Возвращение. Вчера вечером мне позвонили по телефону и попросили не покидать посольства. Сегодня в час дня ещё один звонок: они ожидают меня в три. В принципе — для аудиенции у председателя Китайской Республики Лю Шаоци, но слово «они» заставляет нашего посла предположить, что будет присутствовать Мао Цзэдун.

Три часа. Фронтон Дома народных собраний покоится на массивных в древнеегипетском стиле колоннах с красными капителями в форме лотоса. Коридор длиною более сотни метров. В конце его (по-моему, он переходит в комнату) спиной к солнечному свету около двадцати человек. Две симметричные группы. Нет, там только одна группа, которая кажется расколотой на две, так как стоящие ко мне лицом люди находятся несколько позади центрального персонажа, коим, по-видимому, является Мао Цзэдун. Войдя в комнату, я получаю возможность различить лица. Направляюсь к Лю Шаоци, так как моё письмо адресовано председателю республики. Все словно замерли, ни одного движения.

— Г‑н председатель, имею честь вручить вам это письмо от президента Французской Республики, в котором генерал де Голль уполномочивает меня выступать в качестве его представителя перед председателем Мао Цзэдуном и вами.

Дойдя до фразы, относящейся к Мао, я адресую её ему и после вручения письма, когда переводчица договаривает последнее слово, оказываюсь перед ним.

Он приветствует меня необычайно сердечно и просто, как будто хочет сказать: «К чёрту политику!». Но он говорит:

— Вы только что приехали из Яньани, не так ли? Какое впечатление Яньань произвела на вас?

— Очень сильное. Это музей невидимого…

Переводчица — та, что обслуживает Чжоу Эньлая,— переводит без запинки, но здесь явно ожидает объяснения.

— В яньаньском музее прежде всего ожидаешь увидеть фотографии Великого похода, людей племени лоло¹, горы, болота… Но поход там на втором плане. На первом же плане пики, пушки, дула которых сделаны из просверленных стволов деревьев, обмотанных телеграфными проводами. Музей революционной бедности. Когда попадаешь из музея в пещеры, где вы жили со своими соратниками, впечатление то же. Особенно когда вспоминаешь роскошь жилищ ваших противников. Мне эти пещеры напомнили комнату Робеспьера в доме столяра-краснодеревщика Дюпле. Но гора впечатляет сильнее, чем столярная мастерская. А ваше убежище над теперешним музеем напоминает египетские склепы…

— Но этого не скажешь о помещениях, где находились органы партии.

— Нет. Прежде всего в них окна застеклены. Но они создают впечатление намеренной, монашеской бедности. Именно эта бедность, подобно бедности наших великих монастырей, создаёт впечатление невидимой силы.

Все мы расположились в плетёных креслах с белыми чехлами на подлокотниках. Комната напоминала зал ожидания железнодорожной станции где-нибудь в тропиках. Снаружи, за шторами, светило великолепное августовское солнце. Теперь я могу рассмотреть Мао против света. Лицо у него того же типа, что и у маршала Чэнь И,— круглое, гладкое. Он выглядит молодо. Знаменитая бородавка на подбородке, как буддистский знак. Лицо безмятежное; это тем более неожиданно, что Мао слывёт вспыльчивым человеком. Рядом с ним лошадиное лицо председателя республики². Позади них медсестра в белом халате.

— Когда бедные вынуждены драться,— говорит он,— они всегда побеждают богатых: посмотрите на вашу собственную революцию.

А я слышу фразу, повторяемую во всех наших военных училищах: нерегулярная армия никогда не сможет победить регулярную армию в длительной борьбе. А как много было Жакерий — и лишь одна революция. Но, может быть, он имеет в виду, что в такой стране, как Китай, где армии напоминали наши большие средневековые отряды, нечто, что позволяло создавать добровольческие войска, также позволяло обеспечить и победу: лучше воюют за то, чтобы выжить, чем за то, чтобы что-то сохранить.

Когда в 1927 году Чан Кайши разгромил коммунистов в Шанхае и Ханькоу, Мао организовал крестьянские отряды. Но все русские, ссылавшиеся на марксизм-ленинизм, и все китайцы, находившиеся в прямой зависимости от них, как троцкисты, так и сталинисты, взяли за основу принцип, гласящий, что крестьянство не может победить само. Уверенность Мао в том, что захват власти крестьянами возможен, всё изменила. Когда она возникла? Когда он противопоставил своё убеждение о возможности захвата власти крестьянскими массами, вооружёнными копьями, убеждению всех марксистов русского толка, а следовательно, и убеждению Коминтерна?

Моё убеждение не складывалось: я всегда его держался. Вспоминаю ответ генерала де Голля на вопрос: «Когда вы начали думать, что вернётесь к власти?». Он сказал: «Всегда…».

— Но есть и рациональное объяснение. После удара, нанесённого нам Чан Кайши в Шанхае, мы рассеялись. Как вы знаете, я решил вернуться в свою деревню. В былые времена я пережил страшный голод в Чанша. Отрубленные головы участников голодного бунта были насажены на шесты, но я забыл об этом. На расстоянии трёх километров вокруг нашей деревни на деревьях не осталось коры, на некоторых деревьях кора была содрана до четырёх метров в высоту, её съели голодающие. Мы могли сделать из крестьян, которые были вынуждены есть кору, лучших бойцов, чем из кочегаров Шанхая или даже из кули. Но Бородин³ ничего не понимал в крестьянах.

— Горький сказал мне однажды в присутствии Сталина, что крестьяне везде одинаковы.

— Ни Горький, великий поэт-скиталец, ни Сталин… ровным счётом ничего не знали о крестьянах. Бессмысленно смешивать ваших кулаков с живущими в страшной нищете крестьянами слаборазвитых стран. Нет абстрактного марксизма, есть марксизм конкретный, применённый к конкретной действительности Китая, где деревья голы, как люди, потому что люди съедают кору с них.

Произнеся имя Сталина, Мао заколебался. Что он собирался сказать о Сталине? Что тот семинарист? Что он может думать о Сталине сегодня? До самого прихода коммунистов в Пекин Сталин верил в Чан Кайши, считал, что он разгромит эту эфемерную, даже не сталинистскую партию, как разгромил её в 1927 году. На секретном заседании ⅩⅩ съезда партии в 1956 году Хрущёв утверждал, что Сталин был готов порвать с китайскими коммунистами. В Северной Корее он оставил заводы нетронутыми; в районах, которые должен был оккупировать Мао, он разрушил их. Он послал Мао работу о партизанской войне, а Мао дал её Лю Шаоци: «Прочитай это, если хочешь узнать, что нам нужно было делать, чтобы всем погибнуть». Если бы нужно было верить какому-либо китайскому коммунисту, то Сталин предпочёл бы верить обученному в Москве Ли Лисаню. Мао, конечно, более безразлично относился к сталинским чисткам, чем к зажиму критики Сталиным, и к тому, что он презирал крестьянские массы. Несомненно, Мао ценит огромные услуги, какие Сталин оказал коммунизму, проведя раскулачивание, борясь против капиталистического окружения и руководя военными действиями. На стене той комнаты, где мы беседовали, как и во всех официальных помещениях, висели четыре портрета: Маркс, Энгельс, Ленин и Сталин.

