешенной на стене картой с опознавательными значками мест бурения академик Лазарев начал доклад Владимиру Ильичу, но, увлёкшись, говорил дольше 20 минут, и неизвестно было, когда он кончит. Я делаю ему устрашающие жесты и упрекающие гримасы, но он не останавливается.
Тогда я пытаюсь прервать доклад, но Владимир Ильич продолжает слушать с загоревшимися глазами и после доклада засыпает академика Лазарева массой вопросов. Он просил тогда его сообщать ему ежедневно краткой рапортичкой о ходе работ и о нуждах, и с тех пор работы быстро двинулись вперёд.
Для операции извлечения пули Владимира Ильича положили в Боткинскую больницу. Персонал, ухаживающий за ним, был предупреждён, чтобы не беспокоить Владимира Ильича никакими просьбами, да и сам персонал это отлично понимал. Но Владимир Ильич умел помогать трудящимся не только тогда, когда они просили о помощи, но и тогда, когда скрывали нужду.
Он, например, выпытал у ухаживающей за ним фельдшерицы Грешновой, что у неё большое горе: у неё больна туберкулёзом девочка, но она боялась отправить девочку на лечение одну, хотела бы поехать с ней. А по общим правилам пребывание родителей в детских санаториях не допускалось. И вот Владимир Ильич пишет мне записку с просьбой помочь Грешновой.
Ближайшие сотрудники Владимира Ильича пользовались его неослабным вниманием. Он вникал во все их нужды, он заставлял товарищей беречь себя, отдыхать, лечиться. В то горячее время многие товарищи не только не слушались врачебных советов, но даже не выполняли указаний Владимира Ильича. В таких случаях у Владимира Ильича разговор был короток: через несколько дней данный товарищ получал постановление ЦК — партийная дисциплина обязывала подчиниться.
Вспоминаю такой случай. При одной из встреч Владимир Ильич говорит мне:
— Жалуются, что Чичерин (тогдашний нарком иностранных дел) устраивает заседания после 12 часов ночи и продолжает заседания до 4—5 часов. Переговорите с ним: зачем он калечит и себя, и других?
Я отправился к Чичерину и стал убеждать его в простой истине, что ночью нужно спать, а днём — работать. Но Чичерин был своеобразный человек: он стал доказывать, что именно ночью, когда никто не мешает, надо работать, а днём — спать. Он же начал научно обосновывать это по только что вышедшей тогда книге о пении петухов, которую я перед этим перелистал, по обязанности просматривать выходящую биологическую литературу. И как я ни доказывал Чичерину, что петухи ложатся спать «по-петушиному» и только потому у них к 2 часам ночи «приливает энергия»,— он остался непреклонен. При следующей встрече я говорю Владимиру Ильичу:
— Что я буду делать с Чичериным? Он явно в этом вопросе псих.
Через несколько дней я получаю постановление ЦК: Чичерину, копию — мне. Чичерину запретили устраивать заседания коллегии после 1 часа ночи.
Одним из любимых врачей в то время был доктор Ф. А. Гетье; он лечил товарищей, он был и при Владимире Ильиче до последнего дня его жизни. Гетье был на государственной службе и, казалось, был обеспечен. Но Владимир Ильич знал, как треплют старика, и в одной из записок мне пишет:
«Насчёт самого Гетье. Денег он не берет. А теперь всё платное. Лечит он многих. Нельзя ли ему от ЦК или от Президиума ВЦИК назначить плату и побольше помесячно? Внесите в Цека от моего имени и черкните мне»2.
Особенно внимателен и чуток, я бы сказал нежен, был Владимир Ильич по отношению к детям. Известно, что по прямой инициативе Владимира Ильича был издан ряд декретов, охраняющих интересы детей; особенно важные декреты в пользу детей были изданы в годы голода. Ленин провёл декрет о специальных судах с участием педагогов и врачей для разбора дел малолетних преступников и т. д.
Мне вспоминается целый ряд бытовых картинок, когда я жил в эмиграции под Парижем. Владимир Ильич часто на велосипеде заезжал ко мне. У меня тогда было двое малышей: мальчик лет десяти и девочка лет тринадцати. Владимир Ильич, заезжая ко мне, иногда не заставал меня дома и оставался ожидать. И вот, возвращаясь домой, я заставал картину: мальчишка сидит у него на одном колене, девочка — на другом, и, обнявши Владимира Ильича, они с разгоревшимися глазами слушают его рассказ, и я поражался, как умел Владимир Ильич говорить с детьми — просто и ясно, как друг и учитель. А после серьёзных разговоров Владимир Ильич иногда говорил сыну: «Ну, Сергей, засучивай рукава, давай драться». И мой флегматик-малыш деловито засучивал рукава, серьёзно становился в позу против Владимира Ильича, и они начинали боксировать.
