Дурной стиль: рассматривать «сталинский» период развития советского общества, а шире — развития мировой революции — с точки зрения издержек классовой борьбы. Все ли жертвы и репрессии были оправданы? Все ли подсудимые на московских процессах были виновны? — Эти вопросы могли решаться только исходя из конкретно-исторической ситуации того времени и вся критика post factum просто бессмысленна. Конечно, с точки зрения более «спокойных» времён, то, что творилось при Сталине, недопустимо и неоправданно. Но становятся ли для нас сегодня менее значимыми итоги и идеалы Великой Французской революции от того, что в её ходе было срублено такое количество голов, в том числе и выдающихся, таких как голова физика Лавуазье?

Мы не можем позволить себе роскошь превращать историю социализма и борьбы классов в плохой детектив, где есть виноватые и невиновные. На основе сегодняшнего анализа можно оценивать только правильность или неправильность общей политической линии руководства ВКП(б) и Коминтерна в тот период, а не средства и методы, которыми она проводилась.

Это та граница, которая отделяет нашу точку зрения от обывательской. С теми, кто эту границу переступает, дискуссия невозможна. Их метод лежит за гранью не только материалистического понимания истории, но и научной добросовестности.

Большинство значительных марксистов ⅩⅩ века, живших после смерти И. В. Сталина и его официального осуждения руководством КПСС на ⅩⅩ съезде партии, не стеснялись солидаризироваться со сталинской политической линией. Даже такой известный «антисталинист», как Георг Лукач, пишет в 1967 году безо всякого раскаяния:

«В центральном для Советской России вопросе я стоял на стороне Сталина»¹.

С точки зрения реальной борьбы, а не морализаторства, подходил к вопросу о сталинской эпохе и Михаил Лифшиц, рецензируя книгу о репрессиях гуру антисталинистов всех времен и народов Александра Солженицына:

«Прав ли против нас, при всех наших худших ошибках и более чем ошибках, прав ли против нас тот старый сытый, благополучный мир, которому и сейчас труднее достигнуть царствия небесного, чем верблюду пройти сквозь игольное ушко? Правы ли кадеты и „веховцы“, которые ещё до революции шумели о грядущем хаме, о неизбежном торжестве формулы „цель оправдывает средства“, о революционном цезаризме? Прав ли тот обыватель, который ни в чём не участвовал, коллективизацию не проводил, не делал и многое другое, в чём добро смешивалось со злом иногда в очень невыгодных пропорциях? Мне кажется, если воскресить Толстого и Достоевского, эти великие нравственные авторитеты русской литературы скажут, что не прав.

…Историческое дело — скользкая вещь, но его нельзя судить с точки зрения домашней нравственности. Человечество скажет: они сделали плохо и нужно делать снова — до тех пор, пока не сделается лучше».

С теми, кто критикует Сталина с позиций «домашней нравственности», мы также не собираемся спорить. У нас нравственность другая, так что ничего кроме взаимного осуждения и презрения из такого спора не выйдет.

Однако, есть определённый сорт «сталинизма», с которым мы не хотим иметь ничего общего ни при каких обстоятельствах. Это присущие как части правящей российской буржуазии, так и «оппозиции», попытки представить Сталина добрым русским патриотом.
Сталин-державник, Сталин-строитель Русской Империи, Сталин минус коммунизм, Сталин минус интернационализм, Сталин минус революция — такой Сталин вполне устраивает их, и совсем не устраивает нас.

Но является ли Сталин-государственник просто химерой постмодернистского воображения, которая как привидение растворится при первых же лучах света истинного знания? Нет, в этом вопросе у классового врага есть своя правда. Вот в чём она:
революционный политический лидер действует в объективных условиях, которые он застаёт как данность, он не может повлиять ни на степень развития страны, ни на степень развитости классовых противоречий в данной стране, где начинается его деятельность. Поэтому его действия могут сопровождаться уступками этим обстоятельствам, а тактика может корректироваться в соответствии с ними.