Хотя Мао принадлежал к группе молодых китайцев, которые, нахватавшись кое-каких знаний французского языка, один за другим должны были ехать во Францию, чтобы получить революционное воспитание на французских заводах (Чжоу Эньлай основал китайскую коммунистическую партию в Бийанкуре), он никогда не покидал Китая и никогда не отрешался от своего недоверия к большинству революционеров, которые вернулись из-за границы, и к представителям Коминтерна.

— Примерно в 1919 году я был руководителем студентов в Хунани. Прежде всего мы хотели автономии провинции. Мы боролись бок о бок с милитаристом Чжао Хэнти. На следующий год он повернул против нас. Он разгромил нас. Я понял, что только массы могут ниспровергнуть милитаристов. В то время я читал «Манифест Коммунистической партии» и принял участие в организации рабочих. Но я знал и армию; я был солдатом несколько месяцев в 1911 году, и я знал, что одних рабочих недостаточно.

— У нас солдаты революции, многие из которых были сыновьями крестьян, стали солдатами Наполеона. Мы приблизительно знаем как. Но как была создана и воссоздана Народная армия, если только семь тысяч из двадцати тысяч бойцов, которые прибыли в Яньань, пришли с юга? Говорят о пропаганде, но пропаганда создаёт сторонников, а не солдат.

— Сначала был костяк. В революционной армии было больше рабочих, чем говорят. У нас было много людей в Цзянси: мы выбрали лучших из них. А что касается Великого похода, то они выбирали сами… Те, кто остался, сделали ошибку: Чан Кайши уничтожил больше миллиона из них.

Наш народ ненавидел, презирал и боялся солдат. Но он быстро понял, что Красная армия — его армия. Почти везде народ встречал её дружески. Она помогала крестьянам, особенно во время уборки урожая. Они видели, что среди нас не было привилегированного класса. Они видели, что все мы ели одну пищу и носили одну одежду. Солдаты могли свободно собираться и свободно высказываться. Они могли проверять счета своего отряда. И командиры не имели права бить солдат, оскорблять их.

Мы изучали отношения между классами. Когда наша армия стояла в какой-нибудь деревне, было нетрудно показать, что́ мы защищаем: у крестьян есть глаза. Силы противника намного превосходили наши, и к тому же противник получал помощь от американцев. И всё-таки мы часто побеждали, и крестьяне знали, что мы побеждали для них. Необходимо учиться вести войну, но война проще политики: здесь вопрос в том, чего нужно больше в бою, людей или храбрости. Поражения время от времени неизбежны; нужно просто иметь больше побед, чем поражений…

— Вы из своих поражений извлекли большие уроки.

— Больше того, что мы предвидели. В некоторых аспектах Великий поход был отступлением. И всё же его результаты были победными, так как, где бы мы ни шли («Десять тысяч ли»,— вставила переводчица), крестьяне понимали, что мы с ними, а если они сомневались в этом, то поведение солдат гоминьдана быстро вразумляло их. Не говоря уж о репрессиях.

Он имел в виду репрессии, проводившиеся Чан Кайши. Но он мог бы также рассказать об эффективности собственных репрессий: Народно-освободительная армия не только конфисковывала крупные земельные владения, но и уничтожала крупных землевладельцев и аннулировала долги. Военные афоризмы Мао стали популярной песней: «Враг наступает — мы отступаем. Враг располагается лагерем — мы не даём ему покоя. Враг устал — мы атакуем. Враг отступает — мы преследуем». Я знаю, что это «мы» означает и армию, и партию, и сегодняшних трудящихся, и трудящихся «вечного» Китая. Для смерти здесь нет места. Китайская цивилизация сделала каждого китайца от природы дисциплинированным индивидуумом. И для каждого крестьянина служить в Народной армии, где учат читать, где отношения между бойцами товарищеские, было более почётно и менее трудно, чем жить в деревне. Продвижение Красной армии по Китаю было более мощной пропагандой, чем любая партийная пропаганда; на этом усеянном трупами пути, когда пробил час, поднялось всё крестьянство.

— В чём был стержень вашей пропаганды?

— Вы только представьте себе жизнь крестьян. Она всегда была плохой, особенно когда армия жила за счёт деревни. Но никогда она не была столь несносной, как к концу правления гоминьдана. Подозрительных живыми закапывали в землю, крестьянки хотели бы после смерти перевоплотиться в собаку, чтобы быть менее несчастными; обращаясь к своим богам, колдуньи произносили слова, которые звучали как погребальная песнь: «Идёт Чан Кайши!» Крестьяне почти не знали капитализма; они жили в феодальном государстве, силу которого составляли пулемёты гоминьдана.

В первый период наша борьба носила характер крестьянского восстания. Его целью было освободить крестьянина от помещика и завоевать не свободу слова, выборов, собраний, а возможность выжить. Установить скорее братство, чем завоевать свободу! Крестьяне боролись за это и без нас — или были готовы бороться. Но часто безнадёжно. Мы принесли им надежду. В освобождённых районах жизнь была не столь ужасна. Приверженцы Чан Кайши так хорошо знали об этом, что распространяли слухи о том, будто попавших в наши руки пленных и крестьян мы закапываем в землю живыми. Вот почему мы были вынуждены организовать борьбу за правду, сделать так, чтобы правду рассказывали люди, известные тем, кто их слушал, и только те, у кого не осталось родственников на нашей стороне. Мы, насколько было возможно, развёртывали партизанскую борьбу для того, чтобы поддерживать надежду, а не в карательных целях. Всё возникло благодаря своеобразной ситуации: мы лишь организовали крестьянское восстание, но не мы вызвали его. Революция — это драма страстей; мы привлекли народ на свою сторону, не взывая к разуму, а внушая чувства надежде доверия и братства. Перед угрозой голода стремление к равенству обретает силу религиозного чувства. Борясь за рис, землю и права — за то, что сулила аграрная реформа,— крестьяне были убеждены, что они борются за свою жизнь и за жизнь своих детей.

Для того чтобы дерево выросло, нужно семя, нужна также и почва: если вы посеете семя в пустыне, дерево не вырастет. Во многих местах таким семенем была память о пребывании здесь Народно-освободительной армии, во многих других — пленные. Но везде почвой была специфическая ситуация, невыносимая жизнь в деревне при режиме гоминьдана.

Во время Великого похода мы взяли в плен мелкими группами более 150 тысяч человек и много больше во время похода на Пекин. Они оставались с нами четыре-пять дней. Они видели разницу между собой и нашими бойцами. Даже если им было почти нечего есть, как и нам, они чувствовали себя освобождёнными. Через несколько дней после их пленения мы собирали тех, кто хотел уйти. После прощания они уходили, но уходили так, как уходят от своих. А многие из них, простясь, не хотели уходить. И у нас они становились храбрецами. Потому что они теперь знали, за что воюют.

— И потому что вы их вливали в закалённые боями части.

