Кто такая новая женщина? Существует ли она? Не есть ли это плод творческой фантазии новейших беллетристов, ищущих сенсационных новинок?

Оглянитесь кругом, присмотритесь, задумайтесь, и вы убедитесь: новая женщина — она есть, она существует. Вы её уже знаете, вы уже привыкли встречаться с нею в жизни на всех ступенях социальной лестницы — от работницы до служительницы науки, от скромной конторщицы до яркой представительницы свободного искусства. И что всего поразительнее: вы гораздо чаще наталкиваетесь на новую женщину в жизни и только за последние годы начинаете всё чаще и чаще узнавать её облик в героинях изящной литературы. Жизнь десятилетиями тяжёлым молотом жизненной необходимости выковала женщину с новым психологическим складом, с новыми запросами, с новыми эмоциями, а литература всё ещё рисовала женщину былого, воспроизводила отживающий, ускользающий в прошлое тип. Какие яркие образы нарождающейся женщины-человека давала русская действительность в 70—80‑х годах. Но писатели шли мимо них, они их не чувствовали, не слышали, не схватывали, не отличали… Своей мягкой кистью чуть коснулся их Тургенев, но и у него эти образы тусклые, беднее действительности. Только в своей поэме — стихотворении в прозе,— посвящённой русской девушке, обнажил Тургенев голову перед трогательным образом той, которая посмела переступить заветный порог…

За подвижницами, имена которых запечатлены на страницах истории, следовала длинная вереница «безымянных»… Они гибли, как пчелы в потревоженном улье… Их трупами усеяна скалистая дорога в заветное, желанное, жданное будущее… Число их росло, умножалось с каждым годом. Но беллетристы, писатели продолжали шагать мимо них с тугой повязкой на глазах. Как будто изощрённый на привычных женских образах взор писателя не в силах был вобрать, усвоить и запечатлеть это новое. Беллетристика, совершенствовавшаяся, развивавшаяся, искавшая новых путей, новых красок и слов, продолжала упорно выводить обманутых, покинутых, страдающих слабых созданий, мстительных жён, очаровательных хищниц, безвольных «непонятых натур», чистых, бесцветных, милых девушек…

Флобер писал «Madame Bovary» в то время, когда рядом с ним, в плоти и крови, жила, страдала и утверждала своё человеческое и женское «я» такая яркая провозвестница нарождавшегося нового женского типа, какой являлась Жорж Санд¹.

Толстой разбирался в эмоциональной, суженной вековым порабощением женщины психике Анны Карениной, любовался милой, безвредной Китти, играл темпераментной натурой самочки Наташи Ростовой в то время, когда безжалостная действительность туго скручивала руки всё растущему, всё увеличивающемуся числу женщин-людей. Даже самые крупные таланты девятнадцатого века не ощутили надобности заменить чарующую женственность своих героинь свойствами, отмечавшими грядущую новую женщину. И только литература последних десяти-пятнадцати лет, только новейшие писатели и особенно писательницы уже не могли обойти нарождающийся, выявляющийся тип, не могли не запечатлеть их на страницах своих новых творений.

Теперь этот тип становится уже не сенсационной новинкой, теперь вы встретите его не только в «передовом» романе à thèse², разрешающем одну из современных многосложных проблем, но и в скромном, беспретенциозном бытовом рассказе.

Само собой разумеется, что тип «новой женщины» варьирует от страны к стране, что принадлежность к тому или иному социальному слою кладёт на него свой особый отпечаток, что психологической облик героини, её устремления, жизненные задачи могут значительно разниться между собою. Но как ни разнообразны эти новые героини, мы узнаем в них что-то общее, «видовое», что сейчас же позволяет нам отмежевать их от женщины прошлого. Те по-иному воспринимали мир, те по-иному реагировали, отзывались на жизнь. Не надо обладать ни особыми историческими, ни литературными познаниями, чтобы распознать лицо новой женщины в густой толпе обступивших её женщин прошлого. В чём это новое, в чём разница, мы не всегда отдаём себе отчёт. Ясно одно: где-то в подсознательной области у нас уже создался свой критерий, с помощью которого мы классифицируем, определяем женские типы.

Кто же такие эти новые женщины? Это не «чистые», милые девушки, роман которых обрывался с благополучным замужеством, это и не жены, страдающие от измены мужа или сами повинные в адюльтере, это и не старые девы, оплакивающие неудачную любовь своей юности, это и не «жрицы любви», жертвы печальных условий жизни или собственной «порочной» натуры. Нет, это какой-то «новый», «пятый» тип героинь, незнакомый ранее, героинь с самостоятельными запросами на жизнь, героинь, утверждающих свою личность, героинь, протестующих против всестороннего порабощения женщины в государстве, в семье, в обществе, героинь, борющихся за свои права, как представительницы пола. «Холостые женщины» — так всё чаще и чаще определяют этот тип. «Die Junggesellinnen»…

Основным женским типом близкого прошлого была «жена», женщина-резонатор, придаток мужчины, его дополнение. Холостая женщина менее всего «резонатор», она перестала быть простым отражением мужчины. Холостая женщина обладает самоценным внутренним миром, живёт интересами общечеловека, она внешне независима и внутренне самостоятельна… Двадцать лет тому назад такое определение ничего бы не говорило ни уму, ни сердцу. Девица, мать, просто «синий чулок», любовница или светская львица
à la Элен Куракина — всё это были понятия ясные, ходкие; но холостая женщина — ей не было места ни в литературе, ни в жизни. Когда в истории попадались женщины с чертами, напоминающими современную героиню, эти случайные отклонения от нормы рассматривались как психологический феномен.

Но жизнь не стоит на месте, а колесо истории, вращающееся во всё ускоряющемся темпе, заставляет уже людей одного и того же поколения вмещать новые понятия, обогащать свой лексикон новыми определениями. Новая, холостая женщина, о которой наши бабушки и даже наши матушки не имели представления, существует, она реальное, жизненное явление.

Новые, холостые женщины — это миллионы закутанных в серые одежды фигур, что нескончаемой вереницей тянутся из рабочих кварталов на заводы и фабрики, к станциям круговых дорог и трамваев, в тот предрассветный час, когда утренние зори ещё борются с ночною тьмою… Холостые женщины — это те десятки тысяч молодых или уже увядающих девушек, что в больших городах ютятся в своих одиноких комнатах-клетушках, увеличивая собою статистику «односемейных» хозяйств. Это те самые девушки, женщины, что ведут непрерывную, глухую борьбу за жизнь, что просиживают дни за конторским столом, что стучат на телеграфных аппаратах, что стоят за магазинным прилавком. Холостые женщины — это девушки со свежей душой и головой, полной смелых мечтаний и планов, которые стучатся в храмы наук и искусства, которые деловитой, мужской походкой обивают тротуары в поисках грошового урока, случайной переписки… Холостую женщину вы увидите сидящую за письменным столом, заканчивающую опыт в лаборатории, роющуюся в архивных материалах, спешащую на больничную практику, готовящую речь для политического выступления.

Как не похожи эти образы на героинь недавнего прошлого, на обаятельных, трогательных женщин Тургенева, Чехова, на героинь Золя, Мопассана, на безлично добродетельные женские типы литературы немецкой и английской даже 80‑х и начала 90‑х годов! Жизнь творит новых женщин — литература их отражает.

Длинной пёстрой лентой разворачивается перед нами недавно начавшееся шествие героинь нового женского облика. Впереди, расчищая густые, колючие заросли терновника современной, действительности, идёт своей спокойной, гордой, решительной поступью работница Матильда³. Терновник жизни до крови ранит руки, ноги её, терзает ей грудь… Но не дрогнет уже это окаменевшее, закалившееся в горе и муках лицо, лишь глубже врезаются горькие складки у рта, лишь холоднее блеск её непреклонно гордого взора. Новое горе, искра радости — редкая залётная гостья в рабочей среде — проходят мимо, не задевая её… Матильда стоит на горе, гордая, непоколебимая, непреклонная, закутанная в серую шаль… Статуя печали. Но глаза её устремлены в неведомое — она видит «будущее», она верит в него… Закалённая в ранних схватках с жизнью, пришла Матильда в город. Свежесть, юность, здоровье били в ней ключом. Постучалась у фабричных ворот и вошла в мастерскую. Кирпичное чудовище поглотило ещё одну жертву. Но Матильда не боится жизни. Уверенно и гордо переступает она через капканы, что, издеваясь над одиноко бредущей девушкой, ставит ей судьба. Житейская грязь и пошлость не прилипают к её опрятным одеждам. Матильда непоколебимо, в наивном неведении несёт через жизнь своё ясное, чистое человеческое «я». Она только «одинокая, бедная фабричная девушка», но она горда тем, что она такая, как она «есть», она горда своей внутренней силой, тем, что она сама по себе. Первая нежная, ясная, как сама молодость, привязанность, первая радость материнства… Первое ощущение любовной зависимости, робкий «бунт» за былую свободу… Потом волна новой, горячей, как лето, страсти… Страдания, муки любви, томление, боль, разочарование, и снова материнство, и снова одиночество… Но не покинутая, «погибшая» девушка, не жалкое, придавленное созданье стоит перед нами, нет, гордая, одинокая, замкнувшаяся в себе мать-человек. Растёт, крепнет личность Матильды, и каждая новая боль, каждая новая страница жизни лишь отчётливее выявляют в ней её сильное, непоколебимое «я».

Рядом с Матильдой, мягко ступая своими загорелыми, потрескавшимися от жары и непогоды босыми ногами, бредёт рязанская уроженка Татьяна⁴. Ходит с такими же бесприютными, как она сама, бездомными… «Кусок меди в куче обломков старого, изъеденного ржавчиной железа»… Сегодня занята в Майкопе в период косовицы, завтра бредёт на Дон с партией случайных товарищей… Где почуют заработок, туда и тянутся люди.