Так, в начале 20‑х годов прошлого века ходом мировой истории социализм победил в одной, отдельно взятой стране, причём весьма малоразвитой. Исходя из этого революционной партии и её лидеру — В. И. Ленину пришлось пойти на определённое отступление, которое было названо новой экономической политикой. И именно это отступление становится тем звеном, за которое вытаскивают свою ржавую цепь ревизионисты, создавая образ Ленина-сторонника «рыночного социализма». Момент отступления, который был оправдан для отсталой изолированной страны с доминированием мелкокрестьянского уклада, даёт оппортунистам массу «фактов» для их теории «рыночного» или «кооперативного» «социализма», которую, якобы, исповедовал Ленин.

Гораздо больше таких моментов отступления приходится на период руководства Сталина. Череда «брестских миров» и «нэпов», навязанных руководству партии обстоятельствами, складываются в общую линию «самотермидоризации» революции. Революция жертвовала частью, чтобы не потерять всё.

Отступающая армия революции мало привлекательна для революционера-романтика, но искусство отступления — тоже искусство и ему тоже нужно учиться. Поэтому стоит изучать образ действий Сталина, хотя условия СССР 20—30—40—50‑х неповторимы.
Но, именно там, где революция отступала, именно там, где Сталин пошёл на уступки силам старого общества, чтобы сохранить главные завоевания Октября и продвинуть революцию дальше в других сферах, он оказывается наиболее симпатичным реакционным «сталинистам». Они расщепляют исторический образ Сталина и выделяют, как соль из раствора, именно эту (вынужденную) реакционную сторону его практики.

Классовый инстинкт: реакционные «сталинисты» хотели бы видеть диктатуру без пролетариата. По линии этого инстинкта корёжится историческая правда пролетарской диктатуры. Сделки с империалистами для реакционных «сталинистов» — не вынужденное лавирование, а сознательный отказ от идеалов мировой революции. Переселение народов — не трагическая ошибка, совершённая в трудных обстоятельствах мировой войны, а метод, которым они не прочь воспользоваться и сегодня.

Сталину пришлось руководить движением, когда прыжок в Царство Свободы сопровождается неизбежными уступками Царству Необходимости, а пережитки последнего приводят к тому, что строительство нового общества, по выражению Мих. Лифшица, вершится делами, в которых добро и зло смешиваются порой в весьма невыгодных пропорциях. На особенностях такого периода строится отношение к Сталину сегодняшней российской буржуазии, делая его двояким.

В историческом блокбастере новой русской буржуазии Сталин — отрицательный герой, но по-своему привлекательный.
С одной стороны, российская буржуазия принимает либеральный миф о Сталине. Её Сталин до крайности демонизированный, обвинённый во всех возможных и невозможных грехах. Этим, вопреки воле мифотворцев, он оказывается вознесён ещё выше, чем при жизни.
Либеральный Сталин — самая жалкая и ничтожная личность в истории, узколобая посредственность. Тем не менее, это личность — самая могущественная. Исключительно его волей происходят гигантские общественные перемены, начинается и заканчивается террор, война, голод, стихийные бедствия. В результате, получается нечто вроде культа личности наоборот.

Либеральный Сталин виновен во взаимоисключающих преступлениях: в том, что слишком плохо готовился к войне с Германией, и в том, что сам готовился к нападению. В том, что отступил от «ленинского плана построения социализма» и в том, что был фанатичным последователем Ленина и т. д. и т. п. Либеральный Сталин уничтожил очень большое количество людей. Причем никто не знает точно сколько. Сами либералы не могут прийти к единому мнению, называя совершенно разные цифры в пределах от 10 до 100 миллионов. Мотивы либерального Сталина также не ясны: то ли это желание истребить вообще весь народ, то ли борьба с политическими противниками, то ли маниакальная подозрительность, то ли зависть к более умным и талантливым однопартийцам.

Причина адаптации либерального мифа о Сталине в сегодняшнем на первый взгляд патриотическо-имперском самосознании российской буржуазии проста. И это вовсе не сочувствие к «ленинской гвардии» или тяготам крестьянства в годы коллективизации. Причина в том, что именно под руководством Сталина были впервые в истории сделаны крупные шаги к преодолению частной собственности и уничтожению класса частных собственников. Поэтому Сталин до сих пор остается ночным кошмаром последних. Сталин для них — месть эксплуатируемых, представляющаяся ужасной, беспощадной и кровавой. Как Робеспьер с гильотиной, являвшийся в кошмарных снах аристократам ⅩⅨ века, Сталин является новой русской буржуазии в часы ночного отдыха после тяжёлого рабочего дня. Призрак Сталина мерещится им и в гуще бессловесных и покорных сегодня пролетарских масс.