— Разумеется. Отношения между бойцом и его частью столь же важны, как отношения между армией и населением. Это то, что я называл «быть как рыба в воде». Народно-освободительная армия была тем котлом, в котором пленные переваривались. Новобранцев нужно посылать только в такие сражения, какие они могут выиграть. А потом их можно посылать и в другие бои. Мы всегда заботились о раненых врагах. Мы отпускали пленных, потому что всё равно не могли таскать их всех за собой. Когда мы двигались на Пекин, потерпевшие поражение гоминьдановские солдаты знали, что, сдаваясь в плен, они ничем не рискуют. И они сдавались толпами. Генералы, впрочем, тоже сдавались.

Внушить армии, что она неизбежно победит,— это, конечно, немаловажно. Я вспомнил рассказ о приказе Наполеона, когда он отступал из России: «„Сир, наших людей уничтожают две русские батареи“.— „Прикажите эскадрону захватить их!“».

Я рассказал это Мао, который посмеялся и добавил:

— Вы должны понять, что до нас, когда обращались к массам, не имели в виду женщин или молодых людей. И конечно, крестьян. Теперь впервые в жизни они почувствовали, что о них заботятся. Когда на Западе говорят о революционных чувствах, то почти всегда утверждают, что наша пропаганда схожа с пропагандой русских. Но наша пропаганда, если употреблять это слово, скорее, схожа с пропагандой времён вашей революции, потому что, как и вы, мы боролись за интересы крестьянства. Если смысл пропаганды в том, чтобы учить вести партизанскую борьбу, то мы вели большую пропаганду. Но если она означает проповедь… Вы знаете, я с давних времён утверждаю: мы должны ясно учить массы тому, что они сами смутно чувствуют. Что более всего привлекло к нам деревню? Изобличение горького прошлого.

Изобличение горького прошлого — это публичная исповедь, рассказ перед всей деревней только о своих страданиях. Большинство слушателей осознают, что они претерпели такие же страдания, и в свою очередь рассказывают о них. Многие из этих исповедей — просто сетования, вечные жалобы на вечные страдания. Некоторые из них ужасны. Мне рассказали об исповеди одной крестьянки. Она спросила воинского начальника, что случилось с её арестованным мужем. «Он в саду»,— ответил тот. Она находит там обезглавленное тело, голова лежит на груди. Она берёт эту голову, которую солдаты пытались выхватить у неё, убаюкивает её, защищает её столь неистово, словно наделена сверхъестественной силой, что солдаты отпрянули. Эта история широко известна, так как та крестьянка повторяла свой рассказ об этом и жалобы на горькую жизнь много раз, а также потому, что, когда того воинского начальника привлекли к публичному суду, она вырвала у него глаза.

— Мы организовали такого рода изобличения горького прошлого в каждой деревне,— говорит Мао,— но мы не изобрели их.

— Какой порядок вам пришлось вводить в первые дни?

— Мы не вводили строгого порядка в сведении счетов такого рода. Что касается армии, её тремя принципами были: запрет индивидуальных реквизиций; немедленная передача политкомиссариатам всего конфискованного у помещиков имущества; безусловное подчинение приказам. Мы никогда ничего не брали у бедных крестьян. Всё зависит от кадров: боец, зачисленный в дисциплинированную воинскую часть, сам дисциплинирован. Все сознательные бойцы дисциплинированны, а наша армия — армия сознательных бойцов. Знаменитое «промывание мозгов» привело к нам большинство пленных. Однако в чём оно состояло? Мы просто говорили им: «Почему вы воюете с нами?». А крестьянам говорили: «Коммунизм — это прежде всего гарантия против фашизма».

Я думаю о людях, которые ели кору деревьев, и о том, что Неру говорил мне о голоде. Но я знаю, что «промывание мозгов» не было столь безобидным. Собрания, на которых выступали с самокритикой, часто были собраниями, на которых предъявлялись обвинения; они сопровождались исключениями, арестами и казнями. «Твёрдо выступай против врага, затаившегося в твоём черепе!» В 1942 году в Яньани Мао приказал членам партии стать похожими на рабочих и крестьян. (Мне показывали поле в долине, которое он сам обрабатывал.) Позднее он приказал «перевоспитать» всех китайцев. Когда он повелел им «отдать свои сердца», начались ритуальные присяги толп людей, кричавших: «Наши сердца бьются только для партии!»,— а над ними реяли вырезанные из бумаги изображения «больших красных сердец».

— Мы потеряли юг,— продолжает Мао,— мы оставили даже Яньань. Однако мы опять заняли Яньань и заняли юг. На севере мы установили прямой контакт с Россией; появилась уверенность в том, что нас не окружат, хотя у Чан Кайши всё ещё было несколько миллионов человек. Мы устроили прочные базы, численно укрепили партию, организовали массы. Вплоть до Цзинани, вплоть до Пекина.

— В Советском Союзе партия создала Красную Армию; как представляется, здесь Народно-освободительная армия создавала партию.

— Мы никогда не позволим винтовке руководить партией. Однако верно, что 8-я армия создала сильную партийную организацию в северном Китае — подготовила партийные кадры, открыла партийные школы, организовала массовые движения. Яньань была создана винтовкой. В стволе винтовки может вырасти всё, что угодно.

Но в Яньани мы встретились с классом, с которым вряд ли когда-либо встречались на юге и вовсе не встречались во время Великого похода: с национальной буржуазией, интеллигенцией⁴, со всеми теми, кто в борьбе против Японии искренне присоединился к единому фронту. В Яньани мы столкнулись с проблемами управления. То, что я вам сейчас скажу, вас поразит: если бы своим наступлением противник не вынудил нас. мы бы его не атаковали.

— Они думали, что сотрут вас с лица земли?

— Да. Генералы Чан Кайши много врали ему, а он много врал американцам. Он думал, что мы будем воевать в традиционной манере. Однако Чжу Дэ и Чэнь И отказались вести традиционную войну, пока наши силы не стали превосходить его силы. Для защиты городов Чан Кайши стянул много людей, сковав свои силы, но мы не нападали на города.

— Это то, из-за чего русские так долго вами… пренебрегали?

— Если бы революцию совершали только рабочие, ясно, что мы не смогли бы совершить революцию. Русские питали дружеские чувства к Чан Кайши. Когда он убегал из Китая, советский посол был последним, кто прощался с ним.

Города падали как спелые плоды…

— Россия ошиблась, но мы тоже ошиблись. Азия с ⅩⅨ века переживала упадок, причину которого недостаточно видеть в колониализме. Япония «европеизировала» себя первой, и предсказывали, что она очень быстро «американизируется». Истина в том, что, несмотря на внешнюю видимость, она осталась глубоко японской. Вы воссоздаёте Великий Китай, г‑н председатель, это ясно видно из картин и пропагандистских плакатов и из ваших собственных стихов. Это видно по самому Китаю, по его приготовлению к войне, о чём говорят туристы…

При этих словах сидящие вокруг министры навострили уши.

— Да,— ответил он спокойно.