С ними и Татьяна. Свободная, как ветер, одинокая, как ковыль степной. Никому не дорогая. Некому постоять за неё. С глазу на глаз, грудь с грудью ведёт она непрерывную, неустанную борьбу с судьбою… Треплет, не жалеет её судьба, не ласкова она, сурова к холостым женщинам подобно Татьяне или Матильде… Но не гнётся Татьяна под ударами бича жизни, долго не гнётся, носит в душе своей мечту затаённую, снится ей земляное, незатейливо-ясное, как безветренный летний день, будущее… Ходит по свету и ищет своего счастья. А оно, точно издеваясь над Татьяной, уплывает всё дальше и дальше… И только крохи мимолётных, земных радостей подбирает жадная до жизни, вся насторожённая, вдумчиво-ласковая Татьяна-рязанская.

Растрогал душу её проходящий, заплакала, загорелась и отдалась ему просто, правдиво, как отдаются, вырывая у жизни свои маленькие земные радости, одинокие, «холостые» поневоле женщины, кочевницы-работницы. Но жизни своей с проходящим связать не захотела: «Не годится это мне… не согласна! Кабы ты крестьянин был, а так что толку? Одним часом жизни не меряют, а годами»…

И ушла, тихо улыбнувшись ему на прощанье, ушла искать своего задуманного счастья-мечту, ушла, унося с собою душу свою, будто одна она на земле и будто всё надобно ей одной устроить по-новому…

Идут Матильда и Татьяна, раздирают терновники жизни, прочищают руками и грудью своею новую дорогу к желанному будущему… А за ними толпятся, спешат вступить на новопроложенный путь новые женщины других социальных слоёв… И их цепляют, ранят оставшиеся ветки колючего терновника, и их ноги, непривычные к хождению по острым камням, покрыты запёкшимися ранами и по их следам бегут красные струйки крови… Но остановиться нельзя: тесной, непрерывной вереницей прибывают всё новые и новые на проложенный путь, и всё шире становится дорога… Горе ослабевшей!.. Горе обессилевшей!.. Горе оглянувшейся назад; в уходящую даль прошлого!.. Её столкнут с дороги тесные ряды спешащих вперёд… И с поникшей головою, в сторонке от новой дороги, побредёт ослабевшая, оглянувшаяся на серый замок прошлого рабства… В густой толпе идущих по новому пути женских образов мы узнаем героинь всех национальностей, всех общественных слоёв. Впереди вырисовывается красочная фигура артистки Магды⁵, этой гордой своим искусством, своим достижением девушки-женщины, с её дерзновенным для женщины девизом: «Я — это я, и только через себя я стала такая, какая я есть». Магда переступила через традиции бюргерского дома провинциального города, она бросила перчатку в лицо буржуазной морали. Но гордо стоит она, «согрешившая», в доме родительском, у себя на «родине». Магда знает цену своей личности и непреклонно защищает своё право быть такой, как она есть: «Перерасти свой грех — это ценнее той чистоты, что вы здесь проповедуете».

Решительно вступает на новую дорогу смелая, умная, яркая девушка Ольга⁶. Она вырвалась из старозаветной еврейской семьи и, преодолев ряд жизненных препятствий, попала в водоворот жизни большого европейского города. Её приобщают к избранному кружку интеллектуальных «сливок общества», пёстро разворачивается перед ней жизнь культурно-капиталистического центра… Борьба за жизнь, борьба с интеллигентской безработицей, борьба за утверждение себя, как человека и как женщины. Ольга живёт так, как живут тысячи девушек-интеллигенток в большом культурном городе,— одинокой, трудовой жизнью. Ольга не боится жизни и смело требует у судьбы своей доли личного счастья. Тот, кого любит Ольга, и близок и далёк от неё. Их жизненные пути временно скрещиваются. Основать общую жизнь — это не в интересах обоих. Любовь — лишь полоса в их богатой переживаниями жизни. Страсть тухнет, гаснет, отмирает и любовь. Они расходятся. И опять перед нами не слабая, жалкая, покинутая девушка, но человек, испивший из чаши, в которой вино было смешано с оцетом⁷. Ольга сильнее своего избранника. В минуту несчастья, даже любовного горя, он бежит к Ольге, как единственно верному другу… В сложной, богатой переживаниями и борьбой жизни Ольги любовный роман — лишь привходящий «эпизод»…

В толпе новых женщин, величаво подняв свою красивую голову, уверенно ступает женщина-врач Лансевеле⁸, типичная холостая женщина. Её жизнь — наука и врачебная практика. Её храм и дом одновременно — клинические залы. Среди коллег-мужчин она завоевала признание и почтение; мягко, но упорно отклоняет она всякие матримониальные попытки с их стороны. Для любимого дела, без которого она не могла бы жить и дышать, ей нужна её свобода, её одиночество. Строгие одежды, размеренная жизнь по часам, борьба за практику, торжество самолюбия при победе над диагнозом коллеги… На читателя уже веет холодом от образа «эмансипированной женщины». Но как бы в случайно подсмотренной сцене он вдруг случайно узнает докторшу совсем с другой стороны. Каникулы и она со своим «другом», тоже врачом, отдыхает на лоне природы. Здесь она женщина, здесь царит её женское «я». Воздушные, светлые одежды, радостный смех… Она не скрывает своей «связи» и если не живёт со своим другом в Париже, то только потому, что так им, коллегам, «удобнее»…

Перегоняя величавую докторшу, несётся, спешит горячая Тереза⁹, вся огонь, вся стремление. Она — австрийская социалистка, пламенная агитаторша. Побывала в тюрьме. С головой ушла в партийную работу. Но когда волна страсти захлёстывает и её, она не отрекается от блеснувшей улыбки жизни, она лицемерно не кутается в полинялую мантию женской добродетели, нет, она протягивает руку своему избраннику и уезжает на несколько недель испить из кубка любовной радости и убедиться, насколько он глубок. Когда же кубок, оказывается плоским, она отбрасывает его без сожаления и горечи. И снова за работу… Для Терезы, как и для большинства её товарищей-мужчин, любовь — лишь этап, лишь временная остановка на жизненном пути. Цель жизни, её содержание — партия, идея, агитация, работа…

С рассудительным спокойствием избирает себе новую дорогу другая новая женщина — Агнесса Петровна¹⁰, одна из первых русских героинь типа «холостых». Она — писательница и секретарь редакции, она «прежде всего человек дела». Когда Агнесса работает, когда ею овладевает какая-нибудь мысль, идея, для неё тогда ничто и никто не существует. «Этим я делиться не умею, и тогда я хочу свободы и свободу свою не отдам ни за какую любовь». Но когда Агнесса возвращается из редакции и меняет своё рабочее платье на шёлковый капот¹¹, ей приятно сознавать себя «просто женщиной» и на мужчине проверять своё обаяние. В любви она ищет не содержания и не цели жизни, а лишь того, что обычно ищут мужчины: «отдыха, поэзии, света», но власти над собой, над своим «я» даже со стороны любимого мужчины она органически не признаёт.

«Принадлежать мужчине как вещь, отдать ему свою волю, своё сердце, посвятить весь ум и все силы на то, чтобы ему одному было хорошо, сделать это с полным сознанием, с радостью,— тогда женщина может быть счастлива. Но почему это именно одному?.. Если надо забыть себя, так я это сделаю скорее не для того, чтобы у него одного был хороший обед и спокойный сон, а для десятков других, несчастных»…

И когда Мятлев делает попытки посягать на свободу Агнессы, когда он ставит свою любовь между нею и её делом, её писанием, Агнесса считает их договор нарушенным и союз расторгнутым…

Не спеша, с оттенком неуверенности, следует за Агнессой менее законченный образ холостой женщины — Веры Никодимовны¹². Вера Никодимовна — курсистка последнего поколения, с налётом модернизма. У неё есть «прошлое», и это прошлое, кончившееся «ужасной, ужасной пошлостью», оставило тёмный след на душе. Не одна «физиология» толкнула рассудочную и скорее холодную Веру в объятия мужчины… «Никто не знает, как мало виновата в этом чувственность, как далеко это от распущенности»,— признаётся она своей молоденькой приятельнице. Что-то другое стояло за этим. Что именно? Жажда материнства?

Быть может, искание близкой, понятливой души — этой опасной удочки, на которую попадаются даже трезво-рассудочные холостые женщины… С тех пор Вера Никодимовна окружена ищущими её мужчинами. Но, сторонясь сближения с ними, она по атавистической привычке, унаследованной от бабушек, дразнит их надеждами; быть «обворожительной» стало её специальностью. Но в противоположность бабушкам за свободу свою она держится крепко, и за пределами гостинного флирта Вера Никодимовна — работающая, думающая женщина-человек…

С грустной улыбкой проплывает мягкий образ чахоточной Мери¹³, за ней, постукивая своими поношенными башмаками, спешит на заработки маленькая, смелая подвижница Таня¹⁴. Им вслед несётся гаденький смех духовно-бедной, пошлой Аннет¹⁵, своего рода пародии на холостую женщину. Наивно-грубовато пробивается по новому пути героиня Санжар — Анна¹⁶. Взявшись за руки, идут «районщицы»: Мирра, Лидия, Нелли¹⁷. У каждой есть что-то своё, святое, не женское только. Даже у будто бы пустенькой Лидии — её тщеславие, её карьеризм… Но когда налетает любовь, когда женское естество предъявляет свои права, тогда все эти девушки без былого сентиментального ужаса перед собою переступают запретный для девушки порог… А там опять закручивает их многострунная жизнь, в которой любовь — лишь привходящая мелодия…

Лаская глаз своим душевным изяществом, будто вся сотканная из мягких, акварельных тонов, скользит, избегая острых камней, артистка театра варьете — Рене¹⁸. С разбитыми иллюзиями, с израненным сердцем ушла она от мужа, бросила перчатку свету, к которому принадлежала когда-то. Её жизнь теперь — в искусстве, в творимых его мимических танцах и сценках без слов. Кочующая, утомительная, трудовая жизнь… Она не ищет, а бежит от приключений: слишком изранено, исколото сердце. Свобода, независимость и одиночество — венец её личных желаний. Но когда Рене после долгого трудового дня садится к камину в своей одинокой квартире, она ощущает, как безглазая тоска одиночества вползает в комнату и становится за её креслом.

