Törnquist O. Dilemmas of the Third world communism: The destruction of the PKI in Indonesia.— L., Zed books, 1984.— X. 307 p.

В 1920 г. созданная в 1914 г. Социал-демократическая партия Индонезии, пишет Торнквист, объявила себя коммунистической и вступила в Коминтерн. Во главе её стали люди (Муссо и Алимин), выступавшие за скорейшую пролетарскую революцию. Попытки Коминтерна убедить их изменить курс не увенчались успехом; восстания на Западной Яве в 1925—1926 гг. и на Западной Суматре в 1927 г. были подавлены. Это подорвало силы КПИ, которые были восстановлены лишь к концу 40‑х годов. Национализм в 20—40‑е годы стал орудием в руках интеллектуалов из буржуазно-административной среды, которые возглавили борьбу против голландцев, увенчавшуюся провозглашением 17 августа 1945 г. Республики Индонезия.

В 1947—1948 гг. коммунисты сотрудничали с правительством, и один из их наиболее авторитетных лидеров Амир Шарифуддин даже был премьер-министром коалиционного правительства. В августе 1948 г. из СССР вернулся Муссо, который привёз с собой «жёсткий курс Жданова» (с. 61), обусловленный началом «холодной войны» и отчасти китайской революцией. Этот курс нашёл отражение в документе КПИ «Новый путь», в котором говорилось, что Социалистическая партия Индонезии (ПСИ) и Машуми (мусульманская буржуазная партия) продались американскому империализму, и все демократические силы должны объединиться против них. Вскоре правительство спровоцировало вооружённые конфликты в Соло и Мадиуне, которые были жестоко подавлены, а Муссо и Шарифуддин — убиты. От резни коммунистов спасло возобновление голландцами вооружённых действий, и вскоре коммунисты и правительственные войска уже сражались бок о бок против общего врага.

К руководству в КПИ пришли младшие члены политбюро — Айдит, Лукман, Ньото и Судисман, прошедшие школу партизанской борьбы против голландцев и японцев. Эта фракция, возглавляемая Айдитом, расколола и натравила друг на друга лидеров старшего поколения и сделала акцент на проведение забастовок, которые и привели к падению кабинета Натсира Машуми. Однако пришедший ему на смену кабинет Сукимака вынудил фракцию Айдита уйти в подполье. На этот раз коммунисты не позволили себя спровоцировать; более того Айдит договорился с руководителями Национальной партии Индонезии (НПИ) о предоставлении им поддержки даже в том случае, если коммунисты не будут представлены в правительстве. В мае 1952 г. НПИ сформировала правительство, и коммунисты выразили одобрение Сукарно — человеку, которого ранее они называли не иначе, как «полуфашистом» и «охотником на коммунистов». Что стояло за таким поворотом?

По оценке КПИ, независимость Индонезии была неполной, поскольку неоколониализм крепкой хваткой держал страну.

В этих условиях ПСИ и Машуми определялись как партии, выражавшие интересы компрадоров. В этой оценке КПИ исходили не столько из социальной базы этих партий, сколько из их реальной политики. НПИ представляла, согласно КПИ, национальную буржуазию. И здесь решающее значение имела не классовая природа (НПИ по составу была партией среднего класса, в которую охотно вступали администраторы и интеллектуалы — потомки старой яванской аристократии) (с. 69), а реальные политические действия. Поскольку НПИ и Сукарно, в отличие от Машуми и ПСИ, выступали с антиимпериалистических позиций, они квалифицировались, во-первых, как представители национальной буржуазии, во-вторых, как прогрессивная сила. Исходя из таких оценок, и руководствуясь идеями о сотрудничестве коммунистов с другими прогрессивными силами в отсутствие революционной ситуации, КПИ пошла на союз с НПИ, что обеспечило ей в 1952 г. возможность развёртывания своей организации и пропаганды.