Частные собственники прекрасно знают что они сделали и продолжают делать каждый день в погоне за прибылью, они подсознательно ощущают, что когда-то всему этому придет конец. Будущая месть угнетённых оказывается опрокинута в прошлое ужастиками про ГУЛАГ. Жертвы репрессий в версии буржуа обязательно невинны, ведь буржуа не чувствуют себя виновными — при капитализме всё происходит «само собой». Буржуа также чувствуют, что их власть не устоит перед организованным выступлением пролетариата. Именно поэтому жертвы репрессий в буржуазном эпосе беззащитны.

С другой стороны, буржуазное сознание адаптирует образ Сталина-патриота-государственника-русского националиста. Полуфабрикат такого Сталина был заготовлен в начале 90‑х оппортунистической патриотической левой, сегодня он попал на идеологическую кухню имперской буржуазии путинской России и из него готовится весьма опасное для дела пролетариата блюдо русского национал-социализма.

Нетрудно заметить, что эволюция образа Сталина проходит по линии вытеснения либерального Сталина патриотическим.
Буржуазия подходит к историческим образам не менее утилитарно, чем ко всему остальному. Она приспосабливает Сталина под текущие политические нужды (если это возможно то и пролетарских диктаторов она приспосабливает к своей цели максимизации прибыли). Когда ей нужно было ускорить процесс приватизации и укрепления связей с мировым капиталом — российская буржуазия пугает обывателя сталинскими репрессиями, «сталинизмом», единственным спасением от которых и является тотальная либерализация всего и вся. Так «Сталин» помогает либерализации.

Когда национализированная собственность была в основном поделена и встаёт задача стабилизации системы, нужно сильное государство, способное защитить собственность — тут буржуазия превращает Сталина в патриота-государственника, и отчасти даже в «хорошего парня». Все буржуазные политики от Путина до Зюганова поднимают за Сталина рюмочку. Все газеты и журналы печатают статьи на сталинский юбилей. Так «Сталин» помогает стабилизации.

Сталин — ключевая и трагическая фигура освободительного движения ⅩⅩ века. Плохо, когда о нём пишут слишком просто.

Эта простота бывает двух видов. Простота панегириков коммунистическо-патриотической прессы, которая не устаёт перепечатывать похвалы Уинстона Черчилля, Шарля де Голля и т. д. на каждую годовщину рождения или смерти Сталина, забывая при этом, что к похвале врага нужно относиться очень и очень осторожно. И простота «троцкистско»-либеральная, делающая из Сталина сверхчеловека со знаком «минус», произвольно меняющего русло реки истории, наперекор воле классов пускающего колесо революции вспять или на пустом месте устраивающего массовый террор и кровавую баню «ленинской гвардии».

В противоположность «простым» подходам оценка такого явления, как Сталин, возможна только с точки зрения продолжения борьбы, которую он вёл. Любая иная оценка неизбежно свалится в две названные крайности: «зряшное» отрицание или «сталинистскую» апологетику.

Критика Сталина со стороны таких исторических фигур, как Хрущёв, которые формально остаются в рамках марксизма, оказывается неподходящей. В критике Хрущёва (как символической фигуры определённого течения в марксизме — «хрущёвско-брежневского ревизионизма») выпускается главное противоречие: его позиция заключается не в отрицании капитализма, а в отрицании «сталинизма», соответственно эта критика не имеет реального основания, лежит вне рамок борьбы против капитализма и не может служить опорой в этой борьбе.

Интересно и продуктивно посмотреть на Сталина глазами продолжателей его дела, тех, кто серьезно продвинулся вперед по тому же пути из капитализма в коммунизм, тех, кто скользил по волнам мировой революции в постсталинскую эпоху, судил о Сталине не с позиций «домашней нравственности», а исходя из собственного опыта участия в революционных событиях. Среди таких наиболее крупными фигурами, влияние которых на идеологию и политическую практику левого движения до сих пор огромно, остаются Мао Цзэдун и Эрнесто Че Гевара. Их отличие от Хрущёва также и в том, что их теория была с успехом применена в революционной практике и являлась также и итогом этой практики.