«Я привыкла жить одна — заносит она в свой дневник,— но сегодня я себя чувствую такой одинокой… Разве я не самостоятельная, не свободная?.. И… ужасно одинокая»… Не звучит ли в этой жалобе женщина прошлого, привыкшая слышать вокруг себя знакомые, любимые голоса, ощущать чью-то привычную ласку?

И Рене, когда встречает на пути своём настойчивую любовь-привязанность, позволяет налетевшей волне и её подхватить. Но страсть не ослепляет, не туманит привычного к анализу мозга.

«Се ne sont que mes sens qui sont attaques,— констатирует она с грустным сожалением,— point d’autres delires que celui de mes sens»¹⁹. Рене трезвеет. Новая любовь не даёт того, что искала Рене.

В объятиях любимого она по-прежнему одинока, и «la Vagabonde» бежит, бежит от своей любви, бежит потому, что эта любовь так далека от её утончённых запросов любви.

Прощальное письмо Рене к покидаемому другу — это документ современной, требовательной, взыскательной к жизни женской души…

За ней проходит героиня Бенетта²⁰, писательница, девушка-женщина. Порыв экстаза, преклонения бросил её в объятия большого музыканта, но пережитое только помогает ей найти и утвердить себя, выявить свой талант писательницы и трезвее, вдумчивее, сознательнее отнестись к жизни. Когда же налетает новая любовь, она уже не бежит от неё в ужасе, как бы делали героини былых английских романов, считая себя недостойными — падшими, но с улыбкой идёт ей навстречу.

Стремительно рвётся вперёд беспокойная, темпераментная Мая²¹, с её иронической складкой ума. Все события её жизни — лишь этапы для отыскания самой себя, для утверждения себя-личности: борьба с семьёй за самостоятельность, разрыв с первым мужем, кратковременный роман с ориентальным героем, вторичный брак, полный изощрённых психологических сложностей, внутренней борьбы в душе самой Май между «старой» и «новой» женщиной, живущей в ней; опять разрыв, опять искание, пока Мая не встречает, наконец, человека, который умеет отнестись с уважением к её «голосу» — этому символу личности, признать его ценность и образовать тот внутренне свободный любовный союз, о котором Мая всю жизнь томится.

Жизнь Май полна психологических сложностей, переживаний; но то, что давно бы сломило женщину прошлого (измена любимого человека, разрыв с двумя мужьями), то служит лишь «уроком» для Май, позволяя ей полнее осмыслить себя. Она следует бессознательно совету Гёте — каждый день начинать жизнь сначала, как будто только сегодня она началась… «Моя сильная, смелая воля, которую ничто не могло сломить, спасала меня. Моя бессознательная воля сохранить самое себя. Как рука ангела-хранителя, вела она меня через жизнь»,— говорит сама Мая.

И всё-таки в Мае ещё очень много пережитков прошлого. Новая, самостоятельная, внутренне свободная женщина постоянно борется с атавистической «тенью мужа», его резонатором. Как знакомо её наивное, добросовестное старание «подделываться» даже внутренне под вкус того мужчины, которого она любит, «исправить» себя соответственно идеалу, который рисует себе её избранник. Будто сама по себе она ценности не имеет, будто её личность измеряется лишь отношением к ней мужчины. Это та атавистическая в женщинах черта, которая заставляла даже такую великолепную, такую яркую, такую обаятельную индивидуальность, как Жорж Санд, то вместе с пылким Мюссе отрекаться от земли, то в угоду трезвого политика Мишеля из Буржа кутаться в политическую тогу и пытаться отречься от витания в надзвёздном мире художественного творчества… Но сильная индивидуальность женственной Жорж Санд сама ставила границы таким экспериментам. Наступал момент, когда Жорж Санд ощущала, что начинает терять себя, что в приспособлении своём женщина, Аврора Дюдеван, погубит, съест, затопчет смелого, мятежного, стремительного мечтателя, поэта Жоржа Санд. Тогда она неожиданно выпрямлялась во весь рост своей сильной, яркой личности, и чуждые ей душевные порывы спадали сами собою. В таких случаях Жорж Санд рвала прежнюю связь беспощадно. И если такое решение назревало в её душе — ничто уже не могло её удержать, никакая власть, даже собственная страсть не могла сломить волю этого большого человека с чарующей, чутко-отзывчивой женской душою… Когда Аврора Дюдеван темной осенью скачет из своего имения Ногана на мимолётное, прощальное свидание с Мишелем из Буржа, хотя решение уже созрело и принято — порвать с ним, вы не боитесь за Ж. Санд, вы чувствуете, что это свидание не в силах изменить её решение, что это лишь последняя дань гаснущей страсти, которую Жорж Санд кидает плачущей Авроре… Этап перейдён, переживанию поставлена точка.

Мая Мейзель-Хесс, разумеется, мельче, слабее Жорж Санд, но и для неё есть предел приспособления к возлюбленному, и её атавистическая склонность отказаться от себя, стушеваться, раствориться в любви наталкивается на уже развитую, определившуюся в ней человеческую личность. И Мая в нужную минуту тоже выпрямляется и уходит, спасая себя, «свой голос»…

Как трудно современной женщине сбрасывать с себя эту воспитанную веками, сотнями веков способность в женщине ассимилироваться с человеком, которого судьба выбрала ей в властелины, как трудно ей убедиться, что и для женщины грехом должно считаться отречение от самой себя, даже в угоду любимому, даже в силу любви…

Возле Май твёрдо ступает холодно-рассудочная, честолюбивая Ута²². Ута — артистка; вся её жизнь — это сплошное выявление и украшение своего «я», которое она сама ценит превыше всего в мире. Как будто самое искусство дорого ей лишь как способ полнее и всестороннее развить и проявить свою сильную индивидуальность. Это — естественная реакция против векового самоунижения женщины, её покорного отречения от права быть самоценной личностью.

Сильное, яркое честолюбие, холодный ум, громадный эгоизм и яркий сценический талант перевешивают и загоняют в тёмный угол Уту-женщину. Равнодушно проходит она мимо личного счастья, мимо беспредельной привязанности Клодта. Его любовью она дорожит, любуясь в ней на своё отражение, как в зеркале. Когда Клодт на её глазах, толкаемый отчаянием, измученный холодным равнодушием Уты, изменяет ей, Ута плачет, но в ней оскорблена не женщина, а артистка, стоящая у всех на виду, поклонник которой посмел уйти к её сопернице, к ненавистной Фрончини. Рыдает в ней не любовь оскорблённая, а задетое самолюбие. Ута до конца романа остаётся верной себе — она несёт через жизнь свой душевный холод и преклонение перед собственным «я»… Но не потому ли, что в Уте отсутствует тот «священный огонь», который и из маловышколенных артистов делает «великих», может, легкомысленная, темпераментная самочка Фрончини побеждает умную, тонкую, даже «великую» в своём разработанном искусстве, бестемпераментную Уту?

В толпе мелькает балованная жизнью художница Таня²³. Таня — замужняя женщина, и тем не менее её нельзя не отнести к типу «холостых» женщин, как нельзя не отнести сюда и Маю, три раза заключавшую формальный брак. Таков их внутренний облик. Разве даже живя под одной кровлей со своим гражданским мужем «Зигфридом», Таня не остаётся по-прежнему свободной, самостоятельной, человеком — «сама по себе»? Она морщится, когда её муж, представляя её друзьям, как жену, не называет её по собственному имени. Каждый из них живёт в своём мире; она — искусством, он — своей профессурой, наукой. Это пара хороших друзей-товарищей, связанных душевными узами, но как добрые друзья, не стесняющие свободу друг друга.

В эту ясную атмосферу врывается слепая физиологическая страсть Тани к красивому самцу Старку. В Старке Таня любит, разумеется, не его духовный облик, не его «душу», а das ewig Mannliche, что потянуло её к нему с первой встречи. Мимо его духовного облика она скользит так, как до сих пор мужчины скользили мимо души даже страстно любимой женщины и беспомощно разводили руками, когда «обожаемая» Аня, Маня или Лиза в слезах бросали им привычный упрёк: «Но душу-то, душу-то ты не даёшь свою»… Отношение Тани к Старку вообще носит на себе печать чего-то мужского. Чувствуется, что как личность она и ярче, и сильнее, и богаче его. Таня слишком человек, слишком мало самка, чтобы голая страсть могла удовлетворить её; она сама сознает, что страсть к Старку не обогащает, а беднит её душу, сушит её. Характерно, что Таня меньше страдает от сознания своей измены мужу, сколько в минуты отрезвления от любовных чар мучится несовместимостью такой любви с планомерной, усидчивой работой, составляющей суть жизни Тани. Страсть съедает силы, время Тани, мешает свободной работе творчества… Таня начинает терять себя и то, что для неё самое ценное в жизни. И Таня уходит, Таня возвращается к мужу, но не потому, что так велит «долг», и не из жалости к нему, а из любви к самой себе, спасая себя, свою личность²⁴. Со Старком она может потерять себя. Она уходит, унося под сердцем ребёнка Старка… Уходит, когда страсть ещё не угасла… Где героини романов доброго старого времени, которые бы имели мужество, смелость поступить, как Таня?