До тех пор, пока коммунисты рассматривали в конкретном анализе НПИ и Сукарно как реально действующих лиц политического действия, их подход был в целом верен, здесь они следовали В. И. Ленину, подчёркивали, что различные партии отражают интересы различных классов и судили по реальным действиям. Однако, когда перед руководством КПИ встал вопрос о гарантиях сохранения союза с НПИ на будущее и теоретической, обращённой в будущее интерпретации этой реальности, националисты стали рассматриваться не как действующие лица в политике и не в соответствии с конкретным политическим поведением, а как группа, практически идентичная с национальной буржуазией. После такого теоретического поворота то, что реально делала НПИ и Сукарно, не имело решающего значения, почти любые их действия интерпретировались как прогрессивные. По мнению Торнквиста, это было возрождением подхода И. В. Сталина к национальной буржуазии Востока, который он развивал в первой половине 20‑х годов. Эта схема определяла как национальная буржуазия должна действовать. А должна она, ввиду препятствий (империализм и феодализм), которые обязаны блокировать развитие капитализма в периферийных обществах, бороться против империализма и феодализма, так как это должно быть её объективным интересом, что, в свою очередь, должно гарантировать неизменность политики НПИ и КПИ (с. 75). Такой подход, а также неразработанность в марксистской теории 50—60‑х годов проблем аграрного строя восточных обществ и особенностей развития после колониального государства и послеколониального капитализма не позволили КПИ, считает автор, правильно поставить и решить ряд проблем. Особое место среди последних занимают оценка компартией ситуации в деревне и природы госсектора с вытекающей отсюда политической стратегией.

КПИ характеризовала сельское хозяйство Индонезии как полуфеодальное, из чего следовало, что интересы крестьян должны вступать в противоречие с интересами феодалов. Ещё в 1953 г. Айдит объявил сутью индонезийской революции аграрную революцию посредством буржуазно-демократической аграрной реформы, в которой, согласно теории КПИ, были заинтересованы националисты.

В индонезийской деревне коммунисты столкнулись не столько с горизонтальной, сколько с вертикальной социальной организацией, структурированной, во-первых, вокруг отношений «патрон — клиент», во-вторых, вокруг двух социокультурных традиций — абанган и сантри. По мере проникновения в яванскую деревню ислама в ней возник альтернативный традиционной местной верхушке тип лидерства — ортодоксальные мусульмане с прочными экономическими (чаще всего торговыми) позициями. Так пустила корни мусульманская культура сантри. Культура яванского крестьянства, оставшегося в сфере местной традиционной власти, хотя и включила некоторые исламские черты, сохранила многие из своих основных характеристик. Эта культура — абанган.

Под защитой НПИ коммунисты внедрились в систему абанган; внедриться в культуру сантри было намного труднее. Правда, и эту проблему можно было решить путём слома вертикальных связей и привлечения на свою сторону образованных жителей деревни, т. е. вообще сняв противоречие абанган — сантри. Именно этим путём и пошли коммунисты, и уже в 1957 г. добились значительных успехов. Однако эти успехи угрожали позициям НПИ и ортодоксальных мусульман. Деревенская верхушка открыто выступила против КПИ. Коммунисты понимали, что «фронт сверху» с НПИ незаменим и что условия диктуют националисты. КПИ пришлось платить за право мобилизации абанганов, и ценой стал отказ от попыток ломать традиционную социкультурную структуру деревни. Коммунисты могли мобилизовывать и организовывать крестьян, но не на основе классовых различий и классового сознания. КПИ начала использовать патронов и нередко строила свою организацию в деревне на основе вертикальных связей, и в свою очередь её организации стали использоваться деревенской верхушкой в качестве средства в борьбе с противниками как специфически партийное ответвление традиционной организации (с. 137).

Верно зафиксировав наличие антифеодальных интересов у националистов, КПИ ошиблась, полагая, что это классический буржуазный антифеодализм. В той степени, в какой националисты опирались не на экономическую власть, они были заинтересованы в сохранении в деревне докапиталистических форм отношений, в частности «патрон — клиент» (с. 245), и поэтому блокировали попытки коммунистов разорвать вертикальные связи.