Вспоминается такой случай. Владимир Ильич любил в дни отдыха покататься на велосипеде и подышать воздухом. Один раз под Парижем он заехал за мной, чтобы проехаться вместе. Так как и он и я были заняты в этот вечер, мы решили проехать недалеко, километров на пятнадцать — двадцать, на чудесное возвышение «Террасу», с которой открывается великолепная панорама Парижа. Узнав, что мы едем недалеко, дочка моя стала умолять взять её с собой. Боясь, что она может стеснить Владимира Ильича, я отказал. Девочка в слёзы. За неё вступился Владимир Ильич, и, несмотря на мои протесты, она поехала с нами.
Дорога, по километражу недлинная, оказалась очень тяжёлой: спуск сменялся подъёмом, подъём — спуском.
Девочка приустала и разомлела от жары. Это очень беспокоило Владимира Ильича. И как я ни успокаивал его: «девочка крепкая, спортсменка, устанет — отдохнёт», он всё время заботился о ней. Надо было видеть, как он, сам весь мокрый от жары, не позволял ей идти в гору, одной рукой тянул свой велосипед, а другой — её, пот струился с его лица, и он, наклоняясь, вытирал его о рукава обеих занятых велосипедами рук. И когда я смеялся и просил его бросить это занятие, он сердился и отвечал: «Вот у таких родителей надо отбирать детей».
Любовь к детям Владимир Ильич сохранил до последних дней своей жизни. Как известно, незадолго до смерти Владимира Ильича в его доме в Горках была устроена ёлка для крестьянских детей. Ёлка в те времена была необычайным явлением. Естественно, что крестьянские малыши, в первый раз в жизни видя блиставшую огнями и подарками ёлку, развеселились, расшалились. Владимир Ильич велел привезти его в зал (ходить он тогда уже не мог). Расшалившиеся ребятишки лезли к нему на колени, приставали. Надежда Константиновна и Мария Ильинична, сами очень любившие детей, пытались отстранить детей от Владимира Ильича. А он, тяжело больной, страдавший отчаянными головными болями, запрещал это делать Надежде Константиновне и Марии Ильиничне и приближал к себе детей.
Небольшой, узкий, длинный зал заседаний Совнаркома, с вдававшейся в него голландской печью, с низкими потолками, не был похож на зал заседаний правительства, которое управляет страной, занимающей шестую часть земного шара. Но эта скромность обстановки как нельзя более гармонировала с характером этого правительства и главы его — товарища Ленина.
Ровно в 6 часов, когда обычно начиналось заседание СНК, открывалась дверь сзади простого деревянного кресла председателя и входил из своего кабинета товарищ Ленин. Все наркомы бывали уже налицо: Ленин поддерживал строго трудовую дисциплину.
Владимир Ильич беглым взглядом окидывал зал: все ли наркомы на месте, открыты ли окна, форточки или вентиляторы, садился в кресло к столу и наклонялся над бумагами, как бы освещая рефлектором своего сократовского черепа работу собравшихся…
Владимир Ильич вёл заседания так, что его примеру следовало бы подражать всем.
Он заботился об обстановке заседания — о том, чтобы оно дало при наименьшей затрате сил максимальные результаты. Забота о чистоте воздуха, о тишине во время заседания, о порядке обсуждения вопросов, о краткости и конкретности выступлений были постоянными предметами его забот. Иногда во время заседания летом он присаживался на подоконник окна, ведущего в кремлёвский двор, чтобы подышать чистым воздухом. Владимир Ильич был отчаянным врагом курения: строго запрещалось курить во время заседания; наркомам, завзятым курильщикам, чтобы избежать частой отлучки из зала заседаний, разрешалось курить за углом, за печкой и пускать дым в печную отдушину. Иногда за углом собиралось два-три курильщика, и они потихоньку затевали разговор между собой.
— Запечные тараканы, потише! — шутливо замечал им Владимир Ильич.
Ненависть Владимира Ильича к курению послужила одним из комических эпизодов в моей жизни. Один раз при встрече он сказал мне:
— Что вы не поведёте борьбу с табачным зельем? Я поддержу вас.