Таня делает тот выбор, какой в своё время сделала одна из первых новых по психологии женщин Ибсена — Эллида. Когда человек с моря требует, чтобы Эллида последовала за ним, а муж предоставляет ей полную свободу выбора — Эллида остаётся с мужем. Она осталась, сознавая, что этим она сохраняет свою внутреннюю свободу, тогда как, уйдя с человеком из-за моря, она её утратит. Эллида осознала, что ей угрожает самый страшный для женщины плен — плен страсти, власть того, кто держит её женское сердце в своих руках…

Скромно пробирается душевно стойкая, духовно-сильная Иозефа²⁵, своими руками помогая обламывать торчащие ещё по краям дороги колючие кусты житейского терновника. Она утаптывает дорогу к экономической самостоятельности женщин буржуазной среды, она указывает путь к свободным профессиям… Неуверенной стопой нащупывает путь чуткая, насторожённая Криста Рулянд²⁶, этот чарующий духовный облик просыпающейся женщины, большими, широко раскрытыми глазами вопрошающей мир, ищущей «новой правды», женщина, впервые научающаяся познавать самое себя. Её девиз: «Я — это я, ты – это ты, единое мы только в любви».

Затаив трагедию своей души, свою ей самой непонятную, жуткую, непривычную «мировую скорбь», пробирается робко, по краешку дороги, с ещё закрытыми для «новой правды» глазами героиня Юшкевича — Елена²⁷. Она — не холостая и даже не вполне новая женщина: в сложный узел сплелись в её психологии чёрточки нового и старого типа. Вечно женское в ней ярко и сильно, но дух её — её человеческое «я» — полон сурового вопроса, мягкая, женская душа, податливая, любящая, полна женских противоречий и даже рабской лжи, а мятежный, непримиримо ищущий, вопрошающий дух делает из Елены образ нового склада. В мягких тонах описал её Юшкевич и так бережно, так любовно касался этого образа, будто боялся словом одним разбить эту хрупкую женскую душу, погибшую от трагедии духа.

В толпе новых женщин мы различаем Ренату Фукс²⁸, эту «бунтующую душу», сумевшую сохранить свою душевную чистоту, прейдя через стыд и грязь. На лице её застыло величавое спокойствие, на девичьих руках её лежит младенец, будущий «новый человек»… Рядом с ней гордо ведёт за руку свою дочь героиня Грэнт Аллена²⁹, дитя любви, дитя «демонстративно» неоформленного союза… Деловито размахивая руками, бежит в свою лабораторию химичка Мария³⁰, с ясной улыбкой и найденной в жизни гармонией… Высоко над головой несёт среди облепляющей её грязи житейской проститутка Милада³¹ свою «священную миссию»… Надев на себя личину «кокетливой самочки», сознательно переступает через собственную страсть эсеровка Анна Семеновна³²… Иронизируя над предрассудками света, лёгкой походкой, не задевая своими воздушными одеждами терниев жизни, скользит эмансипированная английская студентка Фанни³³… Мелькает знакомое лицо другой студентки далёкого севера — Анны Map…³⁴ Пытаются вступить на новый путь отдельные героини Бьернсена, Ионаса Ли («Дочери Коменданта»), Яковсена, Лефлер. Тревожно останавливаясь, будто прислушиваясь к голосу женщины прошлого у себя в душе, нехотя вступает на новый путь Дженни³⁵ норвежской писательницы Ундзет. Как и Таня Нагродской, она убегает от отца своего будущего ребёнка, чтобы материнство не скрепило ещё сильнее уз, начавших её тяготить… Всё смелее идёт она теперь по новому пути; но голос прежней женщины напоминает о прошлом, будит забытые эмоции, понятия, представления… Дженни останавливается, Дженни оглядывается назад и падает мёртвая.

А мимо проплывают всё новые и новые образы женщин, просыпающихся, «бунтующих», ищущих…

Мягкий, чарующий силуэт Франсуазы Удон³⁶ с её любовью-дружбой к Кристофу, с её страстью к другому, с её огненным темпераментом, ненасытным честолюбием артистки, железной волей и чуткой, деликатной душой… Рядом с нею неприкрашенный, жизненный тип работящей, уравновешенной Сесиль³⁷, не сознающей, что в её покойном «достижении» сокрыта «новая правда»… Суфражистка Юлия Франс³⁸, беглянка из России Мария Антин³⁹, еврейская девушка, пробившая себе путь к американскому гражданству, к обеспеченному положению, отдельные героини Рикарды Хук⁴⁰, Габриель Рейчер, Сары Гранд, Гемфри Уорд, Крандиевской, симптоматического Боборыкина, салонного Марселя Прево⁴¹…

Много их, не перечислить всех в этом беглом очерке. Но именно то, что этих новых женщин так много, что с каждым днём прибывают всё новые и новые, что эти образы уже в опошленном виде попадаются даже в лубочных писаниях Вербицкой,— это показатель, что жизнь неустанно творит и созидает новый женский тип.

Что-то чужое, порой отталкивающее нас своею непривычностью, несёт с собою новая женщина. Мы приглядываемся к ней, ищем знакомых, милых черт, какими обладали наши матери, бабушки. Но перед нами встаёт, заслоняя прошлое, целый мир новых эмоций, переживаний, запросов. Мы недоумеваем, мы почти разочарованы… Где былая милая женская покорность и мягкость? Где привычное уменье женщин «приспособиться» в браке, стушеваться даже перед ничтожным мужчиной, уступить ему первенство в жизни?

Перед нами женщина-личность, перед нами самоценный человек со своим собственным внутренним миром, перед нами индивидуальность, утверждающая себя, женщина, срывающая ржавые оковы своего пола…

Каковы, однако, те свойства характера, те новые эмоции, те чёрточки в психологии женщин, которые позволяют нам отнести их по внутреннему облику к разряду новых женщин, холостых?

Эмоциональность была одним из типичных свойств женщины прошлого, эмоциональность служила одновременно и украшением, и недостатком женщины. Современная действительность, вовлекая женщину в активную борьбу за существование, требует от неё уменья побеждать свои эмоции, уменья переступать не только через многочисленные препятствия социального характера но и волею укрощать свой немощный, легко, по-женски, ослабевающий дух. Чтобы отстоять у жизни свои новозавоёвываемые права, женщине приходится совершать над собой гораздо большую воспитательную работу, чем мужчине. Чёрные думы, заботы гнетут Иозефу в романе И. Фраппан: «труд», слабые плечи её гнутся под непривычной ношей жизни. Ей хочется разрыдаться, разжалобиться над собою, как это делали прежние женщины, отдаться своему горю. Но работа — установленная, размеренная по часам работа в клинике — не ждёт. Её нельзя по произволению отсрочить, отодвинуть, подобно уборке дома или штопанью детского платья… Иозефе приходится сделать привычное для мужчины и незнакомое для женщин прошлого усилие над собою, запрятать под замок своё личное, и в урочный час — она в клинике…

У Матильды умирает ребёнок — её радость, всё, что осталось ей от её знойной, как лето, любви… Но станок крепко приковывает Матильду к фабричной мастерской, и её привычные пальцы работают, не обрывая ниток…

Современная действительность беспощадно требует от каждой женщины, имеющей промысел, профессию, работу вне дома, той доли внутренней самодисциплины, того уменья волей побороть эмоции, какая лишь в виде исключения встречалась у женщины прошлого.

Ревность, подозрительность, нелепая «бабья» месть, разве же это не типичные свойства женщины прошлого? Ревность — эмоция, которая лежала в основе почти всех трагедий женской души. Разумеется, ревность является трагедией и мужской души, но для своего Отелло Шекспир избрал не самодисциплинированного, культурного англичанина, не интеллектуально-утончённого венецианца, а эмоционального мавра…⁴²

Эмоциональность женщины заставляла её доводить свою ненависть соперницы до уродливейших форм, заставляла выступать на поверхность самые жалкие, «рабьи» свойства женщины. Если героиня и не всегда обливала серной кислотой свою соперницу, то уже наверное обжигала её ядом своей клеветы.

Новые женщины — не собственницы в своих переживаниях. Требуя уважения свободы чувства для себя, они научаются допускать эту свободу и для другого. Характерно повторяющееся в целом ряде современных романов отношение героинь к своим соперницам. Вместо серной кислоты и клеветнических нападок мы встречаем бережно-чуткое отношение к другой женщине, сопернице. Мая и первая жена её избранника в «Die Stimme» не только не ненавидят одна другую, но находят общий язык и во многом оказываются ближе друг к другу, чем тот, кто владеет сердцами обеих. Мая плачет над теми оскорблениями, которые «он» наносит душе её соперницы. И будто личную обиду испытывает она, узнав, как страдала её соперница, когда их общий «он» брал её как «законную», ему принадлежащую вещь, без согревающей ласки, без призывных поцелуев… Мая оскорблена за «женщину», Мая умеет чувствовать не узко-индивидуально, в Мае уже появляется незнакомая былым женщинам эмоция: эмоция коллективности, товарищества…

А разве не характерно отношение той же Май к ненужной, нелепой измене её второго мужа? Она застаёт своего супруга en flagrant délit⁴³, но Мая не падает без чувств и не поднимает скандала… Она убегает, и убегает к кроваткам детей его первой жены… Эти спящие детские головки омывают её скорбь от грязи… Она возвращается в свою одинокую квартиру.

