Почему надстройка не становится «социалистической», если базис уже предположительно стал таковым? Почему этого не происходит и тогда, когда развитие революции затруднено отсталостью, и тогда, когда отсталость уже преодолена?

Попытка ответить на этот вопрос может привести к интересным перспективам. Я ограничусь перечислением некоторых моментов в качестве первых набросков для более серьёзного исследования позднее. Во-первых, поражает тот факт, что в подавляющем большинстве случаев анализа деградации или трудностей или задержек (в зависимости от степени оптимизма тех, кто занимается этим анализом) в развитии социалистических обществ в качестве абсолютной истины принимается разграничение между экономической сферой, (социалистическим) базисом и сферой отношений между людьми или надстройкой (которая ещё не стала социалистической). Мы не будем останавливаться на первом противоречии, через которое быстро перепрыгивают все защитники этого тезиса: в конце концов, это именно надстройка (партия, революционный авангард) изменила базис в социалистическом направлении; и так как обычно считается, что государство и власть находятся теперь в руках этого авангарда, то логично было бы заключить, что в социалистических обществах надстройка одновременно и отстаёт от базиса и забегает вперёд. Даже если партия, государство, учреждения культуры, пресса, радио и т. д. являются «социалистическими» — как сказал бы любой коммунист — тогда есть только одна область, на которую эта социалистическая природа не распространяется: отношения между гражданином и государством, которая обычно называется отношениями между правителями и управляемыми. Следуя этой логике, следовало бы на самом деле говорить о разделении надстройки, а не об отставании надстройки. Коммунистические партии, тем не менее, считают, что именно несоответствие базиса и надстройки и частичное отставание надстройки не даёт перейти к прямой демократии и ведёт к «усилению государства до того момента, когда оно отомрёт»¹; довольно малопонятное, по меньшей мере, заявление, бывшее в моде с 1920‑х гг. и которое Микоян вновь невозмутимо повторил на ⅩⅩⅡ съезде КПСС, провозгласившем переход к коммунизму к 1980 г.

Но даже если принять такое видение общества, в котором есть социалистические и несоциалистические элементы, почему тогда в нём существует сопротивление продвижению к социалистической тотальности, откуда берутся «ещё не социалистические отношения» в политической сфере, какая у них социальная база? Троцкий, как мы видели, считал источником бюрократической, несоциалистической деградации советской власти не старые классы, а сам авангард, что привело к его смертельному кризису. Внутри большевистской партии это сопротивление сначала сводилось к продолжению существования интересов прежних классов. Но в 1936 г. Сталин выдвинул принципиальный тезис, что такой тип классовой борьбы исчерпал себя благодаря гегемонии социалистического сектора. И когда в 1952 г. он вернулся к проблеме классовых конфликтов, он старался свести её к выживанию остаточных и маргинальных элементов сопротивления, существовавшего в прошлом. Во время китайской культурной революции довольно долго говорили о сопротивлении, вызванном «старыми идеями», тем самым сводя надстройку к надстройке.

В результате такой интерпретации, которую ещё можно встретить в дискуссиях среди левых, социализм как общественно-историческая формация характеризуется явной несбалансированностью надстройки и базиса: первая всё ещё отстаёт на протяжении десятилетий, в виде сознания, которое больше не является выражением общественного бытия, но при этом обладает удивительной способностью воспроизводить саму себя. Поэтому предполагается, что легче ликвидировать капитализм, чем его проекцию на обычаи и отношения между людьми. И все это несмотря на тот факт, что большая часть надстройки — государство, законодательная власть, образовательные учреждения и пропаганда — находятся в руках авангарда, что считается гарантией «социализации» базиса. Неправдоподобность серии таких корреляций с точки зрения марксизма сразу бросается в глаза. Дело в том, что Маркса, которого активно используют при анализе механизмов капиталистических обществ, чаще всего отодвигают в сторону, когда речь заходит о переходных обществах: экономика рассматривается в классических, количественных или технических терминах, а политическая сфера при помощи своего рода социологии власти, которая в лучшем случае представляет из себя не более чем историю решений и идеологии руководящих группировок. «Краткий курс истории ВКП(б)» — не исключение из этого правила.