— Вы надеетесь, что ваше сельское хозяйство, в котором по старинке и повозку и соху тянет человек, будет механизировано?

— На это потребуется время, много десятилетий. Нам также нужны будут друзья. Сначала нужны контакты. Друзья бывают разные. Франция — это один тип, Индонезия — другой. Айдит сейчас здесь. Я его ещё не видел. У нас с ним есть одни общие точки зрения, а с вами — другие.⁵ Вы весьма… (тут переводчица замешкалась, стараясь подыскать французское слово) кстати сказали министру иностранных дел, что не хотите мира, подчинённого двойной гегемонии — Соединённых Штатов и Советского Союза, которые в конце концов установят то, что я два года назад назвал их «священным союзом». Вы показали свою независимость по отношению к американцам.

— Мы независимы, но мы также их союзники.

С начала интервью он не сделал ни одного жеста, он лишь поднёс к губам сигарету и снова положил её в пепельницу. В своей неподвижности он казался не больным человеком, а императором из бронзы. Но вдруг он поднял обе руки и уронил их.

— Наши союзники! Ваши и наши!

Это было сказано тоном, означавшим: хороша компания, что и говорить!

— Соединённые Штаты означают просто американский империализм, а Великобритания ведёт двойную игру.

Тут впервые в беседу вступает маршал Чэнь И:

— Великобритания поддерживает американских империалистов.

В то время как я ему отвечаю: «Не забывайте о Малайзии», Мао говорит:

— Обмен любезностями.

Но голос его становится тише, как будто он разговаривает сам с собой:

— Мы сделали то, что должны были сделать, но кто знает, что произойдёт через несколько десятилетий?

Я думаю не о том, что случится завтра, а о том, что случилось вчера, когда русские, строя гигантские металлургические заводы, в то же время передвигали пограничные столбы в степях Туркестана. Они спаивали китайских пограничников для того, чтобы наложить руку на урановые рудники. Столбы вернулись на свои прежние места немного позже, в результате взаимной услуги, после которой спали русские пограничники…

Я спросил:

— Оппозиция строю всё ещё сильна?

— У нас есть ещё национальная буржуазия, старая интеллигенция и так далее. Теперь уже выросли их дети.

— Почему старая интеллигенция?

— У неё антимарксистские взгляды. Во время освобождения мы принимали представителей этой интеллигенции в партию, даже когда они были связаны с гоминьданом, потому что у нас было слишком мало марксистской интеллигенции. Влияние старой интеллигенции далеко не исчезло. Особенно среди молодёжи.

Неожиданно я замечаю, что картина на стене — это традиционный свиток с рисунками в маньчжурском стиле, такими же, как в кабинетах маршала Чэнь И и Чжоу Эньлая. Среди них нет ни одного изображения в духе социалистического реализма, которые покрывают стены домов в городе.

— Молодёжь, которую я встречал во время моих поездок,— говорит наш посол,— всё же глубоко предана вам, г-н председатель.

Мао знает, что Люсьен Пэй был министром образования и ректором Дакарского университета. Он также знает, что тот использует любую возможность для того, чтобы установить контакт с преподавателями и студентами. Посол немного говорит на литературном китайском языке, на котором свободно говорят многие работники нашего посольства, родившиеся в Китае.

— Можно видеть вещи и так…

Эта не просто вежливая фраза, сказанная с целью избежать дискуссии. Мао придаёт молодёжи такое же значение, как генерал де Голль или Неру. Похоже, он думает, что о молодёжи Китая могут быть разные мнения, и хотел бы, чтобы о ней можно было иметь иное мнение, чем то, какое имеет он сам. Он знает, что наш посол изучал новую китайскую систему образования — «половину времени работать, половину времени учиться», и что студентам разрешено приносить с собой на экзамены учебники…

Он предупредительно спрашивает посла.

— Давно вы в Пекине?

— Год и два месяца. Но я ездил на поезде в Кантон, посетил центр и юг страны, что дало мне возможность, г‑н председатель, не без волнений увидеть в Хунани дом, где вы родились. Я был в Сычуани и на северо-востоке. По пути в Яньань мы были в Лояне и Сиани. Везде я общался с народом. Конечно, это было поверхностное общение, но контакт, который я установил с преподавателями и студентами в Пекине,— настоящий, достаточно прочный контакт. Студенты устремлены к будущему, которое вы готовите для них, г‑н председатель.

— Вы видели лишь одну сторону… Другая могла ускользнуть от вашего внимания… Но она есть, это подтверждено. Общество — сложный механизм. Знаете, как на последней выставке цветов в Ханьчжоу назывались хризантемы? «Опьянённая танцовщица», «Старинный храм в лучах заходящего солнца», «Любовник, пудрящий свою возлюбленную»… Возможно, есть две тенденции… но назревает много конфликтов…

Как одиноко звучит его голос, когда речь идёт о будущем в этой стране, где люди только и говорят о братстве и будущем. Вспоминается наивная картинка из моего первого учебника по истории: Карл Великий издали смотрит на первых норманнов, которые поднимаются вверх по Рейну…

— Не решены проблемы ни сельского хозяйства, ни промышленности. Ещё более остра проблема молодёжи. Для того чтобы революция продолжалась, надо воспитывать детей…

Его дети, оставленные во время Великого похода у крестьян, не нашлись. Быть может, в какой-нибудь народной коммуне живут два молодых человека лет тридцати, которые и есть безвестные сыновья Мао Цзэдуна.

— Молодёжь должна проявить себя…

Внимание присутствующих становится ещё более напряжённым. Но оно совершенно не похоже на ту взволнованность и любопытство, когда они ожидали, что он скажет о возрождении Китая. Сейчас они слушали так напряжённо, как если бы мы говорили о секретных приготовлениях к атомному взрыву. «Проявить себя»… В стране 25 миллионов молодых коммунистов, из которых почти 4 миллиона интеллигенты. То, что Мао только что сказал, возвещает новую революционную кампанию, сравнимую с кампанией «ста цветов», завершившейся репрессиями.

«Пусть расцветают сто цветов, пусть соперничают сто школ!». Мао пустил в ход этот лозунг, который казался провозглашением либерализма, в то время когда считалось, что Китай «переделан». Критика, которую он приветствовал, должна была быть «конструктивной» критикой во вкусе коммунистических партий: он намеревался обосновать этой критикой необходимость реформ. Но столкнулся с массовой негативной критикой. Дело дошло до критики самой партии. Возврат к спартанству не заставил себя ждать: интеллигентов послали перевоспитываться в народные коммуны. Противники режима видели в кампании «ста цветов» приманку, обманный приём, с помощью которого побудили оппозиционно настроенных к режиму людей обнаружить себя. Но Мао искренне хотел смягчить линию партии, так же как он искренне и твёрдо решил восстановить её, как только понял, что критика, к которой он призвал, не была «самокритикой». Во многих отношениях сегодня ситуация сходна с такой, как если бы лозунгом было «Пусть расцветает молодёжь!». Не считает ли он, что молодых коммунистов могут увлечь за собой в новую кампанию, сравнимую с кампанией «большого скачка»? Кроме того, нужно снова подвергнуть испытанию партию.