(Продолжатели линии Сталина, тех, кого по дурной традиции принято называть «сталинистами», могут записать в свой актив и Китайскую, и Корейскую, и Индокитайскую, и Кубинскую революции и переход к социализму стран Восточной Европы. Например, последователи Троцкого или те, кто принял линию Хрущёва на «мирный путь к социализму» через парламент не совершили ни одной.)

Ни Мао Цзэдуна, ни Эрнесто Че Гевару нельзя отнести к сторонникам Сталина «по должности», большинство из которых мы могли наблюдать и в качестве сторонников Хрущёва «по должности» и сторонников Горбачева и сторонников Ельцина или Путина также «по должности». Оба великих революционера сохранили свое отношение к Сталину и видели свою политическую и идейную линию, как продолжение линии Сталина и после его официального осуждения на ⅩⅩ съезде КПСС. Наверное, во многом и поэтому эти «тоталитаристы» среди бунтующей молодёжи всего мира и по сей день остаются куда популярнее иных «нетоталитарных» левых.

Отношение к фигуре Сталина вождя китайской революции Мао Цзэдуна, отвергшего результаты ⅩⅩ съезда и в пику хрущёвскому руководству КПСС установившего портрет советского «диктатора» на главной площади Пекина, хорошо известно. Но об отношении к нему Эрнесто Че Гевары мы знаем куда меньше.

История такова: Впервые имя Сталина в биографии Че возникает, по-видимому, в 1953 году, когда молодой Гевара увидев нищету и бесправие рабочих и крестьян Латинской Америки клянется памятью умершего вождя, что будет бороться против капитализма до конца своих дней. В 1956 году, задержанный мексиканской полицией вместе с кубинскими революционными эмигрантами, Че не скрывает своих коммунистических взглядов и вступает с полицейскими в спор, предметом которого был Сталин. В 1959 году, через три года после ⅩⅩ съезда, в горах Сьерра-Маэстры Че читает с руководителями «Движения 26 июля» книгу Сталина «Вопросы ленинизма», причём Фидель и другие кубинцы книгу критикуют, а Че защищает её в острой полемике.

Сталин для Че был не только образцом в практической деятельности, но и весьма серьёзным теоретическим авторитетом. Каждый, кто возьмёт в руки сборник статьей Эрнесто по экономическим вопросам, удивится обилию цитат из сочинений Сталина, посвящённых социалистическому строительству и индустриализации.

Размышляя над идеологией Кубинской революции, Гевара пишет:

«Начиная со времен Маркса-революционера появилась политическая группа с конкретными идеями, опирающимися на наследие гигантов — Маркса и Энгельса и развивающимися во времени, этап за этапом, такими личностями, как Ленин, Сталин, Мао Цзэдун»².

От Сталина Че ведёт и идею социалистической революции в странах Третьего мира:

«Через несколько лет Сталин довел эту мысль до крайнего её выражения, провозгласив возможность свершения социалистической революции в колониях»³.

До нас дошли также и письмо Че Гевары, где он планирует издание теоретической и политической литературы на испанском языке на Кубе. В «марксистскую» серию Сталин, по мнению Эрнесто, должен быть включён наряду с «бесспорными» классиками — Марксом, Энгельсом и Лениным:

«В этой серии должны быть опубликованы полные собрания сочинений Маркса и Энгельса, Ленина, Сталина и других великих марксистов»⁴.

А вот Троцкий отнесён Че в серию, где должны быть опубликованы работы ревизионистов и буржуазных идеологов.

Отвергая критику со стороны Хрущёва, Че Гевара и Мао Цзэдун давали свою критику деятельности Сталина, критику с точки зрения продолжения его дела.

Че Гевара и Мао Цзэдун относятся к следующему этапу развития марксизма, после Сталина. Задача Сталина в теории сводилась к обобщению того нового, что сделал Ленин и суммированию опыта большевистской партии и Октябрьской революции. С этой задачей, не избежав неизбежной при этом примитивизации, Сталин справился.