Теоретическая эклектика и утрата марксистской идентичности, характерная для дискуссии о социалистических обществах — вместе с парадоксами, о которых я кратко упомянула — являются результатом, по моему мнению, принимаемого всеми предположения, что базис является «социализированным» в момент захвата политической власти благодаря отмене частной собственности на средства производства.

Даже те люди — речь идёт о лидерах коммунистических партий — которые признали, что захват политической власти не есть «начальный» момент революции, неявно подразумевают, что преобразование отношений собственности по сути означает ликвидацию капитализма как способа производства. На самом деле существующее фактическое отождествление «базиса» и «собственности на средства производства» — это искажённое и редукционистское прочтение Маркса. Маркс говорил, что капитал — это не вещь, а отношение между людьми, опосредованное вещами; он писал — в знаменитом предисловии к «К критике политической экономии», которое стало источником столь большого количества ошибок в интерпретации отношений базиса и надстройки,— что базис состоит из «определённых, необходимых, от их воли не зависящих отношений», которые существуют между людьми и что именно «совокупность этих производственных отношений» составляет «экономическую структуру общества, реальный базис, на котором возвышается юридическая и политическая надстройка и которому соответствуют определённые формы общественного сознания»; иными словами, он утверждал, что базис и надстройка есть два различных уровня отношений между людьми, первый из которых — тот, который формируется в «общественном производстве их жизни»,— является первоочередным. Но проблема в том, что обычно Маркса читали совсем не так. Базис свели к системе собственности на средства производства, капитализм к частной собственности на них и капиталистический способ производства к простому следствию из неё, которое было обречено исчезнуть или утратить значение с исчезновением данной формы собственности. В результате в послереволюционных обществах считалось, что социалистическая природа базиса гарантирована тем фактом, что он находится не под частным управлением, а под управлением рабочего класса через его политическое представительство — партии у Ленина и «советов» у люксембургианцев — при сохранении той же организационной и технической системы производства, созданной капитализмом и оставленной им в наследство (и, разумеется, тех же производительных сил). Вся дискуссия 1920‑х гг. в Советском Союзе, несмотря на некоторые важные указания Ленина о «государственном капитализме», по-видимому проходила в этих теоретических рамках.

Но капитализм как историческую формацию и как систему производства нельзя свести к существованию класса собственников. Это целая производственная цивилизация, рождённая на основе определённого типа накопления и воспроизводства, который породил самую сложную и одновременно самую извращённую сеть взаимоотношений, известную истории. Тот факт, что собственник капитала больше не является частным лицом и что — на практике — та часть прибыли, которая не идёт в фонд накопления, идет теперь на другие цели, не меняет сущности и механизмов производственной системы. У Маркса это довольно откровенно подразумевается, каким бы очевидным это не было на логическом уровне. Все интересы Маркса были сосредоточены именно на этой глобальной системе взаимоотношений, в которой частная собственность на средства производства (как и все отношения собственности в целом, ср. предисловие к «К критике политической экономии») является только одним аспектом. Необязательно особенно глубоко изучать «Капитал», чтобы это понять; достаточно прочесть самые известные страницы «Экономических рукописей 1857—1859 гг.», «Формы, предшествующие капиталистическому производству». В них Маркс прослеживает историю утраты и возвращения человеком его труда, продуктов его труда, а следовательно и самого себя, и там он подразумевает сложность этих отношений, которые характеризуют «производственную цивилизацию», введённую капиталом, капиталистический мир производства — крайне тесную взаимосвязь между материальным характером производственного факта, межличностными отношениями между производителем, наёмным работником и владельцем или управляющим капитала, «объективность» системы накопления и воспроизводства капитала, всю политическую и социальную историю, которая следует из этого. В результате задача «социалистической революции» очень сильно отличается от простого изменения формы собственности на средства производства, с более справедливым распределением прибыли в результате и без затрагивания всех других отношений товаров и форм собственности. Необходимо полное разрушение и построение заново отношений между людьми, между людьми и вещами, революционизация «общественного производства их жизни». Иными словами, это тенденция к прекращению существования современного образа рабочего, отчуждения, разделения между трудом и продуктами труда, существования и того, и другого в качестве товаров.