Её знобит. Мая разводит огонь, кутается в шаль и заставляет себя взяться за чтение интересующей её книги… Так она скорее уйдёт от себя самой, так она найдёт нужное равновесие…

Ирина в романе Кредо («В тумане») не только мирится с былой привязанностью Виктора, она требует от него бережного отношения к душе её соперницы… Зато Виктор, узнав о прошлом Ирины, вопрошает тоном оскорблённого самца: «Который я по счёту? Я хочу знать… Много их было?..». Виктор — передовой человек, писатель, но и в нём «зверь» сильнее, чем в пустенькой Ирине, весь облик которой представляет интерес только потому, что и она протягивает руки к новой правде жизни.

В новой женщине «ревнивую самку» всё чаще и чаще побеждает «женщина-человек».

Другой типичной чертой современной женщины является её повышенная требовательность к мужчине, черта, на которую часто указывает в своих писаниях и Эллен Кей. Женщина прошлого была веками приучена к небрежному отношению к себе, к её маленькому, бедному духовному миру, со стороны её властелина и бога. Она мирилась и со снисходительными улыбками мужчины над её женскими слабостями и горестями, с невниманием к тому, что она думает, что переживает. Разве не удивляются и теперь мужчины, когда узнают, что лишь редко они умеют прислушаться к женщине даже в минуты интимнейших переживаний?.. Такое поверхностно-небрежное отношение к женскому «я» бывало и раньше причиной семейных трагедий.

Опытные Дон-Жуаны умели взять не только тело женщины, но и завладевали её душой, зачастую лицемерно разыгрывая с нею комедию «понимания», бережно-любовного отношения к её незначительному «я», мимо которого более искренний муж проходил небрежно, равнодушно. Но Дон-Жуаны приходили и уходили, а законный властелин оставался, и женщина, веками приспособляясь к жизни, умеряла свои собственные запросы и требования, сводила своё понятие о счастье на удовлетворение внешнего, вещественно-осязаемого…

«Он» дарил кольца и серьги, «он» носил цветы и конфеты. Значит — любил!.. А если бывал деспотичен и груб, если налагал ряд запретов и требований — на то было его право, право властителя сердца!..

Современная женщина становится требовательной, она желает и ищет бережного отношения к своей личности, к своей душе. Она требует уважения к своему «я». Деспотизма она не выносит. Когда ориентальный возлюбленный Май запрещает ей петь в концертах, а узнав о нарушении этого запрета, решается «в наказание» не писать ей целых две недели, он убивает в ней чувство к себе. «Наказывать» её? Свободно отдавшую ему своё сердце?

В этом отстаивании своей внутренней свободы есть что-то напоминающее женщин древних саг, женщин эпохи родового быта. «Твоя воля исполнена. Но во мне ты потерял жену»,— бросает мужу-королю Розамунда, когда он заставляет её выпить из черепа её убитого им отца. И в устах Розамунды — это не пустая угроза: она убивает мужа, которого до того страстно любила.

Современная женщина может простить многое из того, с чем всего труднее помирилась бы женщина прошлого: неумение мужчины доставить ей материальное обеспечение, небрежность внешнюю к себе, даже измену, но никогда не забудет, не примирится она с небрежным отношением к её духовному «я», к её душе. Если её друг «не слышит» её, отношения теряют для новой женщины половину ценности.

Когда возлюбленный Кристы Рулянд на её вопрос, как он смотрит на женщину, сначала отшучивается, а затем высказывает банально-ходячие взгляды, Криста чувствует невольное отчуждение. Как мог он, тот, кто купил её душу своим внимательным отношением к ней, к её духовному «я», оказаться «настолько глух», чтобы не понять, как важно было ей услышать от него другое? Не прощает Франку Криста, как не прощает этого и всякая новая женщина, той перемены, какая совершается в психологии мужчины, добившегося обладания: ту самую женщину, которую мужчина полюбил за её смелый полет, за её самобытность духа, он стремится закрепить за собою, потушить в ней «священный огонь» искания, дорожа ею, низводить её на степень предмета его радости, его наслаждения. С удивлением замечает Криста Рулянд, как тот самый Франк, который пытался втянуть её в сферу своих духовных интересов, который мечтал о совместной агитационной поездке, начинает жить отдельно от неё, своим особым интеллектуальным миром. О совместной поездке, разумеется, больше нет и речи. Но даже и в те минуты, когда Криста жадно следит за работой его мысли, он, Франк, ощущает в ней лишь женщину, тем более пленительную, чем тоньше и духовнее весь её облик. Будто своей духовностью, своим умением витать с ним в надземных сферах мысли Криста только обостряет его чувственный порыв к ней. Точно «обокраденная», отходит Криста от него. Новая женщина простит обиду, нанесённую «самке», но не забудет даже простого невнимания к себе, как к личности… Это та же требовательность к духовному облику избранника, о которой говорит и Вера Никодимовна. У женщин, по мнению Веры, ум, даже «доброкачественный», играет второстепенную роль.

«Главное же в ней нравственное начало. И вот, когда мы учимся и читаем, то оно и развивается, это нравственное начало, изощряется, утончается. И мы становимся необыкновенно чутки нравственно и требовательны. А у мужчин это нравственное начало застаивается и слабо движется вперёд. Вот мы и несчастны… Мужчины часто недоумевают, что нас отталкивает от них?»

Потребность женщины, чтобы мужчина любил в ней не столько её безлично-женское, сколько ценил бы в ней то, что составляет духовное содержание её индивидуального «я», естественно, выросла на почве познания себя, как личности. «Я проклинаю моё тело женщины, из-за него вы не замечаете, что у меня есть и другое, более ценное»,— всей своей книгой выкрикивает Надежда Санжар («Записки Анны»). И этот протест в той или иной форме повторяют героини всех национальностей. Даже несложная душа горьковской Татьяны уже протестует против отношения к себе как к простому орудию наслаждения.

«Он бы одолел… А я не хочу, я не могу так, без сердца, словно кошка… Экие вы все какие… несуразные…».

Чем ярче личность женщины, чем отчётливее чувствует она себя «человеком», тем острее воспринимает она обиду со стороны мужчины, который своей веками притуплённой психологией не умеет разглядеть за желанной женщиной пробуждающегося человека, личность.

Эта повышенная требовательность к мужчинам заставляет многих героинь современных романов переходить от увлечения к увлечению, от любви к любви, в томительных поисках своего недостижимого идеала: гармонии страсти и душевной близости, совмещения любви со свободой, соединения товарищества с обоюдной независимостью.

«Ничто так страстно не желаю я,— восклицает беспокойная, ищущая Мая,— как найти человека, от которого я не пожелала бы уйти, от которого я не захотела бы уехать».

А «la Vagabonde» порывает со своим другом только потому, что в ней живёт неутомимый идеал более полного и совершенного любовного общения. Современная действительность обманывает всех этих наивных искательниц гармонической, полной любви. Они беспощадно рвут любовные узы, они уходят, чтобы найти мечту свою… И забывают при этом, что то, чего они сейчас ищут, осуществимо только раз в далёком будущем, для людей с обновлённый строем души, людей, органически усвоивших представление о том, что и в любовном союзе товариществу и свободе должно быть отведено первое место.

Прежняя женщина совершенно не умела ценить личной самостоятельности. Да и что могла она с ней начать? Что может быть более жалкого, беспомощного, чем брошенная жена или любовница, если это женщина прежнего типа? С уходом или смертью мужчины женщина теряла не только материальное обеспечение, но и рушилась её единственная моральная опора. Неприспособленная стоять одна лицом к лицу с жизнью, женщина прошлого боялась одиночества и готова была при первой возможности отречься от ненужной, постылой самостоятельности.

Современная, новая женщина не только не боится самостоятельности, но и научается ею дорожить по мере того, как интересы её всё шире и шире выходят за пределы семьи, дома, любви. Для Веры Никодимовны ничего не может быть ужаснее материальной зависимости от мужчины. «Вот если б я зависела от мужчины и должна была бы выбрать из них такого, который был бы моим мужем и содержал бы меня, я была бы несчастна…» — говорит она подруге. Иметь «мужа», собственника и властелина её души — эта мысль страшит Веру, как только тюрьма может страшить узника, вырвавшегося наконец на свободу…

«На это рабство я никогда не пошла бы… Однажды было нечто подобное…

— Разве вы замужем?

— Нет, не замужем… Но был роман и страсть…».

Современная женщина ощущает в браке свою скованность даже тогда, когда отсутствуют внешние, формальные скрепы. Психология «старого» человека, живущая в нас, создаёт узы моральные, которые по крепости своей не уступят и внешним цепям…

Но тем упорнее бегут новые героини от всего, что и внешне закрепляет их за властелинами сердца. Материальная зависимость от мужчины, полная беспомощность в мире, без надёжной опоры мужской руки, заставляла женщин прошлого типа заботиться прежде всего о конкретизировании своих отношений с мужчиной, о закреплении любовных уз. Только тогда она чувствовала себя в безопасности. Современная женщина, принуждённая самостоятельно нести материальную тяготу жизни, относится к форме либо отрицательно, либо равнодушно. Она даже не спешит давать определения своим любовным отношениям. На вопрос подруги, каково отношение Рене (la Vagabonde) к её возлюбленному, что это: гражданский ли брак? любовная ли преходящая связь? — Рене только плечами пожимает:

«Мы… мы просто изучаем друг друга,— бросает Рене подруге.— А будущее? О, Марго! Я не люблю будущего!»