Этот период можно сравнить с тем, как после завершения теоретической деятельности Маркса и Энгельса, создавших материалистическую диалектику, наступил период Ⅱ Интернационала, когда марксизм развивался «вширь», а не «вглубь». Победив практически во всех отрядах рабочего класса Европы, он снизил уровень, «популяризировался». Но это создало и условия для нового периода углубления теории, связанного с именем Ленина.

Упрощения и примитивизации, которые более «утончённые» марксисты не могут простить сталинскому периоду, являются следствием, с одной стороны, распространения ленинизма «вширь», с другой — необходимостью закрепить достигнутое в форме «учебника», «формулы», «догмы». Как примитивно не выглядят сегодня теоретические результаты этого периода, без него и тех задач, которые он решил, не было бы нового прорыва в марксизме в постсталинский период.

Что касается практических задач социализма, то на долю Сталина выпало создание материальной базы нового общества, структурной перестройки экономики отсталой страны. Индустриализация, ликвидация мелкокрестьянского хозяйства — всё это не относилось классиками марксизма к задачам социалистического общества. Предполагалось, что капитализм решит эти проблемы сам. Но они достались в наследство Советскому Союзу от царской империи, находившейся на периферии мирового капиталистического хозяйства.

Эти задачи были решены в СССР, причём в условиях изолированного развития, враждебного окружения («социализм в одной стране»), да ещёе и самой страшной в истории человечества войны.

В 1950—60‑е годы, то есть именно тогда, когда Че Гевара заявляет о себе как о революционере, а Мао Цзэдун руководит социалистическим государством с самым большим населением в мире, ситуация меняется.

Во-первых, азбучных истин ленинизма начинает не хватать. Теория определённо требует более глубокого изучения, а также применения к изменившимся условиям.

Во-вторых, социалистическое развитие в СССР требует новых решений, накапливается критическая масса ошибок и отступлений, перед лицом которых руководство КПСС делает шаг назад к капитализму.

Мао Цзэдун и Че Гевара критикуют СССР за сохранение и развитие товарно-денежных отношений в рамках социализма. Они справедливо замечали, что сохранение в советском обществе отношений товарно-капиталистических не безразлично к социалистическому развитию. Этот элемент стихии прямо противостоит сознательно-плановому началу социализма и всегда готов вырасти до своей развитой формы — капитализма.

Почему сохраняются товарно-денежные отношения при социализме? Формально все предприятия при социализме принадлежат государству и никакой нужды в обмене посредством денег, оценке результатов их деятельности через рынок не существует. Тем не менее товарно-денежные отношения в СССР существовали и просто взять и «отменить» их не представлялось возможным даже самым смелым экономистам-антитоварникам. В чём же дело?

Дело в том, что частная собственность и товарно-денежные отношения, как форма взаимодействия между частными собственниками, имеет в качестве предпосылки общественное разделение труда. Профессионально ограниченные представители разных видов труда не могут сравнивать результаты своего труда иначе, чем через рынок. И даже, когда условия для такого сравнения формально уже ликвидированы, товарный обмен всё равно требуется и его законы постоянно врываются в экономическую жизнь сквозь безукоризненные цифры государственного плана.

Пока Человек существует в виде обособленных представителей разных видов труда, пока та или иная способность культивируется в человеке, привязанному на всю жизнь к одной профессии, в ущерб развитию всех остальных способностей, связь между людьми будет случайной, внешней и неподконтрольной для самих людей — связью через рынок. В таком обществе будет господствовать отчуждение.

Касаясь «преданий старины глубокой» коммунистического движения меньше всего хочется «будить призраков» и участвовать в спорах 80‑летней давности, от политических условий которых не осталось и следа. Тем не менее, важно указать действительное место сталинского периода в истории СССР в общем движении от капитализма к коммунизму.

Что такое коммунизм с действительно научной точки зрения? Немногие из коммунистов сегодня задумываются об этом. Большинство удовлетворяется той версией, что коммунизм — это что-то типа теории «социального государства» с примесью патриотизма (по вкусу). Но коммунизм — это вовсе не сборная солянка мелкобуржуазных теорий.