Особое значение в действиях КПИ деревня приобрела в начале 60‑х годов. Во-первых, к этому времени попытки изолировать «бюрократических капиталистов» в городе не увенчались успехом; во-вторых, националисты приняли закон об аграрной реформе (чтобы перехватить у коммунистов очень важную в политическом и символическом отношениях инициативу); в-третьих, в 1963 г. КПИ, придя к выводу об отходе буржуазии от антиимпериалистической борьбы, сделала упор на развёртывание классовой борьбы в деревне.

Коммунисты исходили из ленинского тезиса 20‑х годов о буржуазном интересе крестьянина в борьбе с феодалом и, следуя Мао, упор в этой борьбе делали на бедное и безземельное крестьянство (с. 189). Коммунисты хотели провести аграрную реформу под лозунгом «Землю — тем, кто её обрабатывает», однако после того, как против этого выступили мусульмане и Сукарно, был достигнут компромисс на основе установления максимума земли (5 га на среднюю семью в наиболее плотно населённых районах, 2 га в среднем по стране) (с. 189). В том виде, в каком реформа была задумана, она потерпела неудачу. Землевладельцы скрывали свою собственность, переписывали её на родственников, друзей и религиозные организации. Комитеты по проведению реформы работали плохо. Реально в 1963 г. было перераспределено не более пятой части запланированной к перераспределению земли (с. 193). Поэтому в декабре 1963 г. ЦК КПИ решил начать коммунистическое наступление в деревне и фактически бросить бедноту на феодалов, богатых крестьян и середняков. Саботажу земельной реформы была противопоставлена инициатива бедноты.

В деревне начались столкновения по поводу «избытка» земли, заложенной земли, руководства деревней, цен на товарные культуры и т. д., причём часто конфронтация вела к расколу не между землевладельцами и крестьянами, а между самими крестьянами (например, между безземельными и малоземельными). Многие крестьяне решили искать не классовой защиты, а либо индивидуальной (патрон — клиент), либо коллективной на религиозной или политической основе. Мусульмане начали борьбу против безбожников коммунистов. Крестьяне были расколоты, а классовая борьба вылилась в межкрестьянское насилие, которое достигло своего зенита в феврале-марте 1965 г. Столкнувшись с сопротивлением фанатично настроенных мусульман и вынужденные подчиниться призыву Сукарно ко всем партиям стремиться к гармонии, коммунисты начали отступление в организованном порядке. К поражению в борьбе с кабирами в городе добавилось поражение в деревне. В чём его причины? Могла ли КПИ дать такой анализ ситуации, который привёл бы её к победе? Лидеры КПИ хорошо знали, что в плотно населённых районах, где возделывается влажный рис, для уравнительного раздела даже по минимальной норме земли на всех крестьян не хватит. Однако коммунисты считали, что если есть феодалы, то их землю необходимо перераспределять, даже если её не хватит на всех; реформа станет средством воспитания кадров, а крестьяне, обнаружив, что земли мало, откажутся от буржуазных интересов и поймут необходимость коллективизации (с. 201). В центре подхода КПИ к аграрному вопросу лежал тезис о существовании в яванской деревне феодальной собственности на землю и класса, извлекающего власть и ренту из этой собственности. В этом автор видит ещё одну слабость и ограниченность нынешнего состояния марксистской теории классовой структуры в аграрном обществе.