Без этого захват власти и ликвидация класса собственников представляет собой только предварительное и неполное условие для борьбы против капиталистического способа производства, который продолжает функционировать под другим руководством. Такой тип аргументации был давно отвергнут. Троцкий отверг его, когда он заявил, что бюрократия не является классом, так как она не владеет средствами производства и поэтому не может передать их следующему поколению. Более современные и интересные исследования социалистических обществ во многих случаях также отвергают его. Тем не менее, если перечитать (и обдумать) дискуссию, которая последовала за смертью Ленина, только такое объяснение имеет смысл при объяснении развития советского общества. Здесь я приведу только один пример: дискуссию о социалистическом накоплении, так как она ясно показала, что почти неизбежное сопротивление со стороны унаследованного от прошлого способа производства может быть преодолено, только если его предпосылки будут снова поставлены под вопрос. Читая самые откровенные страницы Преображенского — Преображенского, которого Сталин ликвидировал, восприняв его тезисы,— этот теоретический тупик становится очевиден. Накопление необходимо, говорил он, поскольку в ходе революции было утрачено огромное количество ресурсов. Но как этого добиться? Капитализм решает эту проблему тремя способами: путём обложения налогом труда рабочих в промышленности (прибавочная стоимость, прибавочный продукт), путём «жестокого грабежа» деревни, описанного Марксом, и ещё более жестокого грабежа всех производственных секторов колоний метрополиями. У молодой республики Советов не было колоний. Следовательно,— как утверждал Преображенский,— она была должна осуществлять накопление за счёт труда рабочих и за счёт деревни. «Источник этого накопления,— признавал он по отношению к предыдущему,— такой же, как при капитализме, это труд рабочего класса, чья заработная плата должна быть меньше, чем совокупная стоимость продуктов, которые они создают». С учетом «ряда очень важных отличий… в формах, в которых рабочая сила используется и оплачивается» (выделение моё), т. е., в рамках лимита, установленного на эксплуатацию с точки зрения физических условий и зарплаты. Теперь, так как они унаследовали промышленный сектор, который требовал полной реконструкции и был структурно отсталым, накопление нужно было производить в меньшей степени за счёт налога на труд рабочих, которого едва бы хватило на воссоздание ресурсов, и в большей степени за счёт огромного налога на деревню, которую Преображенский довольно многозначительно назвал «наши колонии». То, что называлось «жестоким грабежом», производимым капитализмом, было здесь также названо «перекачкой ресурсов из досоциалистического сектора в социалистический сектор»; процесс был один и тот же. Такая идеологическая предосторожность была чисто формальной: промышленность является «социалистическим» сектором, потому что в ней частная собственность на средства производства была ликвидирована; деревня ещё не является «социалистическим» сектором, потому что ещё существует собственность на землю и это оправдывает налог (который, как хорошо известно, производится и продолжает существовать во всех формах собственности на землю, хотя сегодня этот феномен менее важен из-за упорного сопротивления крестьян). В действительности речь шла о форме накопления, соответствующей модели развития производительных сил, сформировавшейся в ходе промышленной революции, исторической формы капиталистического производства, которая неразрывно с ним связана. Из неё не было выхода. Со всеми последствиями, которые она подразумевала: усугублением разрыва между городом и деревней, социального неравенства, низким уровнем социальной мобильности, углублением различий между различными регионами, избирательностью в культуре и социальных ролях, т. е. с воспроизводством структурного неравенства, характерного для капиталистического развития.

Теоретическая проблема, представленная здесь, очевидна. В самом деле, как может политическая революция, т. е. простой захват государственной власти и преобразование частной собственности в государственную, изменить уже сформировавшуюся организацию производительных сил, разрушение которых приведёт к голоду (а следовательно к быстрому поражению революции) и поддержание которых требует воспроизводства обязательных механизмов капиталистического производства? Иными словами, что может и что должна социалистическая революция уничтожить, что она может сохранить и на какой срок, какие механизмы она должна запустить, если она не хочет остаться в плену либо у разрушения, либо у сохранения капиталистического способа производства? Это важный вопрос, и он связан с неясностью, существующей в марксистской мысли, которая рассматривает революцию одновременно и как завершение, и как ниспровержение капиталистического развития. Мне кажется, что только сердце маоистской мысли китайской революции смогло ответить на этот вопрос, это был Мао в его речи 1956 г. «О десяти важнейших взаимоотношениях», в период «большого скачка» и в начале культурной революции. Единственной задачей этого маоизма является преодоление вызова производительных сил и их организации, унаследованной от капитализма и докапиталистических формаций и сделанной ими обязательной, одновременно отрицая все её внутренние последствия, выступая против её естественной логики, ломая её с целью создания черт другой экономической «рациональности», способной даже дать выход к концу модели развития, рождённой промышленной механизацией и способной сформулировать новые отношения между промышленностью и сельским хозяйством на производственном уровне.