Матильда вовсе не спешит закрепить за собою Залека, несмотря на то, что имеет от него ребёнка, как не спешит она скрепить и оформить своей связи с писцом, с Домиником. И если бы Эрнест не уехал, Матильда, несмотря на всю знойность своего чувства к нему, вероятно, довольствовалась бы свободной их связью и не стала бы бороться за права формального обладания Эрнестом. Брак с Симонейтом подсказало ей, стареющей женщине, благоразумие, как подсказывает оно женитьбу стареющему холостяку. Не спешит связать свою судьбу и горьковская Татьяна с нравящимся ей мужчиной. Заботливо, вдумчиво выбирает себе Татьяна подходящего мужа, ищет по свету свой идеал. Но права на себя не даёт даже тем, кому дарит свои добровольные ласки: «Одним часом жизнь не меряют, а годами»…

Самостоятельность и личная свобода нужны женщине, которая служит призванию, любимому делу, идее. Роза в «Vita Somnium Breve»⁴⁴ не посягает на свободу своего возлюбленного, Михаила: она оставляет его семье, законной жене, она годами мирится с краткими, солнечными встречами со своим другом-избранником… Но не потому ли живёт в ней это «трогательное самоотречение», что содержание жизни Розы составляет не любовь её, а её искусство, её картины?

«Я одна,— думает Роза,— и всё же я не одна со своими картинами, мыслями, творчеством».

До сих пор основное содержание жизни большинства героинь сводилось к любовным переживаниям. Любовь окрашивала собою даже жизнь, изобилующую материальными лишениями, и наоборот, отсутствие любви делало жизнь женщины бескрасочной, бессодержательной, бедной; ни внешние блага, ни почёт, ни даже радости материнства не могли заменить для героини утрату любовного счастья⁴⁵.

Если сердце было пусто — и жизнь оказывалась пустой… Этим женщины прошлого резко отличались от мужчины. У мужчины рядом с жизнью сердца всегда шла своя деловая жизнь, и в то время как героиня томилась в ожидании «его», «он», мужчина, где-то в неведомом, непонятном ей мире вёл свою борьбу с судьбою. Сколько психологических драм возникало на той почве, что страстно ожидаемый «он», вернувшись после деловой отлучки, со службы, с работы, вместо того чтобы заняться всецело «ею», вытаскивал бумаги из портфеля, спешил проглотить обед, чтобы бежать на собрание, в комиссию или, наконец, просто жадно хватался за интересующее его чтение… Женщина глядела на него полная недоумения, с упрёком в душе. Могла же она отложить свою недошитую блузу, могла же она ради него бросить неприбранной кухню, сумела же она «уложить детей», чтобы только остаться, наконец, вдвоём, забыть о делах, о работе, политике, службе… Женщины всех слоёв населения страдали от этого непонимания — мужчины с его интересами, лежащими в чуждом им мире, далеко за пределами домашнего гнезда. Это непонимание мужской психологии встречалось и у жены профессора, и у чиновницы, и у жены рабочего или приказчика…

Обиженный возглас жены: «Ты опять уходишь на своё противное заседание!» — нередко провожает ещё и сейчас мужа, будь он рабочий или биржевой делец…

Но по мере того как женщина всё чаще и чаще вовлекается в круговорот социальной жизни, как и она является действующей пружинкой в механизме народного хозяйства, горизонт её раздвигается, стенки её дома, заменявшего для неё мир, падают, и она сама бессознательно впитывает, усваивает ранее совершенно чуждые и непонятные ей интересы.

Любовь перестаёт составлять содержание её жизни, любви начинает отводиться то подчинённое место, какое она играет у большинства мужчин. Разумеется, и у новой женщины бывают полосы в жизни, когда любовь, когда страсть заполняет её душу, ум, сердце и волю, когда все остальные жизненные интересы меркнут и отступают на задний план. В такие минуты современная женщина может переживать острые драмы, может радоваться или страдать не меньше женщин прошлого. Но влюбление, страсть, любовь — это лишь полосы жизни. Истинное содержание её составляет то «святое», чему служит новая женщина: социальная идея, наука, призвание, творчество… И это своё дело, своя цель для неё, для новой женщины, зачастую важнее, драгоценнее, священнее всех радостей сердца, всех наслаждений страсти…

Отсюда и то новое отношение к работе, которого не встретишь у героинь доброго старого времени. Героиня Бенетта только что пережила первое радостно-страстное объяснение с любимым ею человеком. Но когда он предлагает прийти к ней завтра, с утра, она, влюблённая, счастливая, всё же почти испуганно его останавливает:

«— Не приходите раньше завтрака…

— Не раньше завтрака? Отчего же?

Он был удивлён. Но в течение пяти лет я привыкла быть сама себе госпожой. У меня сложились мои вкусы, привычки, наладился мой особый порядок жизни. Раньше завтрака я никогда никого не принимаю. А завтра, именно завтра, мне предстоит так много работы. Неужели этот человек явится как завоеватель и расстроит моё утро? Во мне начало подниматься глухое опасение за мою свободу, за мою самостоятельность…».

Разве же это не новая чёрточка в психологии влюблённой женщины? Женщина, добровольно отодвигающая желанное свидание, сулящее ей радость, только потому, что по утрам она привыкла писать, только потому, что ей жалко этих потерянных, украденных у работы часов… Часы, отданные возлюбленному, любви, разве они могли быть потерянными для женщины прошлого?.. Таня, в романе Нагродской, переживающая медовый месяц со Старком, томится сознанием своей праздности. Полотна с недоконченными картинами с укором глядят на неё…

«Сегодня выговорила себе день и упрошу Старка не приходить»,— решает она. Но Старк (в прежних романах эта роль выпала бы на долю героини) возмущается и протестует:

«Целый день без тебя,— капризно-детским тоном говорит он.— Я ведь не мешаю тебе, я сижу смирно… Я начинаю ненавидеть твоё искусство,— говорит он дальше,— это слишком сильный соперник».

На этот раз Таня опять сдаётся, но её грызёт сознание о запущенной работе, об ожидающих её натурщиках, о профессоре, к которому ей надо идти… Нет полноты и безмятежности в её любовных радостях, когда из-за них страдает работа…

«Сегодня я работаю,— записывает Таня торжествующе.— Работаю запоем! Работаю с наслаждением, почти не отрываюсь, с раннего утра».

Запись этого дня ведётся в ясном, приподнятом тоне. Вы ощущаете, что человек сбросил на время чары туманящей страсти и нашёл самого себя. За работой, с палитрой в руке, Таня очнулась от дрёмы и вдруг увидела, что вне её и Старка, вне их пряной атмосферы доходящей до экстаза страсти существует ещё целый мир, полный красок, радостей, красот и страданий… Она вдруг вспомнила о своём друг Вебере, увидела всю его заброшенность… Так чувствует человек, вернувшийся «домой» после долгого странствия… Найдите героиню былого типа, которая, несколько по-мужски, вздыхала бы с облегчением, уходя от угара страсти, возвращаясь к заброшенному делу, ощущая снова ценность своего самостоятельного бытия, как личности?

Агнесса Петровна («Одна из них») путешествует с избранником своего сердца Мятлевым по Италии, качается в гондолах на мягких волнах Венецианских лагун. Звезды, ночь, гондолы, любовь… И вдруг неожиданный вопрос Агнессы:

«Ты долго мог бы так жить?..

— Вечность!..— ответил он.

Она вздрогнула. Перед ней встала вся жизнь, полная только поцелуев, шёпота волн и гармонии… и ей стало жутко…».

«К чему же тогда жить?.. Ведь я такая же женщина, как и все,— продолжает размышлять про себя Агнесса.— Я молода, я даже недурна,— отчего же я никак не могу примениться к той мысли, что любовь — всё для женщины?.. Но одна мысль о том, чтобы отдать вечность вот такому времяпрепровождению, меня с ума сводит».

И та же Агнесса по возвращении в Петербург ревниво оберегает свою работу, своё писание от тирании любви. Вечер, они вдвоём. И вдруг Агнесса оживляется, встаёт, «глаза её разгораются и особенно нежно обняла его, вся прильнула к нему по-детски, кошечкой, как бывало»… Разумеется, Мятлев готов растаять… Но Агнесса, наклонясь к его уху, шепчет совсем нежданное признание:

«Милый, дорогой! Ступай домой, я должна сесть писать, а то мысли уйдут»…

Сияние глаз относилось, очевидно, не к нему, а к тем мыслям, что родились в хорошенькой головке Агнессы Петровны…

Для женщины прошлого высшим горем являлась измена или потеря любимого человека; для современной героини — потеря самой себя, отказ от своего «я», в угоду любимому, ради сохранения любовного счастья. Новая женщина восстаёт уже не только против внешних цепей, она протестует против самого «плена любовного», она боится тех оков, которые любовь, при нашей современной искалеченной психологии, налагает на любящих. Привыкшая растворяться вся, без остатка, в волнах любви, женщина, даже новая, всегда трусливо встречает любовь, опасаясь, как бы сила чувства не разбудила в ней дремлющие атавистические наклонности «резонатора»-мужчины, не заставила отречься от себя самой, отойти от «дела», отказаться от призвания, жизненной задачи.

Если тебя баловала судьба,
Если тебе её ласки приелись,
Если обиды тебе захотелось,
Ты — полюби.

Если не мил тебе гордый покой,
Если тебе незнакомы страдания —
Острые, жгучие дети лобзания,—
Ты — полюби.

Если свободой пресытилась ты,
Если тебе опостылели крылья,
Если ты хочешь цепей и насилья,
Ты — полюби⁴⁶.

Это борьба уже не за право «любви», это протест против «морального плена» даже внешне свободного чувства. Это «бунт» женщин современной переходной эпохи, ещё не научившихся совмещать внутреннюю свободу и независимость с всепоглощающей властью любви⁴⁷…

Если женщина прошлого, отходя от любви, погружалась в беспросветную серость своего серенького, бедного содержанием существования, то новая женщина, избавляясь от плена любовного, удивлённо и радостно выпрямляется.