У этой теории — два источника: во-первых, ситуация позднего средневековья в Европе, где большой размер землевладения аристократии был следствием утраты большинством крестьян большей части земель; во-вторых, опыт крестьянских революций и аграрных реформ в таких странах, как Россия, Мексика, Китай, Вьетнам, где концентрация земли была решающим фактором борьбы. Будучи полезным инструментом экономического и политического исследования борьбы и прогноза для таких обществ, марксистская аграрная теория оказывается неполной, а потому опасной в анализе таких обществ, где, в отличие от феодализма и «азиатского способа производства» в их развитых формах, концентрация земли не является решающим фактором. Именно так обстояло дело в Индонезии (с. 204), особенно на Центральной и Восточной Яве, где позиции КПИ были относительно сильны. У местной деревенской верхушки было мало земельных владений, они реализовали свою власть путём влияния на использование земли и рабочей силы. Концентрации земли не было даже в коллективной форме. После того, как колониальное государство было сокрушено, значительного увеличения концентрации землевладения не произошло — теперь за деревенской верхушкой не стояло колониальное государство, которое могло заставить крестьян работать. Более того, землевладельцы не имели права распоряжаться даже собственными землями по своему полному усмотрению. Поэтому основным способом обогащения стала «централизация» создаваемого крестьянами прибавочного продукта. Полностью безземельных крестьян в яванской деревне в 50—60‑е годы было 20—30 %, середняков — 30—40 и богатых — 20—30 %. По данным 1973 г., лишь 0,5 % яванских хозяйств имели более 5 га (на них приходилось 24 % обрабатываемой земли); самый низкий уровень концентрации земли был в центре и на востоке Явы (с. 208). Крестьянские участки были невелики. Семья из 5 человек, выращивавшая влажный рис, могла прожить с участка 0,5—1,0 га при нынешних высокоурожайных сортах (или 2 га при прежних сортах) и при условии, если один из членов семьи подрабатывал наймом. Но даже такая семья нуждалась в займах и аренде. Что же говорить о семьях, имевших менее 0,5 га или вообще безземельных (30—40 % населения)?

Помогая удержаться на грани выживания, на рубеже «морально-экономического» минимума именно таким семьям, деревенская верхушка, патронат обретали возможность получения прибавочного продукта (займы, издольщина, защита от властей и т. д.) — и это без увеличения собственных земельных владений. Влиятельный патрон был источником существования нескольких семей, и они вовсе не хотели проведения реформы.

Радикальная аграрная реформа вообще мало, что может сделать с теми, чья власть зиждется не на земельных владениях, а на концентрации продукта посредством отношений «патрон — клиент». Во-первых, под угрозой окажутся лишь те, кто имеет избыток земли, а их немного, поэтому, как предупреждал ещё в 1952 г. голландский учёный Ю. Буке, деревенские эксплуататоры в целом не попадут под удар «антифеодальной» реформы. Во-вторых, под удар попадёт значительное число крестьян-середняков. В-третьих, крестьяне в ходе такой реформы начнут раскалываться, потому что, как отмечал в 50‑х годах ещё один авторитетный исследователь К. Герц, в деревне крестьяне не выступали как чётко определённая классовая группа с классовым сознанием, а были разобщены на культурной, религиозной, торговой и других основах. В-четвёртых, безземельные и батраки готовы стать лояльными издольщиками патрона и потому могут выступить против тех, кто требует землю. Всё это предопределяло неудачу наступления КПИ в деревне.

Не увенчалась успехом и стратегия КПИ в городе, где КПИ действовала в союзе с НПИ. С экономической точки зрения союз между КПИ и НПИ выражался в борьбе за национальную экономику. В отличие от правительств Машуми и ПСИ, ограничивавших импорт, так как это могло отрицательно сказаться на интересах частных компаний, коммунисты и националисты считали, что такое ограничение отрицательно повлияет на индустриализацию страны. Оказавшись у власти, правительство НПИ последовательно лишало иностранный капитал какой-либо поддержки, начало регулировать экспорт и выдавать кредиты индонезийским предпринимателям на льготных условиях. Результат был таким же, как от вложения средств в непроизводственную сферу. Националисты оказались вовлечёнными в прибыльные краткосрочные проекты и не смогли проводить политику создания импортозамещающей промышленности, пышно расцвела коррупция, лишь незначительная часть компаний действовала на здоровой экономической основе. «КПИ… обеспечивала своё сотрудничество с НПИ путём защиты этой коррупции, по сравнению с которой партия рассматривала как намного более коррумпированную кампанию против коррупции, начатую Машуми и ПСИ» (с. 90). Всё это ослабляло единственных реальных капиталистов в стране — хуацяо. Политика НПИ и КПИ, а также инфляция нанесли удар по экспортной торговле, поразив предпринимателей и производителей внутри страны, ориентированных на экспорт, главным образом мусульман, недовольство которых вылилось в локальные мятежи на внешних островах и способствовало введению в марте 1957 г. чрезвычайного положения.