«Коммунизм как положительное упразднение частной собственности — этого самоотчуждения человека — и в силу этого как подлинное присвоение человеческой сущности человеком и для человека; а потому как полное, происходящее сознательным образом и с сохранением всего богатства предшествующего развития, возвращение человека к самому себе как человеку общественному, т. е. человечному. Такой коммунизм, как завершённый натурализм, = гуманизму, а как завершённый гуманизм, = натурализму; он есть действительное разрешение противоречия между человеком и природой, человеком и человеком, подлинное разрешение спора между существованием и сущностью, между опредмечиванием и самоутверждением, между свободой и необходимостью, между индивидом и родом. Он — решение загадки истории, и он знает, что он есть это решение»⁵.

При этом, «положительное упразднение частной собственности, как утверждение человеческой жизни, есть положительное упразднение всякого отчуждения, т. е. возвращение человека из религии, семьи, государства и т. д. к своему человеческому, т. е. общественному бытию»⁶.

Общественная сущность человека противостоит ему как индивиду, являющемуся частным собственником или представителю частной профессии в системе общественного разделения труда.

Именно поэтому коммунизм назван Марксом практическим гуманизмом. В отличие от буржуазного гуманизма, являющегося моральным выражением принципа равенства перед законом, практический гуманизм Маркса есть действительное преодоление противоречия между индивидом и родом и снятие таких форм коллективной деятельности людей, в которых сама эта деятельность противостоит им как нечто чуждое. Таких как государство.

Это преодоление осуществляется через уничтожение частной собственности и разделения труда — этой основы классового деления общества.

Снятие отчуждения походит как бы в два этапа, которые можно назвать формальным и действительным уничтожением частной собственности, «неполным» и «полным» коммунизмом.

«Коммунизм есть положительное выражение упразднения частной собственности; на первых порах он выступает как всеобщая частная собственность» — пишет Маркс о первой стадии.

«Отчуждение проявляется как в том, что моё средство существования принадлежит другому, что предмет моего желания находится в недоступном мне обладании другого, так и в том, что каждая вещь сама оказывается иной, чем она сама, что моя деятельность оказывается чем-то иным и что, наконец,— а это относится и к капиталисту,— надо всем вообще господствует нечеловеческая сила»⁷.

Формальное обобществление снимает лишь одну сторону отчуждения, существующую в классовом обществе, но оставляет в силе другую. Над обществом продолжает господствовать, как нечеловеческая, сила государства, права, классовой морали и т. п., «вещь оказывается иной, чем она сама», хотя она уже и принадлежит всем (т. е. и мне), а не «другому».

Экспроприация буржуазии ликвидирует ту сторону отчуждения, которая проявляется наиболее зримо, как прямая нищета, отчуждение пролетариата от средств существования, являющихся частной собственностью капиталиста и обмениваемых на рабочую силу пролетария при крайне невыгодных для последнего условиях. В этом смысле Сталин писал, что рабочий класс в Советском Союзе перестал быть пролетариатом, преодолев отчуждение от средств собственного существования. Но эти средства его собственного существования остались средством существования рабочих как особого класса в условиях разделения труда. То есть, несмотря на формальное обобществление, рабочий остался рабочим на заводе, профессор — профессором в университете, партработник — партработником в парткоме.

Формальное обобществление названо у Маркса «грубым коммунизмом». Не правда ли поразительное совпадение: Ленин в «Письме к съезду» даёт Сталину характеристику «грубого» человека?

В сталинский период развития советского социализма была решена задача «ликвидация буржуазии, как класса». Буржуазия была экспроприирована, и основные средства производства стали государственной собственностью в руках пролетарской диктатуры. Была решена и более сложная задача — миллионы мелких собственников — крестьян — были объединены в крупные коллективные сельские хозяйства. Однако, оставалась другая, гораздо более сложная задача — ликвидация рабочего класса, как класса.

Естественно, что здесь вставала проблема, связанная с изолированным положением социалистической страны и её отсталым экономическим положением. «Только в том случае, если перегоним экономически главные капиталистические страны, мы можем рассчитывать, что наша страна будет полностью насыщена предметами потребления, у нас будет изобилие продуктов, и мы получим возможность сделать переход от первой фазы коммунизма ко второй его фазе»⁸,— писал Сталин.