Но с учётом сказанного — и на мой взгляд это главная теоретическая проблема социалистического строительства — бросается в глаза именно политический аспект. Если «социалистическое» накопление нужно проводить так, как оно проводилось на практике, через сохранение эксплуатации рабочего класса и «налога» на деревню в целом — две эти меры продиктованы желанием реорганизовать ресурсы, чтобы сделать возможным ускорение модели развития, характерной для самого развитого капитализма,— то его последствием должна быть государственная «централизация». Такие экономические приоритеты запрещают построение рабочего и крестьянского самоуправления, они ликвидируют его социальную базу: так можно объяснить невозможность выживания советов в 1920‑е гг. Никто не может сознательно председательствовать при ограблении самого себя. Мао Цзэдун понял этого очень хорошо, когда он отказался играть с ускоренной индустриализацией за счёт деревни; когда он выбрал сбалансированное развитие на уровне всей экономической жизни, одновременно с борьбой против самого механизма экономической рациональности, развитие, основанное на взаимоотношении, которое давало больше места сельскому хозяйству по сравнению с промышленностью, лёгкой промышленности по сравнению с тяжёлой промышленностью. Тем самым Мао избежал противопоставления одной части общества другой (промышленности сельскому хозяйству, тогда как суть конфликта заключалась в противостоянии класса против класса). И одновременно он позволил двум этим секторам (и прежде всего в деревне) сохранить часть власти, позволив им сделать шаг в сторону самоуправления (коммун), в которых первоочерёдность государственной централизации организована на другой базе. Всё это возможно постольку, поскольку основано на другой рациональности базиса. Неслучайно, что при такой ориентации культурная революция открыла в своём развитии нечто противоположное тому, что обычно утверждалось. В Китае или в СССР дело было не только в победе над «старыми идеями», но также над «капиталистическим путём», капиталистическим способом производства, который, сохраняясь и воспроизводя себя, также воспроизводит надстроечные формы буржуазного государства и тем самым ведёт к перманентному возвращению к проблеме диктатуры пролетариата.

С такой точки зрения, отсрочки, трудности и политическая деградация социалистических государств, их неспособность реализовать идеалы свободы и равенства, ради которых они создавались, сохранение подчинённого характера класса, оторванность от масс аппарата власти представляют собой необходимую проекцию базиса, который только частично социализирован. Нет несоответствия между базисом и надстройкой, есть как раз соответствие одного другому. Социалистическое общество является переходным обществом в полном смысле этого слова; это историческая форма, в которой элементы капитала продолжают существовать, перемешанные с другими элементами, и оказывать определённое давление на политическую сферу, на взаимоотношения между людьми, на взаимоотношения между правителями и управляемыми. В свою очередь, эти элементы прошлого (или настоящего) способа производства соответствуют производительным силам; социальная революция представляется как непрерывный процесс, который только начинается с политической революции, и который она необязательно гарантирует. История СССР доказывает это, так же как история Кубы и Китая — культурная революция является экстраординарным указанием на этот факт, с учётом достигнутого ею подъёма и испытанного затем отката.

1. «Сильная и мощная диктатура пролетариата,— вот что нам нужно теперь для того, чтобы развеять в прах последние остатки умирающих классов и разбить их воровские махинации. Некоторые товарищи поняли тезис об уничтожении классов, создании бесклассового общества и отмирании государства как оправдание лени и благодушия, оправдание контрреволюционной теории потухания классовой борьбы и ослабления государственной власти. ‹…› Уничтожение классов достигается не путём потухания классовой борьбы, а путем её усиления. Отмирание государства придет не через ослабление государственной власти, а через её максимальное усиление, необходимое для того, чтобы добить остатки умирающих классов и организовать оборону против капиталистического окружения…» (И. В. Сталин. Доклад на объединённом пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) 7 января 1933 г.).— Маоизм.ру.↩