Репрессиям, последовавшим за кампанией «ста цветов», подвергли не только протестующую молодёжь, но также и тех членов партии, которые разрешили ей протестовать: одним выстрелом были убиты два зайца. Нужно воздействовать на всю молодёжь и на этом воздействии испытать партию. Осада Запада народами слаборазвитых стран, на которую намекал во время нашей беседы Чжоу Эньлай («И стало быть,— сказал Мао,— судьба мира»), невозможна без китайской молодёжи.

Действительно ли Мао верит в освобождение мира под руководством Китая? Революция, подготовленная миссионерами великой революционной нации,— это, конечно, более грандиозная и более волнующая политика, чем политика Соединённых Штатов, направленная лишь на предотвращение революции. Бородин, советский представитель при Сунь Ятсене, сказал журналисту «Гонконг таймс»: «Вы понимаете действия протестантских миссионеров, не так ли? В таком случае вы понимаете и мои действия…». Но это было в 1925 году. Мобилизуют две тысячи танцоров и 300 тысяч зрителей для встречи руководителя Сомали, и что из того? Сталин верил в Красную Армию, а не в Коминтерн. Мао, возможно, верит в захват власти во всем мире слаборазвитыми странами не больше, чем Сталин верил в захват власти мировым пролетариатом. Революция победит; но пока сомалийские президенты, война во Вьетнаме, призывы готовиться к войне даже в деревнях — это оправдание спартанства. Мао благословляет Ханой, Сомали, Санто-Доминго и «ликвидирует» своих тибетских противников. Защита Вьетнама и коммунизация Тибета смыкаются между собой более тесно, гораздо теснее, чем символическая помощь разным там Сомали или Конго; это как бы близнецы у груди старой империи. Каждый вьетнамский партизан, павший в зарослях вокруг Дананга, оправдывает необходимость тяжкого труда китайских крестьян. Китай придёт на помощь (в какой мере?) всем угнетённым народам, борющимся за свободу, но борьба этих народов цементирует Китай. «Стратегически,— говорит Мао,— империализм обречён и, несомненно, капитализм вместе с ним; тактически с ним надо бороться, как войска Народно-освободительной армии боролись с войсками Чан Кайши». И тактически решающие сражения произойдут в Китае, так как Мао не ввяжется решительно в схватку вне Китая. Но Великий поход уже стал легендой, а оставшихся в живых участников войны против Чан Кайши называют ветеранами.

Мао сказал, что проблема промышленности ещё не решена, но я считаю, что это его не волнует: преобразование Китая — это уже факт, полагает он. Мао сказал, что ещё не решена сельскохозяйственная проблема: но некоторые — и прежде всего он сам — утверждают, что почти вся пригодная к обработке земля культивируется и урожайность может быть увеличена только в ограниченной мере; другие же заявляют, что в ближайшие годы будут распаханы целинные земли и урожайность удвоена. Атомная бомба и ручная повозка не всегда будут сосуществовать. Мао предвидит модернизацию сельского хозяйства и индустриализацию только в условиях наличия сильных китайских структур, когда партия олицетворяет массы, направляет и руководит ими, как император управлял земными силами. Сельское хозяйство и промышленность связаны между собой и должны оставаться связанными; политика важнее техники. Возможно, советское государство теперь достаточно сильно для того, чтобы русская молодёжь стала до известной степени безразличной к политике, которая всё же наполняет её гордостью; но китайское государство — это всё ещё не больше, чем ежедневная победа, добытая Китаем в борьбе и воодушевляющая его. Как и русское государство до войны, китайское государство нуждается во врагах. Можно ли суровую жизнь, при которой человек имеет, однако, ежедневно чашку риса, сравнить с былой нищетой, когда свирепствовал голод? Но нищета уходит, помещики времён империи и гоминьдана умерли, японцы и Чан Кайши ушли. Что общего между неграмотными из Цзянси, которые всё ещё похожи на революционеров-тайпинов, тибетскими крепостными, освобождёнными Народно-освободительной армией, и учащимися в институте национальных меньшинств, и студентами, с которыми беседовал Люсьен Пэй? Безусловно, угроза ревизионизма, о которой говорит Мао, в значительно большей степени состоит в этом, чем в тоске о прошлом, о котором теперь известны лишь худшие его стороны. У более 280 миллионов китайцев моложе 17 лет нет ни малейшего представления о том, что было до захвата Пекина.

После последней фразы переводчицы наступило молчание. Меня интересует, какие чувства Мао внушает своим товарищам. Это прежде всего почти дружеская почтительность: Центральный Комитет вокруг Ленина, но не Сталина. Но то, что он говорил мне, иногда казалось также обращённым к воображаемому оппоненту, которому он отвечает через них. Он как бы говорил: это будет так, нравится вам это или нет. Что касается окружавших его, то их сосредоточенное молчание на какой-то миг придало им сходство с членами трибунала.

— Кстати,— говорит Мао без видимой связи с предыдущим,— несколько месяцев тому назад я принимал парламентскую делегацию вашей страны. Ваши социалистическая и коммунистическая партии действительно верят в то, что говорят?

— Это зависит от того, что они говорят…

Социалистическая партия — это преимущественно партия, партия чиновников. Она действует через профобъединение «Форс увриер», членами профсоюзов которого состоят многие работники французской администрации. Это либеральная партия с марксистской фразеологией. На юге за социалистов голосует изрядное число владельцев виноградников.

Похоже, что эти элементарные истины поразили моих собеседников, как удар грома.

— Что касается компартии, то она по-прежнему получает четвёртую или пятую часть голосов избирателей. Мужественные и преданные рядовые члены партии, руководимые аппаратом, который вы знаете не хуже меня… Компартия — слишком революционна, чтобы могла возникнуть другая боевая партия, и слишком слаба, чтобы совершить революцию.

— Ревизионизм Советского Союза, может быть, не вызовет потерю голосов компартией, но вызовет потерю ею зубов.

Как партия она против нас. Как и все другие, кроме Албании. Они стали социал-демократическими партиями нового типа.

— Это последняя крупная сталинская партия. Если взять каждого коммуниста отдельно, большинство коммунистов хотели бы целовать вас в одну щеку, а русских — в другую.

Мао не совсем уверен, что он понял. Переводчица объясняет. Он поворачивается к маршалу Чэнь И, председателю республики Лю Шаоци, к министрам. Говорят, что смех Мао заразителен. Это правда: они все покатываются со смеху. Став опять серьёзным, он спрашивает:

— Что думает об этой партии генерал де Голль?

— Он не придаёт ей большого значения. Она лишь один из факторов во время выборов, и ничего больше. В настоящее время судьба Франции решается между ним и французским народом.

Мао задумывается.