Трудность перехода ко второму этапу заключалась и в том, что сила Октябрьской революции — соединение противоречий труда и капитала с нерешёнными противоречиями докапиталистических способов производства (помещичье хозяйство, военно-бюрократическая машина царизма, зависимость от иностранного капитала и т. п.) — заключала в себе её же слабость. В Российской Империи пролетариату оказалось просто взять власть в свои руки, но весьма непросто решать задачи социалистического преобразования.

Кроме тяжёлых процессов индустриализации и коллективизации, создание материальной базы социализма в СССР потребовало предоставления определённых привилегий слою специалистов, необходимых для развития науки, техники, обороны, управления и т. д. Встала задача подготовки кадров — интеллигенции, которая могла бы освоить передовую технику. Для того, чтобы быстро, в экстренные сроки такую интеллигенцию вырастить, приходилось вводить и некоторое неравенство. Создавались лучшие условия для жизни «бюрократии». В сталинский период это было вынужденной мерой. Внедрить новую технику, развить производительные силы (без чего бюрократию не уничтожить) невозможно было без бюрократии — такова диалектика.

«Пока совокупный общественный труд даёт продукцию, едва превышающую самые необходимые средства существования всех, пока, следовательно, труд отнимает всё или почти всё время огромного большинства членов общества, до тех пор это общество неизбежно делится на классы.— писал Фридрих Энгельс.— Рядом с этим огромным большинством, исключительно занятым подневольным трудом, образуется класс, освобожденный от непосредственно производительного труда и ведающий такими общими делами общества, как управление трудом, государственные дела, правосудие, науки, искусства и т. д.».

На этом этапе, который в области взаимоотношения классов может назван решением задачи ликвидации буржуазии и мелкой буржуазии, интересы рабочего класса и его бюрократии в целом совпадают. В этот период Сталин мог вершить дело рабочего класса руками бюрократии.

Но эти интересы рано или поздно вступают в противоречие. Этот час бьёт, когда наступает время перехода к действительному уничтожению частной собственности, ликвидации разделения труда, когда особый слой, освобождённый от непосредственно физического труда для решения общественных задач (или «бюрократия») превращается из условия развития общества в его тормоз.

По-видимому, интересы рабочего класса и его бюрократии впервые столкнулись в конце 30‑х годов, что стало причиной трагедии Большого Террора, основным объектом которого, как показывают новейшие исследования, была именно бюрократия. Но террор стал тем, чем он стал, именно в силу того, что материальных условий для действительного снятия отчуждения и уничтожения бюрократии, как особого слоя (а не просто физического её истребления), ещё не было.

Так получилось, что имя Сталина ассоциируется именно с тем периодом, когда дело коммунизма двигалось вперёд с опорой на бюрократию. Как относиться к этому? Хорошо это или плохо?

Как и всякое историческое явление социалистическая бюрократия — это не хорошо и не плохо, она возникает как необходимое условие становления социализма, особенно в отсталой стране, и должно вместе с государством, деньгами и прочим наследием классовой цивилизации занять своё место в историческом музее рядом с ручной прялкой и каменным топором. Но в определённый период и каменный топор и ручная прялка были серьёзными факторами прогресса.

«История так же, как и познание, не может получить окончатель­ного завершения в каком-то совершенном, идеальном состоянии человечества; совершенное общество, совершенное „государство“, это — вещи, которые могут существовать только в фантазии. Напротив, все общественные порядки, сменяющие друг друга в ходе истории, представляют собой лишь преходящие ступени бесконечного развития человеческого общества от низшей ступени к выс­шей. Каждая ступень необходима и, таким образом, имеет своё оправдание для того времени и для тех условий, которым она обя­зана своим происхождением. Но она становится непрочной и ли­шается своего оправдания перед лицом новых, более высоких ус­ловий, постепенно развивающихся в её собственных недрах»⁹.

Этот фрагмент позднего Энгельса как будто специально направлен против антисталинистов и поверхностных «сталинистов», которые не видят оправдания для диктатуры пролетариата в сталинский период или напротив делают из неё мерку для всех времён и народов. Здесь в предельно общей форме выражено и наше отношение к периоду Сталина.