Вследствие экономической политики НПИ колониальная экономика начала разваливаться (с. 88); из колониальной экономики Индонезия шагнула не в национальную экономику, а в экономический кризис, приведший к стагнации, спекуляции и таким последствиям, которых лидеры КПИ не могли предвидеть. «Национальная буржуазия», представляемая НПИ и Сукарно, не была способна создать национальную экономику и стала «коррумпированным монстром, набившим свои карманы» (с. 241).

Могли ли индонезийские коммунисты дать лучший, более последовательный и тонкий анализ, чем смешение идей Ленина и Сталина? Могла ли вообще марксистская теория 50‑х годов помочь понять, что националисты не могли и не желали ни развивать динамичное национальное капиталистическое производство, ни вести настоящей борьбы против феодализма и империализма, как это должна делать идеальная «прогрессивная буржуазия»? (С. 94)

Отвечая на первый вопрос, Торнквист пишет, что коммунисты вполне могли бы дать более адекватный анализ позиций национальной буржуазии, если бы последовательно применяли подход Ленина, а не смесь его теории с идеями Сталина. В этом случае КПИ, по крайней мере, избавилась бы от жёсткого детерминизма (национальная буржуазия должна бороться с империализмом). Не сделав этого, КПИ попала в редкое по парадоксальности положение: «Очень крупная партия придала столь большое значение, возложила столько надежд и приспособилась до такой степени к узкой фракции класса, которую она очень мало знала» (с. 241).

Но даже анализ, построенный исключительно на ленинской теории (второй вопрос), не дал бы адекватную картину реальности периферии капиталистической системы 50—70‑х годов. Дело в том, пишет автор, что в этой теоретической традиции любая антиимпериалистическая позиция является буржуазно-националистической (с. 94). Естественно, и классы феодального или «азиатского» способа производства могут выступить против империализма. Однако, согласно как буржуазным, так и марксистским теориям, немыслимо (и автор согласен с этим), чтобы феодальные или «азиатские» классы могли освободить страну в такой степени, как индонезийские националисты. Ясно, что последние не представляют собой и традиционную буржуазию; подавляющее большинство их не вкладывало прибыль для получения новой прибыли. Кто же они? Для марксистской теории это очень трудный вопрос, поскольку её слабость заключается, согласно Торнквисту, в отсутствии эффективного теоретического инструмента для анализа сосуществования капитализма с докапиталистическими способами производства, особенно в условиях, когда начинает складываться международная система капиталистического производства. Пока ни концепции «колониального способа производства», ни артикуляции способов производства этих проблем не решили. Особенность экономической политики националистов, которую надлежало теоретически оформить, заключается в том, что они боролись не только против империализма и феодализма, но и против местного капитала, разрушая его. В торговле и производстве империализм был для них недостижимым. Объективно буржуазные интересы легче было удовлетворить путём захвата государства, завоевания политических и административных позиций. Так, где теория предсказывала экономический путь к традиционному национальному капитализму, практика подсказала политический путь к иной (оказавшейся международной) форме капитализма, и коммунисты, сами того не осознавая, способствовали этому, а заодно готовили для себя вервие.

Поскольку ставка КПИ на рост «национальной буржуазии» не оправдывалась, с середины 50‑х годов партия усилила кампанию за национализацию. Коммунисты очень позитивно и оптимистично оценивали послеколониальное государство, они не рассматривали его как капиталистическое (ведь капиталисты — это ПСИ и Машуми); предполагалось, что рабочие, захватив предприятия, передадут их НПИ, которая, не имея прочной классовой базы, будет осуществлять некапиталистический путь развития в интересах рабочих и крестьян. Однако реальность оказалась совсем иной: когда в конце 1957 г. началась национализация голландских компаний, рабочим не удалось занять предприятия и плантации, их опередила или вытеснила армия. К тому времени, когда в конце 1958 г. КПИ настояла на объявлении национализированных предприятий государственной собственностью (вместо передачи их частному капиталу), офицеры уже крепкой хваткой держали экономику в качестве управляющих. С самого начала коммунисты потеряли инициативу, армия опередила все политические силы — националистов, коммунистов, профсоюзы (с. 101). Почему именно армия?