Ободрённый этим, я, тоже враг курения, повёл наступление. Все предлагавшиеся мной мероприятия распадались на: 1) культурно-просветительные — пропаганда против курения в печати, через комсомол, женотделы, запрещение курения в общественных местах и т. д. и 2) народнохозяйственные — ограничение табачных культур, сокращение производства табака, торговли табаком. Характерно, что представители хозяйственных наркоматов (ВСНХ, земледелия, торговли и др.), вызванные мною на совещание, были так перепуганы, что подписались под всеми моими предложениями. Но в СНК меня встретили в штыки. На меня напали все хозяйственные наркомы. Я вижу, что хозяйственники меня проваливают, и с мольбой взираю на Владимира Ильича; но он ниже нагнул голову и лукаво улыбался. Так меня хозяйственники и провалили (как и нужно было сделать), осталась только культурно-просветительная часть декрета. После я упрекал Владимира Ильича:
— Что же вы меня не поддержали?
— Ну, вы, батенька, и загнули! — ответил он мне.
На заседаниях СНК Владимир Ильич редко выступал в прениях первый (если он не был докладчиком): очевидно, он не хотел давить своим авторитетом. Он выжидал высказываний других. Если никто не брал слова, он часто даже вызывал товарищей: «Что скажет по этому поводу такой-то товарищ?» А в заключение он так убедительно резюмировал прения и вносил предложения, что они, как правило, проходили или единогласно, или громадным большинством голосов.
Вообще логика Владимира Ильича была изумительна, и против его аргументации трудно было устоять: его доказательства были удивительно просты, ясны и потому неоспоримы.
Простота логики Владимира Ильича всегда неотразимо действовала на слушателей. Помню, в 1910 году в Париже была устроена большая дискуссия с анархистами. Основной доклад делал я. Я подробно разобрал учение Кропоткина и популярных тогда западных анархистов. В прениях выступил с краткой речью Владимир Ильич. Он указал ясно и просто на то, что болтовня анархистов о «безвластии» глупа и вредна: буржуазии того и надо, чтоб «безвластных» рабочих раздавить и уничтожить всякое их сопротивление; что рабочим, наоборот, надо взять крепко власть в свои руки, установить железную диктатуру, подавить сопротивление буржуазии и строить социализм. И я видел по глазам слушателей, как доходчивы были эти слова Владимира Ильича.
При своём бурном революционном темпераменте Владимир Ильич был на редкость сосредоточенный, чёткий, собранный человек. В одном кинофильме Владимир Ильич изображён несколько суетливым человеком. Это не только неверно; этим приписываются Владимиру Ильичу такие черты, которые он всеми фибрами души ненавидел.
В руководстве Ленина партией и правительством, как, впрочем, и во всей жизни Ленина, поражала больше всего его принципиальность. К нему изумительно подходило то определение морали, которое он дал на Ⅲ съезде комсомола: «…наша нравственность подчинена вполне интересам классовой борьбы пролетариата
»3.
Каждый шаг в жизни Владимира Ильича был подчинён вполне интересам социализма.
Я уже говорил о ленинской заботе о человеке. Но эту заботу о трудящемся он сочетал с лютой ненавистью к врагам пролетариата.
Ленин с большим уважением относился к Плеханову. Надежда Константиновна в своих воспоминаниях рассказывает, как Владимир Ильич ночей не спал после первых разговоров с Плехановым. Меня, как племянника Плеханова, одно время часто бывавшего у него (потом наши пути резко разошлись, и мы совсем не видались), Владимир Ильич подробно расспрашивал после каждого посещения Плеханова, что он говорил, как себя чувствует и т. д. И тем не менее, «вполне подчиняя себя интересам классовой борьбы пролетариата
», Ленин бил Плеханова, изменившего делу рабочего класса, смертным боем и идейно уничтожил его.
И так — со всеми врагами пролетарской революции.
У меня сохранилась записка Ленина от 4 октября 1910 года. Это — письмо-открытка ко мне. Не знаю, обратил ли на это внимание Владимир Ильич, но открытка была по изображённой на ней картинке символична. Она изображала то место, где Рона уходит под землю; громадная река вдруг вся уходит, скрывается под землёй, так что с поверхности её совсем не видно; потом опять вырывается с пеной наружу, сметает всё на своём пути и затем спокойно течёт дальше в широком русле. Разве это не символ нашей партии, которой после 1905 года пришлось уйти в подполье, с тем чтобы через десяток лет вырваться наружу, снести с своего пути царизм и капитализм и мощно двинуться вперёд к коммунизму!