— Меньшевики и Плеханов были марксистами, даже ленинцами. Но они оторвались от масс и кончили тем, что подняли оружие против большевиков. В итоге они кончили тем, что их сослали или расстреляли… Сейчас для всех коммунистов есть два пути: путь социалистического строительства и путь ревизионизма. Мы оставили позади этап поедания коры, но мы имеем только чашку риса в день. Принять ревизионизм — значит вырвать и эту чашку риса. Как я вам говорил, мы совершали революцию вместе с крестьянскими повстанцами; затем мы повели их против городов, которыми правил гоминьдан. Но преемником гоминьдана была не китайская коммунистическая партия, какое бы важное значение она ни имела; им была новая демократия. История революции, так же как и слабость пролетариата больших городов, заставила коммунистов вступить в сотрудничество с мелкой буржуазией. Также и по этой причине наша революция в конечном счёте похожа на русскую революцию не больше, чем русская революция была похожа на вашу… Даже сегодня широкие слои нашего общества находятся в таких условиях, что их деятельность неизбежно ориентирована на ревизионизм. Они могут приобрести то, что хотят, только забрав это у масс.⁶

Я думаю о Сталине. «Мы совершали Октябрьскую революцию не для того, чтобы отдать власть кулакам!..»

— Коррупция, беззаконие, высокомерие получивших образование, желание стать служащим, никогда больше не пачкать руки и тем самым добиться почёта для семьи, все эти глупости — это только симптомы. Внутри партии и вне её. Их причина — сами исторические условия. Но также и политические условия.

Я знаю его теорию: начинается с того, что перестают выносить критику, потом уклоняются от самокритики, потом отрываются от масс, а так как партия черпает свою революционную силу только в них, то допускаешь формирование нового класса; в конце концов, как Хрущёв, провозглашают устойчивое мирное сосуществование с Соединёнными Штатами — и американцы приходят во Вьетнам. Я не забыл его старого высказывания: «Здесь 70 процентов людей — бедные крестьяне; их чувство революции всегда было безошибочным». Он только что объяснил, как он истолковывает это: чтобы быть в состоянии учить массы, надо учиться у них.

— Вот почему,— говорит Мао,— советский ревизионизм — это… ренегатство. (Переводчица находит слово «ренегатство» почти сразу. Воспитывалась монахинями?) Советский ревизионизм идёт к реставрации капитализма. И спрашивается, почему бы Европе не быть довольной этим?

— Я не считаю, что они предполагают вернуться к частной собственности на средства производства.

— Вы так уверены? Посмотрите на Югославию.

У меня нет желания говорить о Югославии, но мне приходит в голову, что два больших бунтаря, Мао и Тито, оба не работали в Сером доме в Москве⁷, оба они — партизанские руководители.

— Я считаю, что Россия хочет освободиться от сталинских порядков, не возвращаясь к настоящему капитализму. Отсюда определённый либерализм. Но это влечёт за собой метаморфозу власти: не может быть либерального сталинизма. Если то, что мы называем русским коммунизмом, означает сталинский режим, мы перед фактом изменения режима. Конец капиталистического окружения и первенствующей роли тяжёлой промышленности, отстранение политической полиции в качестве четвёртой силы, победа 1945 года принесли с собой изменения в Советском Союзе по крайней мере настолько же радикальные, насколько радикален переход правления от Ленина к Сталину…

— Иначе говоря, вы думаете, что они не ревизионисты, потому что они более даже не коммунисты. Возможно, вы правы, если подумать о царящей там… (Переводчица не может подобрать слово. «Суматоха»,— предлагает наш переводчик.) суматохе, которая имеет лишь цель обмануть весь мир! Однако правящая клика допускает образование таких слоёв населения, которые ещё не являются классами, но влияют на коммунистическую политику.

Рим предаёт, как только он отходит от духа спартанства. Нелегко поддерживать дух спартанства, находясь рядом с Римом (который Китай, впрочем, считает Капуей). Я знаю раздражённый ответ русских: «Мао — догматик и фантазёр. Как можно сохранить революционный пыл через 50 лет после революции! Россия не может вновь начать Октябрьскую революцию, так как нет ни поражения царизма, ни капиталистов и помещиков. Китай проходит через те же испытания, через которые мы прошли 30 лет тому назад. У них нет ничего, в то время как у нас кое-что есть, и мы не можем вернуться к исходному положению. Появился новый фактор, который важнее всех идеологий: ядерная война уничтожит все вовлечённые в неё народы. Хрущёв положил конец террору и концентрационным лагерям и верил в возможность соглашений о разоружении. Он правил легкомысленно, но мы, так же как и он, хотим установить в мире коммунизм, в то же время избежав войны». Я знаю также ответ Мао. Он процитирует слова Ленина, сказанные им на смертном одре: «Исход борьбы зависит, в конечном счёте, от того, что Россия, Индия и Китай и т. п. составляют гигантское большинства населения»⁸. Мао напомнит, что китайская партия накопила больший опыт, чем все остальные. Он вспомнит высказывание человека, находящегося рядом с ним, Лю Шаоци: «Гениальность Мао в том, что европейскому по своему характеру марксизму-ленинизму он придал азиатскую форму». Он повторит, что отказ Хрущёва поддержать Китай в его стремлении вернуть прибрежные острова Куэмой и Мацзу был предательством, равно как и советская поддержка действий ООН в Конго. Что отзыв русских специалистов из Китая был рассчитан на то, чтобы заставить Китай отказаться от всех начатых строек. Что каждое вмешательство Соединённых Штатов делает их объектом ненависти бедного и революционного большинства и что распад колониальных империй требует сейчас быстрых действий. Что Хрущёв был мелкий буржуа-антиленинец, который от страха перед ядерной войной перешёл к страху перед революцией, и что советское правительство отныне неспособно ни к чему призвать массы, так как боится их.

Отправка инженеров и директоров заводов, горожан в народные коммуны — то же самое, что обязательная воинская повинность в Европе. Лозунги партии не ставятся под сомнение, не осуждаются даже сумасбродства, которые совершались во время кампании под лозунгом «Против буржуазных чувств, таких, как любовь между родителями и детьми или между людьми противоположных полов, когда эти чувства слишком горячие». Однако лозунгов придерживаются только в том случае, если массы остаются мобилизованными. Мао может строить Китай только с добровольцами. Но он больше стремится созидать Китай, чем воевать. Он уверен, что США не применят ядерное оружие во Вьетнаме, как не применили его в Корее. Он продолжает верить в непрерывную революцию — и больше всех его от неё отделяет Россия.

Секретарь в третий раз обратился к Лю Шаоци, и председатель республики в третий раз что-то тихо сказал Мао.

Последний сделал усталый жест и, опираясь на подлокотники, выпрямился. Из всех нас Мао держится наиболее прямо; он монолитен. Он всё ещё держит сигарету. Я хочу попрощаться с ним, и он подаёт мне почти женскую руку с такой розовой ладонью, как будто её обварили. К моему удивлению он провожает меня до выхода. Между нами, чуть сзади идёт переводчица; позади медицинская сестра. Присутствовавшие при беседе лица идут впереди нас, французский посол рядом с председателем республики, который не сказал ни слова. На довольно большом расстоянии позади нас — группа людей помоложе, я полагаю, высшие чиновники.