«Плен мысли кончен,— ликует героиня Кредо, убедившись, что хмель страсти миновал, нет больше страданий, нет волнения, нет страха: она свободна, и сердце её не страдает, так как Виктор, тот, которого она любила, исчез как-то внезапно из её души»…

И Ирина радуется, что «ощутила в себе силы и энергию, которые умалялись у неё всегда, когда она стремилась черпать капитал из недр чужой души; такая подавленность собственных сил втайне всегда унижала её и потому момент пробуждения этих сил давал ей радость»…

Освободиться от плена чужой мысли, освободиться от боли, от страданий, этих «острых и жгучих детей лобзанья», быть снова «самой собой» — найти себя!.. Какое ликование для женщины-личности и какая непонятная, незнакомая эмоция радости для героинь прошлого!

Должен был совершиться значительный переворот в душевном облике женщины, сильно должна была усложниться её умственная жизнь, в её душе должен был накопиться богатый капитал самостоятельных ценностей, чтобы позволить женщине не обанкротиться в ту минуту, когда мужчина отнимал у неё вносимую им долю. Но именно потому, что жизнь современной, новой женщины не исчерпывается любовью, что в её душе живёт запас запросов и интересов, делающих из неё «человека», приучаемся мы применять при оценке моральной личности женщины новый критерий. Много веков достоинства героинь измерялись не их общечеловеческими качествами, не их умственным складом, не их душевными свойствами, а исключительно тем запасом женских добродетелей, каких требовала от них буржуазно-собственническая мораль. «Сексуальная чистота», половая добродетель определяли моральный облик женщины. Женщине, погрешившей против кодекса половой нравственности, не было пощады. И романисты тщательно оберегали своих любимых героинь от падения, а нелюбимым позволяли «грешить» как грешили герои-мужчины, не утрачивавшие, однако, от этого своей моральной ценности.

Героини современных романов, новые «холостые» женщины, переступают зачастую через запреты ходячего кодекса половой добродетели, однако ни автор, ни читатель не рассматривают этих героинь как «порочные типы». Мы любуемся на смелую Магду Зудермана, несмотря на то, что эта девушка совершила ряд «грехопадений». Нас трогает человеческий образ гауптмановской Матильды, хотя перед нами проходит ряд её незаконных связей и хотя она рожает детей от разных избранников сердца⁴⁸. Даже винниченковская Дара⁴⁹ не теряет ценности, как человек, от её ненужного поступка с «покупной любовью».

Разве не поступают также большинство мужчин, которых мы, однако, продолжаем «уважать»?

Незаметно для нас самих в нашей психологии уже совершился сдвиг в сторону новой, формирующейся морали, и то, что являлось бы непоправимым «клеймом» для девушки или женщины 50 лет тому назад, мы рассматриваем теперь как явление, не нуждающееся даже в оправдании и прощении. В своё время Жорж Санд приходилось ломать копья за право женщины уйти от законного мужа к свободно избранному любовнику. В фарисейской Англии Трэнт Аллену ещё недавно пришлось брать под свою защиту девушку-мать. Но по мере того как женщина становится на свои ноги, как она перестаёт зависеть от отца или мужа, как она бок о бок с мужчиной участвует в социальной борьбе, старый критерий становится непригодным.

Постепенное накопление в женщине общечеловеческих моральных свойств и переживаний приучает нас ценить в ней не представительницу пола, а человека, личность, и былая оценка женщины как самки, гарантирующей супругу законный приплод, сама собою отмирает.

Сначала жизнь приучала нас применять эту мерку только к «великим душам», прощая «свободным художницам», талантам, артисткам, писательницам их проступки против общепринятого кодекса половой морали.

«Но почему такие требования могут выставлять только „великие души“? — спрашивает вполне справедливо Бебель.— Почему того же не могут требовать для себя и другие, „невеликие души“? Если Гёте и Жорж Санд — возьмём только их, хотя многие поступают так же, как они — смели жить, следуя влечению сердца, если любовные переживания Гёте заполняют собою целые тома, с благоговейным восторгом проглатываемые его почитателями и почитательницами, то почему же осуждать в других то, что у Гёте или Жорж Санд вызывает в нас лишь восторг и восхищение?»⁵⁰.

Мы уже сами теперь готовы смеяться над лицемерами, которые не пожелали бы пожать руку Сары Бернар за её «безнравственность» или, возмущённые Магдой, покинули бы спектакль. А когда дело идёт о «невеликих душах», мы часто колеблемся в выборе критерия личности и не знаем порою, как отнестись к героиням типа свободной, холостой женщины? Но если б мы в самом деле вздумали применить к этим героиням моральную мерку былых годов, нам пришлось бы отвернуться от наиболее красивых, человечных женских образов современной литературы.

В то время как женщины прошлого, воспитанные в почитании непорочности мадонны, всячески блюли свою чистоту и скрывали, прятали свои эмоции, выдававшие их естественные потребности плоти, характерной чертой новой женщины является утверждение себя не только как личности, но и как представительницы пола. Бунт женщины против однобокости сексуальной морали — одна из наиболее ярких черт современной героини.

Это и понятно. Именно у женщины, носительницы будущего, матери, физиология, в противоположность лицемерно навязываемым ей взглядам, играет несравненно большую роль в жизни, чем у мужчины. Свобода чувства, свобода выбора возлюбленного, возможного отца «её» ребёнка, борьба с фетишем «двойной морали» — такова программа, которую молчаливо проводят в жизнь современные героини — от Ренаты Фукс до Матильды Гауптмана. Типичной чертой женщины прошлого было отречение от власти плоти, ношение «маски непорочности» даже в супружестве. Новая женщина не отрекается от своего «женского естества», она не бежит от жизни и не отстраняет от себя те «земные» радости, какие дарит скупая на улыбки действительность. Современные героини становятся матерями, не будучи замужем, уходят от мужа, любовника, их жизнь может быть богатой любовными перипетиями, и всё-таки ни они сами, ни автор, ни современный читатель не сочтут их за «погибшие создания»! В свободных, нелицемерных любовных переживаниях Матильды, Ольги, Май, сокрыта своя этика, быть может более совершенная, чем пассивная добродетель пушкинской Татьяны, чем трусливая мораль тургеневской Лизы…

Такова новая женщина. Самодисциплина вместо эмоциональности, уменье дорожить своей свободой и независимостью вместо покорности и безличности; утверждение своей индивидуальности вместо наивного старания вобрать и отразить чужой облик «любимого», предъявление своих прав на «земные» радости вместо лицемерного ношения маски непорочности, наконец, отведение любовным переживаниям подчинённого места в жизни. Перед нами не самка и тень мужчины, перед нами — личность, «Человек-Женщина».

Но кто же такие эти холостые новые женщины? Как создала их жизнь?

Холостая новая женщина — дитя крупнокапиталистической системы хозяйства. Холостая женщина, не как редкое случайное явление, а как явление массовое, будничное, закономерно повторяющееся, родилась вместе с адским грохотом фабричных машин и призывным гудком заводских мастерских. Та колоссальная ломка в условиях хозяйственной деятельности, какая совершается даже на нашей памяти под влиянием новых и новых побед крупно капиталистического производства, заставляет и женщин в борьбе за существование приспособляться к условиям окружающей действительности. Основной тип женщин находится в тесной зависимости от той исторической ступени развития хозяйства, которую переживает человечество. С изменением условий хозяйства, с эволюцией производственных отношений, изменяется и внутренний облик женщины. Новая женщина могла появиться как тип только с ростом числа наёмных женских трудовых сил.

Полстолетия тому назад на участие женщины в народно-хозяйственной жизни смотрели, как на уклонение от нормы, как на нарушение естественного порядка вещей. Даже радикально настроенные умы, даже социалисты искали способов, чтобы вернуть женщину в дом… Сейчас одни лишь заскорузлые в предрассудках и тупом невежестве реакционеры ещё повторяют эти давно превзойдённые и отброшенные положения.

Полстолетия тому назад культурные страны насчитывали в рядах своего самостоятельного населения всего десятки, самое большее сотни тысяч женщин. В настоящее время прирост самодеятельного женского населения опережает рост мужского. Не сотнями тысяч, а миллионами женских трудовых сил располагают сейчас культурные народы. Миллионы женщин наравне с мужчинами толкутся на рабочем рынке, тысячи женщин ведут торговые дела, сотни тысяч имеют профессию, служат науке, искусству. В Европе и Северной Америке до 60 миллионов женщин относятся статистикой к числу самодеятельных. Грандиозное шествие женской самодеятельной армии, какого ещё не видела история!.. И в этой армии более 50 % незамужних, т. е. таких, которые в борьбе за существование вполне предоставлены своим собственным силам, которые не могут по старой привычке женщин прятаться за спину «кормильца»…

Производственные отношения, в течение долгих веков закрепощавшие женщину за домом, за мужчиной-кормильцем, неожиданно срывают, с неё ржавые, оковы и, толкая её, слабую, неподготовленную на открытый тернистый путь, затягивают, её в новую петлю — экономической зависимости от капитала. Под угрозой бесприютности, лишений, голода принуждена женщина научиться стоять одна, без поддержки отца или мужа. Женщине приходится наскоро приспособляться к изменившимся условиям своего существования, наспех производить переоценку моральных и житейских «истин», какими снабдили её бабушки доброго старого времени. С удивлением познаёт она всю непригодность того морального багажа, какой дали ей на жизненный путь. Веками воспитанные в ней женские добродетели — пассивность, покорность, податливость, мягкость — оказываются совершенно лишними, непригодными, вредными. Суровая действительность требует от самодеятельных женщин иных свойств; активности, стойкости, решительности, суровости, т. е. тех «добродетелей», которые до сих пор считались принадлежностью только мужчины. Лишённая привычной опеки семьи, выброшенная из родного гнезда на поле житейской и классовой битвы, женщина, принуждена на ходу, среди обступивших её непонятно суровых требований г‑жи Жизни, перевооружаться, бронировать себя теми психическими свойствами, какими обладает её лучше вооружённый для жизненной битвы товарищ-мужчина. В этом спешном приспособлении к новым условиям существования женщина зачастую без критики схватывает и заимствует мужские «правды», которые при ближайшем рассмотрении оказываются «правдами» только буржуазного класса⁵¹.