Ленин был физически крепкий, сильный человек. Его коренастая фигура, крепкие плечи, короткие, но сильные руки — всё обличало в нём недюжинную силу. Ленин умел, поскольку он мог, заботиться о своём здоровье. Поскольку мог, то есть поскольку позволяла это его чрезмерно напряжённая работа. Он не пил, не курил. Ленин был физкультурником в самом точном смысле слова: он любил и ценил свежий воздух, моцион, прекрасно плавал, катался на коньках, ездил на велосипеде. Будучи в петербургской тюрьме, Ленин каждый день делал гимнастику, шагал из конца в конец камеры. В эмиграции каждый свободный день мы целой компанией уезжали за город на велосипедах. В советский период он делал прогулки на автомобиле.
Если бы не железное здоровье Владимира Ильича, он не выдержал бы тяжёлого ранения в результате покушения эсерки.
Ранение было исключительно тяжёлое. Пуля, пронизавшая грудную клетку, залила её кровью, порвав крупные сосуды. Пуля, попавшая в шею, прошла настолько близко от жизненно важных сосудов (сонная артерия и вена), что Владимир Ильич первые дни выделял с кашлем кровяную мокроту. И тем не менее уже через несколько дней Владимир Ильич почувствовал, что он выздоравливает, и был оптимистически настроен. Несмотря на мольбы врачей повременить с занятиями, Владимир Ильич начал рано заниматься и на упрёки отвечал, улыбаясь: «Перемудрили…»
Последняя болезнь Владимира Ильича началась с незначительных симптомов: у него закружилась голова, когда он встал с постели, и он должен был ухватиться за стоявший рядом шкаф. Врачи, тотчас вызванные к нему, сначала не придали значения этому симптому. Профессор Даркшевич, известный невропатолог, вызванный к Владимиру Ильичу, считал болезнь настолько обычной («переутомление»), что позволил себе жаловаться Владимиру Ильичу, как трудно живётся учёным, что приходится таскать самим дрова по лестнице и т. д.
А Владимир Ильич стал грустен и задумчив; он предчувствовал беду и на все утешения отвечал: «Нет, это первый звонок».
К несчастью всего человечества, прогноз его оправдался.
А затем потянулись кошмарные дни медленного угасания Владимира Ильича. Могучий организм его упорно боролся с тяжёлой болезнью. Это была редкая в истории болезни схватка могучего мозга с разъедавшей его болезнью — артериосклерозом.
В январе и феврале 1923 года в состоянии здоровья Владимира Ильича наблюдались колебания в сторону улучшения. Владимир Ильич был ещё в состоянии диктовать свои замечательные политические статьи. А 9 марта появился тяжёлый приступ паралича правой стороны тела с резким поражением речи, сразу принявший стойкий характер.
В середине мая Владимир Ильич переехал в Горки, где оставался до самой смерти. В июле ему опять стало лучше.
Верный своей привычке, Владимир Ильич старался быть побольше на свежем воздухе, совершал прогулки, катаясь в кресле, охотно искал грибы. Постепенно он начал ходить с посторонней помощью, а с начала августа приступил к упражнениям для восстановления утраченной речи. В октябре он уже мог самостоятельно ходить по комнате, опираясь на палку. Постепенно улучшалась речь. Владимир Ильич брал газету, просматривал её и указывал статьи, которые должны были ему прочитываться, причём живо интересовался их содержанием. Медленно, с трудом начал писать левой рукой. Зимой, как я уже говорил, была устроена ёлка, на которой Владимир Ильич присутствовал.
Могучий организм боролся. Все ожидали, что состояние здоровья Владимира Ильича упрочится.
И вдруг — 21 января в 6 часов вечера разразилась катастрофа: почти в течение часа продолжался бурный припадок, с полной потерей сознания, резким общим напряжением мускулатуры. Температура тела дошла до 42,3 °. Владимир Ильич умер, не приходя в сознание.
Вскрытие тела Владимира Ильича констатировало давний артериосклероз сосудов мозга. Посмертный диагноз гласил: склероз от чрезмерного напряжения. Характерно, что значительного склероза не было найдено ни в сосудах сердца, ни в сосудах других органов. Склероз от перенапряжения поразил именно мозг, орган мыслей и дум Владимира Ильича.
Склероз сосудов мозга Владимира Ильича был настолько силен, что сосуды эти обызвествились: при вскрытии по ним стучали металлическим пинцетом, как по камню. Стенки многих сосудов настолько утолщились и сосуды настолько заросли, что не пропускали в просвете даже волоска. Так, целые участки мозга были лишены доступа свежей крови, оставались без питания.
Все врачи, присутствовавшие при вскрытии, удивлялись невиданному зрелищу: как мог Владимир Ильич при таком глубоком поражении таких значительных частей мозга мыслить, диктовать замечательные по глубине мысли статьи, интересоваться политикой. Даже отдельные сохранившиеся от болезни участки мозга продуцировали гениальные мысли Владимира Ильича.
Примечания