Он идёт, ступая так, словно его ноги не сгибаются, более чем когда-либо похожий на бронзового императора в своей тёмной куртке, окружённый людьми, одетыми в светлые или белые куртки. Мне приходит на ум Черчилль, когда он приезжал получить награду, «Крест Освобождения», и производил смотр почётного караула. Он так же тяжело ступал, останавливался перед каждым солдатом, рассматривал его награды, затем подходил к следующему. Казалось, он на пороге смерти. Солдаты смотрели на сражённого болезнью старого льва, медленно проходившего перед ними. Мао не сражён, он шагает тяжёлой поступью статуи Командора, словно легендарная фигура, поднявшаяся из какой-нибудь императорской могилы. Я привожу ему слова Чжоу Эньлая, сказанные им несколько лет тому назад: «В 1949 году мы начали новый Великий поход, и мы ещё на первом этапе».

— Ленин писал, что диктатура пролетариата — это беспощадная борьба против всех сил и традиций старого общества. Беспощадная. Если Хрущёв действительно верил, что в России исчезли противоречия, то, возможно, потому, что думал, будто правит возрождённой Россией…

— Какой?

— Одержавшей победы. Этим можно удовлетвориться. Победа — мать многих иллюзий. Когда он в последний раз приезжал сюда, возвращаясь из Кэмп-Дэвида⁹, он верил в компромисс с американским империализмом. Он воображал, что советское правительство — правительство всей России. Он воображал, что противоречия там почти исчезли. Истина в том, что, хотя возникшие в результате победы противоречия, к счастью, менее болезненны для народа, чем старые, они почти так же глубоки. Человечество, предоставленное самому себе, необязательно восстанавливает капитализм (вот почему вы, пожалуй, правы, говоря, что они не возвратятся к частной собственности на средства производства), но оно непременно восстанавливает неравенство. Силы, ведущие к созданию классов в новой форме, могущественны. Мы только что отменили воинские звания и знаки различия; каждый кадровый работник по крайней мере на один день в неделю снова становится рабочим; целые эшелоны городских жителей выезжают работать в народных коммунах. Похоже, Хрущёв думал, что революция совершена, когда коммунистическая партия захватила власть — как будто здесь речь идёт о национальном освобождении.

Мао не повышает голоса, но его враждебность, когда он говорит о русской компартии, так же ясно видна, как ненависть Чжоу Эньлая, когда тот говорит о Соединённых Штатах. Тем не менее в Лояне или на улочках Пекина дети, которые принимали нас за русских (они не видели никаких других белых), улыбались нам.

— Ленин хорошо знал, что в этот момент революция только начинается. Силы и традиции, о которых он упоминал,— это не только наследие буржуазии. Они также и наша судьба. Ли Цзунжэнь, который был вице-президентом гоминьдановского правительства, только что вернулся с Тайваня. Ещё один возвращенец! Я сказал ему: «Нам нужно ещё 20 или 30 лет усилий, чтобы сделать Китай могущественной страной». Но разве всё это только для того, чтобы этот Китай стал таким, как Тайвань? Ревизионисты смешивают причину со следствием. Равенство важно не само по себе, оно важно потому, что оно естественно для тех, кто не потерял связи с массами. Единственный способ узнать, действительно ли молодой кадровый работник настоящий революционер,— это посмотреть, действительно ли он связан с рабоче-крестьянскими массами. Молодые не являются «красными» от рождения, они не знали революции. Помните слова Косыгина на ⅩⅩⅢ съезде о том, что коммунизм означает повышение уровня жизни? Разумеется! Плавать — это надеть плавки! Сталин разгромил кулачество. Это не просто вопрос замены царя Хрущёвым, одной буржуазии другой, даже если её называют коммунистической. Это как с женщинами. Конечно, необходимо было дать им сначала юридическое равенство! Но после этого остаётся сделать всё остальное. Мышление, культура и обычаи, приведшие Китай к такому состоянию, в каком мы его нашли, должны исчезнуть, а мышление, обычаи и культура пролетарского Китая, который ещё не существует, должны появиться. Китайская женщина как частица масс также ещё не существует; но она начинает стремиться существовать. И потом, освободить женщин — это не значит производить стиральные машины, а освободить их мужей — это не значит производить велосипеды — это значит построить Московское метро.

Я думаю о его собственных жёнах или, скорее, о том, что о них рассказывают. Первая была выбрана его родителями. Это было во времена империи — Мао мог бы ещё видеть последнюю императрицу… Он снимает покрывало, находит жену безобразной, начинает искать другую. Вторая был дочерью его учителя. Он любил её и в одном стихотворении, используя значение её имени, назвал «мой гордый тополь». Она была взята в заложницы гоминьданом и обезглавлена. Я вспомнил фотографию, сделанную в Чунцине: Мао поднимает бокал, сидя напротив Чан Кайши; выражение его лица значительно холоднее, чем выражение лица Сталина, когда тот принимал Риббентропа. Третья жена была героиней Великого похода, была четырнадцать раз ранена. Он развёлся с ней (разводы редки среди членов китайской партии); сейчас она губернатор провинции¹⁰. В конце концов он женился на Цзян Цин, шанхайской кинозвезде, которая пробралась в Яньань через линию гоминьдановских войск, чтобы служить партии. Она была руководителем армейского театра. После захвата Пекина она жила только для Мао и больше никогда не появлялась публично¹¹.

— Пролетарский Китай,— продолжает Мао,— это не кули и не мандарины; Народная армия — это не партизаны и не армия Чан Кайши. Мышление, культура, обычаи должны рождаться в борьбе, а борьба должна продолжаться до тех пор, пока ещё существует опасность возврата к прошлому. Пятьдесят лет — это небольшой срок, даже не срок человеческой жизни… Наши обычаи должны отличаться от традиционных обычаев, как ваши— от феодальных обычаев. Базис, на котором мы всё построили,— это реальный тяжёлый труд масс, реальная борьба солдат. Тот, кто этого не понимает, ставит себя вне революции. Революция — это не победа, а смятение масс и кадровых работников в течение жизни нескольких поколений.

Так, несомненно, он говорил о Китае и в пещере Яньани. Я думаю о стихотворении, в котором, говоря о великих основателях Китая и Чингисхане, он добавляет: «Смотрите лучше в настоящее».

— И всё же,— замечаю я,— это будет Китай великих империй.

— Не знаю. Но знаю, что, если наши методы правильны, если мы не допустим никаких уклонов, Китай преобразуется сам.

Я ещё раз собираюсь попрощаться с ним: машины стоят у подъезда.

— Но в этой борьбе,— добавляет он,— мы одиноки.

— Не впервые…

— Я один с массами. Покамест.

Удивительный тон. В нём горечь, возможно, ирония, но прежде всего гордость. Можно бы подумать, что эти последние слова он сказал для тех, кто шёл с нами, но он начал говорить со страстью только после того, как они отошли от нас. Он идёт медленнее, чем его заставляет болезнь.

— То, что выражают избитым термином «ревизионизм»,— это смерть революции. То, что мы только что проделали в армии, должно быть сделано повсеместно. Я говорил вам, что революция — это также и чувство. Если мы решим сделать из неё то, что сейчас делают русские — чувство прошлого,— всё рухнет. Наша революция не может быть просто стабилизацией победы.