Современная капиталистическая действительность вообще как бы стремится выковать из женщины тип, по своему духовному складу стоящий несравненно ближе к мужчине, чем женщина прошлого. Это сближение является естественным и неизбежным следствием вовлечения женщин в круговорот народного хозяйства и общественной жизни. Капиталистический мир щадит лишь тех женщин, которые успевают сбросить с себя женские добродетели и усвоить философию борца за существование, присущую мужчинам. «Неприспособленным», т. е. женщинам прежнего типа, нет места в рядах самодеятельных. Потому-то и наблюдается своего рода «естественный отбор» среди женщин различных слоёв населения: в разряд самодеятельных всё ещё попадают более сильные, более стойкие и самодисциплинированные натуры. Слабые, внутренне пассивные жмутся к семейному очагу, а если необеспеченность вырывает их из недр семьи, чтобы бросить в водоворот жизни, они безвольно отдаются мутной волне «легальной» или «нелегальной» проституции — вступают в брак по расчёту или идут на улицу… Самодеятельный — это передовой отряд женщин, в котором встречаются представительницы различных социальных слоёв. Но громадное большинство в этом отряде составляют не изящные докторши Лансевеле, не гордые своей материальной независимостью Веры Никодимовны, а миллионы закутанных в серые шали Матильд, миллионы босоногих Татьян-рязанских, гонимых нуждою на новую тернистую тропу.

Жестоко ошибаются те, кто верит ещё, будто новая холостая женщина есть плод героических усилий сильных, осознавших себя индивидуальностей. Не индивидуальная воля, не пример смелой Магды или решительной Ренаты создали новую женщину. Перевоспитание психики женщины, её внутреннего, душевного и духовного строя совершается прежде всего и главным образом в социальных низах, там, где под бичом голода идёт приспособление рабочей женщины к резко изменившимся условиям её существования. Они, эти Матильды и Татьяны, не решают никаких проблем, они всеми силами цепляются за прошлое и, только склонясь перед велением бога истории — производительными силами, нехотя вступают на новую дорогу. Бредут с тоскою, с проклятиями, лелея мечту о доме, о приветливом пылающем очаге, о тихих, незатейливых семейных радостях. Кабы свернуть с дороги, кабы вернуться в прошлое!.. Но плотно сомкнулись ряды товарок, и всё дальше от прошлого уносит их женский поток. Приходится приспособиться к душной тесноте, вооружиться для борьбы за своё место, за своё право в жизни. Под властью кирпичного чудовища зарождается и крепнет в женщине рабочего класса сознание своей самостоятельной личности, растёт вера в свои силы… Постепенно, неотвратимо и стихийно идёт процесс накопления новых моральных и духовных свойств в рабочей женщине, необходимых ей, как представительнице определённого класса. И что самое существенное, этот процесс перевоспитания внутреннего облика женщины задевает не единицы только, а массы, широкие, необозримые крути. Единичная воля тонет, исчезает в коллективном усилии миллионов женщин рабочего класса приспособиться к новым условиям жизни. Капитализм и здесь работает на широкую ногу: отрывая сотни тысяч женщин от дома, от люльки, он превращает покорных, пассивных семьянинок, послушных слуг мужа и домашнего скарба в целую внушительную армию борцов за свои и общие права, за свои и общие интересы; он будит протест, он воспитывает волю… Личность женщины закаляется, растёт…

Но горе той работнице, которая поверит в непобедимую силу одиноко стоящей личности! Колесница капитала равнодушно раздавит её. Заставить эту колесницу свернуть с дороги могут только плотно сомкнутые ряды восставших… И рядом с осознанием своей личности, своего права зарождается и прививается новой рабочей женщине чувство коллективности, чувство товарищества. Эмоция, которая лишь слабо развивается у новой женщины других социальных слоёв,— это та основная эмоция, та сфера чувств и мыслей, которая проводит резкую грань между самодеятельными, между холостыми женщинами двух основных общественных классов. Несмотря на то, что качественное отличие от женщин прошлого роднит женщин различных социальных слоёв, несмотря на то, что вступление в кадры самодеятельных перевоспитывает в одном и том же направлении внутренний облик женщины (развивая её самостоятельность, укрепляя личность, расширяя душевный мир её), сфера мыслей и чувств, вытекающая из классового мироощущения и миропонимания, все дальше и дальше уводит друг от друга новых женщин различных социальных ступеней. Среди самодеятельных классовый антагонизм ощущается несравненно отчётливее, чем среди женщин прежнего типа, лишь понаслышке знавших о неотвратимости социальной борьбы. Для самодеятельной, переступившей за порог своего дома, испытавшей на себе всю силу социальных противоречий, принуждённой участвовать активно в борьбе классов, ясная, отчётливая классовая идеология приобретает значение оружия в борьбе за существование. Капиталистическая действительность проводит резкую разграничительную линию между Татьяной Горького и Татьяной Нагродской, она заставляет хозяйку мастерской по своей идеологии стоять значительно дальше от работницы, чем жену-«хозяйку» от «доброй соседки» — жены рабочего, она обостряет ощущение социального антагонизма между самодеятельными… Общим между этой категорией женщин — новых по типу — остаётся лишь одно: их качественное отличие от женщины прошлого, те специфические свойства, которые характеризуют самостоятельную, холостую женщину. И те, и другие переживают период «бунта», и те, и другие борются за утверждение своей личности, одни сознательно, «по принципу», другие — стихийно, коллективно, под гнётом неизбежности.

Но в то время как у женщины рабочего класса борьба за утверждение своего права, отстаивание своей личности совпадают с интересами класса, женщины других социальных слоёв наталкиваются на неожиданное препятствие: идеологию своего класса, враждебную перевоспитанию типа женщины. В буржуазной среде «женский бунт» носит гораздо более острый характер, выливается в более рельефную форму и самые душевные драмы новой женщины здесь ярче, красочнее, сложнее⁵². В рабочей среде нет и не может быть остроты коллизий между складывающейся психологией новой женщины и идеологией класса: и то и другое находится в процессе своего формирования, im Werden⁵³. Новый тип женщины, внутренне самостоятельной, независимой, свободной, отвечает той морали, какую вырабатывает в интересах своего класса рабочая среда. Рабочему классу для выполнения своей социальной миссии нужна не слуга мужа, не безличная семьянинка, обладающая пассивными женскими добродетелями, а восставшая против всякого порабощения «бунтующая» личность, активный, сознательный и равноправный член коллектива, класса…

Психология новой, самодеятельной холостой по типу женщины отражается на облике её отсталой современницы; черты, вырабатываемые жизнью у женщин самодеятельных, становятся постепенно достоянием и остальных. Что из того, что самодеятельные всё ещё в меньшинстве, что на каждую из них приходится две, даже три женщины былого типа? Самодеятельные женщины дают тон жизни, определяют характерный для данной эпохи образ женщины.

Своей переоценкой моральных и половых норм новые женщины колеблют незыблемость устоев в душе и тех женщин, которые ещё не вступили на новый, тернистый путь… Догматы, державшие женщину в плену у собственного мировоззрения, теряют свою власть над её душою… Анельки Сенкевича тают на наших глазах.

Влияние самодеятельных женщин распространяется далеко за пределы их собственного существования. Они отравляют своей критикой умы современниц, они разбивают старые идолы, они поднимают знамя восстания против тех «правд», какими поколениями жили женщины. Освобождая себя, новые, самодеятельные холостые женщины выпускают на свободу веками закованный дух своих пассивно отсталых сестёр-современниц.

Новая женщина вошла в литературу, но ещё далеко не вытеснила героинь прежнего душевного склада, как не вытеснила женщина-человек прежнюю женщину-жену, резонатор. Тем не менее мы замечаем, что у героинь прежнего типа всё чаще и чаще встречаются свойства и психологические чёрточки, которые вносит в жизнь новая, холостая женщина. Художники слова, вовсе не собираясь давать нам «новый тип», невольно снабжают своих героинь эмоциями и чертами, какие совершенно несвойственны были героиням предыдущего литературного периода⁵⁴.

Всего богаче современная литература образами женщин переходного типа, героинями с чертами одновременно и старой и новой женщины. Впрочем, и у сложившихся уже женщин холостого типа идёт ещё трудный процесс претворения новых начал, глушимых традициями и эмоциями прошлого. Власть веков ещё сильна над душою даже новой, даже холостой женщины. Атавистические чувства перебивают и ослабляют новые переживания, отжившие понятия держат в цепких когтях своих рвущийся на свободу дух женщины. Старое и новое находится в душе женщины в постоянной вражде. Современным героиням приходится поэтому вести борьбу на два фронта: с внешним миром и с глубоко сидящими в них самих склонностями их прародительниц.

«Новые мысли уже родились в нас,— говорит Гедвиг Дом,— а старые ещё не отмерли, в нас ещё крепко сидят пережитки прошлых поколений, хотя мы и обладаем уже интеллектом новой женщины, её волевыми стремлениями».

Перевоспитание психики женщины применительно к новым условиям её экономического и социального существования даётся не без глубокой, драматической ломки. Каждый шаг в этом направлении порождает коллизии, совершенно незнакомые героиням прошлого. И эти-то конфликты, разыгрывающиеся в душе женщины, начинают постепенно привлекать к себе взор беллетристов, начинают являться источником художественного вдохновения. Женщина из объекта трагедии мужской души превращается постепенно в субъект самостоятельной трагедии…