В первой половине 50‑х годов политики вообще и Сукарно в частности контролировали армию, натравливая офицеров и генералов друг на друга. Однако региональные мятежи — следствие экономической политики НПИ и КПИ — заставили Сукарно признать необходимость наличия мощного офицерского корпуса. Поскольку мятежникам помогали США, СССР стал помогать правительству и вскоре эта помощь достигла 1,5 млрд долл., а Индонезия стала третьим (после Индии и Египта) несоциалистическом государством по объёму помощи от восточного блока (с. 100). То, что КПИ смогла привлечь военную помощь из социалистических стран, было на руку военным. Конфискация голландских компаний также соответствовала интересам армии: генерал Насутион позднее говорил, что конфискация была для него одновременно средством и остановить КПИ, и сделать более эффективной работу правительства (с. 101). Компании могли стать (и стали) хорошим источником обеспечения материальных нужд армии. Национализация фактически передала их в корпоративное владение армии, которая использовала их не для создания национальной экономики, а для личного и корпоративного обогащения. Компании управлялись плохо, приносили мало прибылей; после того, как военные и гражданские администраторы забирали «свою» долю продукции, остававшаяся небольшая часть продавалась по высоким ценам городскому населению.

В 1959 г. правительство решило провести девальвацию и сократить объём денег, находившихся в обращении. КПИ не могла не выступить против этой меры, ставившей под удар большую часть населения. Однако как только коммунисты заговорили о кабирах, парламент был распущен, руководство компартии задержано и подвергнуто допросам, профсоюзные лидеры арестованы, а политическая деятельность запрещена на несколько месяцев. КПИ отступила, объявив, что классовая борьба должна быть подчинена национальной. Однако в 1962 г. коммунисты вновь подняли вопрос: не являются ли государственные компании в большей степени препятствием, чем средством создания национальной экономики? К этому времени армия уже начала готовиться к решающей схватке с компартией. Антиимпериалистический национализм сработал как бумеранг: вопреки предсказаниям КПИ вместо борьбы с империализмом государство с «нечёткой классовой базой», внутри которого возникли две капиталистические фракции — военных и гражданских администраторов, развернулось против КПИ в пользу «направляемого» капитализма, который создавался ими в борьбе против всех — против местного капитала, феодализма, империализма и коммунизма.

По мнению автора, даже если бы КПИ предвидела, что национализация обернётся кошмаром и позволит слабой и расколотой армии поставить экономику под свой контроль, её стратегия осталась бы неизменной (с. 106), поскольку в качестве главного врага рассматривался империализм, а в качестве главной опасности — союз националистов и компрадоров, и КПИ зорко следила за тем, чтобы не допустить этого. То, что произошло в Индонезии, было немыслимо с точки зрения КПИ: национализация не стала предварительной стадией создания независимой национальной экономики, непостижимые капиталисты оказались способны противостоять империализму и без неё. Группа с «нечёткой классовой основой» поставила под свой контроль экономическую основу государства без существенной приватизации её — офицеры потеряли бы каждую конфискованную компанию, если бы только приватизировали её (с. 242). Всё, что нужно было этой группе,— сильные политические и военные позиции; прибавочный продукт использовался не столько для увеличения прибыли, сколько для дальнейшего усиления внеэкономических механизмов. До 1962 г. КПИ не смогла понять, что в данных условиях важно не вступление государства в опасную связь с империализмом, а представляет ли само по себе опасность государство с «нечёткой классовой основой, которое стало реальным хозяином антиимпериализма» (с. 107).

К 1962 г. руководство КПИ осознало, что реальный и опасный враг — это госаппарат и военные, однако оно не поняло, что эта сила, как и сами коммунисты, заинтересована в антиимпериализме, а, следовательно, антиимпериалистические мероприятия — негодное оружие против армии и так называемой бюрократической буржуазии. Эти мероприятия оказались эффективными лишь против отдельных, наиболее одиозных фигур.