— Большой скачок — это, кажется, нечто значительно большее, чем стабилизация.

Его плоды окружают нас, насколько видит глаз.

— Да. Но с тех пор… Есть то, что видят, и то, чего не видят… Людям не нравится нести бремя революции всю жизнь. Когда я сказал: «Китайский марксизм — это религия народа», я имел в виду (но знаете ли вы, сколько коммунистов в сельской местности? Один процент!)… Я имел в виду, что коммунисты по-настоящему выражают интересы китайского народа, если они преданы делу, в которое включился весь Китай, как в новый Великий поход. Когда мы говорим: «Мы — дети народа», Китай понимает это так, как он понимал выражение: «Сын неба». Народ занял место предков. Народ, а не победившая коммунистическая партия.

— Маршалам всегда нравилась стабилизация, но вы только что отменили звания.

— Не только маршалам! Впрочем, те, кто уцелел из старой гвардии, формировались действиями, как наше государство. Многие из них опытные, решительные, рассудительные революционеры. Это с одной стороны. А с другой — существует целое поколение догматичной молодёжи, а догма бесполезнее коровьего навоза. Из неё можно сделать всё, что угодно, даже ревизионизм! Что бы о ней ни думал ваш посол, эта молодёжь проявляет опасные тенденции… Пришло время показать, что есть и другие…

Похоже, он одновременно борется против Соединённых Штатов, против России и против Китая: «Если мы не допустим никаких уклонов…».

Мало-помалу мы приближаемся к крыльцу. Я смотрю на него (он смотрит перед собой). Какая необычайная сила в его намёках! Я знаю теперь, что он снова собирается воздействовать. На кого? На молодёжь? На армию? Ни один человек после Ленина не потряс историю столь сильно. Великий поход отображает его лучше, чем любая личная деталь, и его решение будет грубым и жестоким. Он всё ещё колеблется, и в этом колебании, причину которого я не знаю, есть что-то эпическое. Он хотел переделать Китай — и переделал его; но так же настойчиво он хочет и непрерывной революции и для него желательно, чтобы молодёжь также этого хотела… Я думаю о Троцком, но его «перманентная революция» относилась к другим условиям, и я знал Троцкого только после его поражения (первое воспоминание: вечер, в Руайане, в ярком свете автомобильных фар взлохмаченные седые волосы, улыбка и мелкие редкие зубы). Человек, медленно идущий рядом со мной, постоянно думает ещё о чём-то, кроме непрерывной революции; это гигантская идея, о которой никто из нас не говорил: слаборазвитые страны гораздо более многочисленны, чем страны Запада, и борьба началась, как только колонии стали государствами. Он знает, что не увидит мировой революции. Слаборазвитые страны находятся на таком же уровне, как пролетариат в 1848 году. Но будет новый Маркс (и прежде всего он сам) и новый Ленин. За век происходит многое!.. Речь не идёт о союзе некоего внешнего пролетариата с внутренним пролетариатом, о союзе Индии с английскими лейбористами, Алжира с французскими коммунистами. Речь идёт о громадных зонах страданий, противостоящих этому маленькому мысу — Европе, ненавистной Америке. Пролетариат объединится с капитализмом, как в России, как в Соединённых Штатах. Но есть одна страна, посвятившая себя мщению и справедливости, одна страна, которая никогда не сложит оружия, никогда не ослабит своего духа перед глобальной конфронтацией. Эпоха трёхсот лет европейской активности сейчас на спаде — начинается китайская эра. Он напоминал мне императора, а сейчас, стоящий там, напоминает покрытые ржавчиной панцири военачальников, которые стояли вдоль погребальной аллеи императоров, а теперь стоят заброшенные в полях сорго. За всей нашей беседой подспудно крылась надежда на закат определённой цивилизации.

В просторном коридоре, не смея возвратиться назад, в помещение, где происходил приём, остановились сановники.

— Я одинок,— повторяет он. И неожиданно смеётся.— Ну, у меня есть несколько дальних друзей. Пожалуйста, передайте генералу де Голлю мой привет. Что касается их (он имеет в виду русских), вы знаете, революция не интересует их по-настоящему…

Машина отъезжает. Я отодвигаю занавески на заднем окне. Как и тогда, когда я приехал, но на этот раз при полном дневном свете, он стоит одиноко в своём тёмном костюме в центре круга людей в светлых костюмах немного сзади него. Нежные ветки мимозы колышутся от ветра, словно хлопья, словно кисти капка над головой королевы Казаманса. В небе проносится блестящий самолёт. Жестом тысячелетней давности приставив ладонь ребром ко лбу и прикрывая глаза от солнца, Старец Горы смотрит, как удаляется самолёт.

Примечания

1. Лоло — одно из наименований тибето-бирманской группы народов и, живущей на юге Китая и в небольшом количестве во Вьетнаме.— Маоизм.ру.↩
2. Т. е. Лю Шаоци.— Маоизм.ру.↩
3. М. М. Бородин (1884—1951) — агент Коминтерна, в 1923—1927 гг.— политический советник ЦИК Гоминьдана, потом был отозван в СССР. В 1949 г. репрессирован, скончался в тюрьме.— Маоизм.ру.↩
4. Под интеллигентами, кроме лиц свободных профессий, Мао подразумевает студентов, учителей, техников и инженеров, то есть массу тех людей, которые не являются ни рабочими, ни крестьянами, ни бывшими компрадорами или капиталистами.— Прим. ред.↩
5. Лидер индонезийских коммунистов Айдит будет вскоре убит после правого переворота.— Маоизм.ру.↩
6. В пятом выпуске был опубликован существенно отличающийся перевод этого отрывка: «Партия может измениться. Плеханов и меньшевики в прошлом все были марксистами, однако в дальнейшем стали выступать против Ленина, против большевиков, оторвались от народа. В настоящее время среди самих большевиков происходят изменения» и далее — «У Китая тоже две перспективы. Одна — это твёрдо идти по пути марксизма-ленинизма, по пути социализма. Другая — идти по пути ревизионизма. У нас есть социальные прослойки, которые хотят пойти по пути ревизионизма. Вопрос в том, как поступим мы. Мы приняли некоторые меры с тем, чтобы избежать ревизионизма».— Маоизм.ру.↩
7. Дом Коминтерна (ул. Вильгельма Пика, д. 4, корпус 1), построенный в 1938 г.— Маоизм.ру.↩
8. В.И. Ленин. Лучше меньше, да лучше.— Маоизм.ру.↩
9. Хрущёв был в США 15—27 сентября 1959 года, а сразу затем посетил Пекин по случаю празднования десятилетия китайской революции. 2 октября прошли две беседы с его и Мао участием.— Маоизм.ру.↩
10. Мальро напутал: Хэ Цзычжэнь была только председателем Женского союза провинции Чжэцзян.— Маоизм.ру.↩
11. Она играла важную роль в «пролетарской культурной революции».— прим. А. Мальро.↩