Во-первых, не в интересах армии было бросить вызов государству и его антиимпериалистическому курсу. Это поняли ещё в 1956 г. Насутион и наиболее дальновидные региональные командующие. «Армия не имеет иной политической идеологии, нежели идеология государства»,— заявил Насутион, и это верно отражало положение вещей (с. 170). Армия, как и КПИ, стремилась интерпретировать сукарноизм в своих целях.

Во-вторых, именно армия, а не коммунисты, как считают многие, была инициатором конфликта с Малайзией, поскольку это давало возможность избежать планировавшихся правительством демобилизации и сокращения военного бюджета, а также проведения всеобщих выборов.

В-третьих, самое важное, КПИ ошибалась, считая, что, выступая против программы либерализации экономики и оживления частного сектора, она посылает «бюрократов-капиталистов» и армию в нокаут. Коммунистам поверили и многие исследователи. На самом деле, меры, предусмотренные правительством и направленные на резкое сокращение государственных расходов и увеличение эффективности действия компаний, угрожали армии и её «бюрократическим капиталистам». Выигрывать от этой программы могли лишь технократы и профессиональные менеджеры, не имевшие военной и административно-политической базы. Внедрение технократов в госаппарат лишило бы военных возможностей финансировать машину насилия независимо от Сукарно¹. Сукарно и его окружение представляли собой реликт того времени, когда государство действительно не имело чёткой классовой базы. Однако под оболочкой этого государства развивался слой новых капиталистов, превращавших государство в свою экономическую базу (с. 247). КПИ, не уловившая этого, защищавшая государство от частного капитала и сдерживавшая выступления рабочих на государственных предприятиях, на самом деле работала на кабиров. В лучшем случае компартия защищала власть Сукарно над кабинетом, но не в её силах было обеспечить его власть над госаппаратом (с. 175).

И Сукарно, и коммунисты в начале 60‑х годов стали помехой для госаппарата, уже не нуждавшегося в «народной» оболочке. Госаппарату и армии был необходим лишь повод для устранения своих противников, и он представился.

Не будучи способной одолеть своих классовых врагов ни в деревне, ни в городе путём массовой борьбы, руководство КПИ решило сделать ставку на борьбу в среде самой государственной и военной элиты и установило контакт с заговорщиками из офицерской среды. В случае успеха коммунисты могли упрочить свои позиции, однако неудача грозила тем, что вся вина будет возложена на КПИ. Так и произошло. В результате третья в мире по численности компартия стала объектом резни. Этому способствовал и такой факт, как отсутствие широкой гласности в партии, рыхлость её структуры, неподконтрольность её руководства организации в целом. Поэтому, когда логика ошибочных постановки и решения стратегических проблем поставила КПИ в уязвимое для действий со стороны армии положение, аппарат партии и рядовые члены были застигнуты врасплох и не смогли организовать широкое сопротивление (с. 267).

Антикоммунистическая литература, вышедшая в середине 1960‑х годов. Заголовки: 1. 40 дней поражению «Движения 30 сентября»; 2. «Движение 30 сентября» — попытка захвата власти; 3. Годовщина Лубанг-Буайя; 4. Попытка переворота в Индонезии, совершенная «Движением 30 сентября»; 5. Решающие мгновения: Предательство и подрывная деятельность «Движения 30 сентября»; 6. Клевета как средство КПИ в борьбе за власть; 7. Газета «Огонь»: Сокрушим НЕКОЛИМ (неоколониализм, колониализм и империализм) «Движения 30 сентября»; 8. Террор при государственном перевороте «Движения 30 сентября»

1. То, что в 1966—1967 гг. армия, захватив власть, ввела программу стабилизации типа предполагавшейся в 1963 г., не должно, как подчёркивает автор, вводить в заблуждение. До тех пор, пока Сукарно и КПИ не были нейтрализованы, «бюрократы-капиалисты» не имели достаточно средств для устранения негативных (для них и армии) последствий стабилизации и либерализации экономики. Даже после прихода армии к власти конфликт между технократами и кабирами сохраняется, чем сухартовская Индонезия отличается от пиночетовской Чили. При Сукарно такой конфликт скорее всего закончился бы не в пользу армии, потому-то она пошла на конфликт с Малайзией — чтобы остановить введение программы стабилизации (с. 173, 174).↩