Вопрос заключается только в том, когда же эта система изжила себя? «У неё [диалектики], правда, есть и консервативная сторона: каждая данная ступень развития познания и общественных отношений оправдывается ею для своего времени и своих условий, но не больше»¹⁰ — пишет Энгельс. Но, когда наступило это «но не больше»? Когда именно «сталинская бюрократия» стала оковами на пути к коммунизму?

Собственно здесь мы должны выйти за пределы периода жизни Сталина и обратиться к позднесоветским временам, когда, по нашему мнению, были созданы условия перехода к высшим стадиям коммунистического общества.

Коммунизм требует развития производительных сил. Однако производительные силы — это не только и не столько техника и технология. Это — производительная сила Человека вообще, способность продуктивно преобразовывать природу, общественным образом производя самого себя.

Деятельность человека орудийна, то есть осуществляется при помощи орудий труда, от степени развития которых зависит в конечном счёте те отношения, в которые вынуждены вступать между собой люди, вся структура общественного организма.

В области развития орудий труда в конце 50‑х — начале 60‑х происходит революция, которая приводит к созданию вычислительных машин.

Поскольку коммунистические отношения не вызревают в недрах капиталистического общества, а сознательным образом формируются, для социализма особую роль приобретает план, учёт, контроль. Вычислительная техника радикально сокращает общественно необходимое рабочее время, которое общество должно резервировать специально на дело администрирования. Более того, сам процесс управления обществом упрощается, переходит с «кустарного» на «фабричный» способ своего осуществления.

Таким образом, уже после смерти Сталина общественная производительная сила доросла до той стадии, когда возможность действительного уничтожения частной собственности замаячила на горизонте. Но тут руководство КПСС сделало всё, чтобы не дать этой возможности превратиться в действительность. Наоборот, было ликвидировано и формальное обобществление средств производства, реставрация капитализма.

В таком подвешенном состоянии, когда возможность прорыва в Царство Свободы уже появилась, а сила Царства Необходимости всё ещё велика, общество поразило небывалое до тех пор напряжение. Советское общество стало невыносимым, зависнув на полпути в коммунизм. «Действительное отчуждение человеческой жизни остаётся в силе и даже оказывается тем большим отчуждением, чем больше его сознают как отчуждение…»¹¹ — пишет Маркс.

В предыдущий, «сталинский» период возможности ещё не было. Поэтому и тяготы бюрократического способа управления обществом и жертвы сносились обществом с точки зрения современного наблюдателя чрезвычайно легко. Эти жертвы оправдывались не только «диалектикой» для «определённой степени развития», но и общественным сознанием. Вовсе не из под палки рождались положительные образы руководителей-коммунистов в советской литературе и кино тех лет. И вовсе не случайно эти образы стали отрицательными в 60—70‑е годы. В брежневском кино, несмотря на то, что органы идеологического контроля ничуть не ослабли со времен Сталина, мы найдём не много положительных образов руководителя — все сплошь чинуши, ретрограды, тупицы.

Так общество воспринимало появление возможности перехода к такому способу существования, когда не будет руководителей по профессии, чиновников, когда люди коллективно будут решать вопросы своей собственной деятельности, а не выделять для этого из своих рядов особую касту управленцев. Бюрократия стала реакционной, стало помехой на пути в коммунизм, и искусство почувствовало это быстрее политики.

Почему в тезисах нет ни слова про репрессии, внутрипартийную борьбу, диктатуру партии и вождя, о культе личности?
Почему не говорится о том, что было в СССР при Сталине, но не предусмотрено в «Критике Готской программы» и «Государстве и революции»?

Потому что, все эти «некошерные» с точки зрения классического марксизма вещи, по большей части вызваны внешними для советского общества причинами, его изолированным существованием, постоянной угрозой войны и необходимостью ускоренно проделать то, что капитализм в Европе делал на протяжении столетий.

Эти условия диктовали определённые формы осуществления пролетарской диктатуры, иногда уродливые формы. (Условия эти неповторимые и уникальные, поэтому напуганные интеллигентики могут не опасаться второго издания «сталинизма»). Значит и защищать/осуждать формы и методы пролетарской диктатуры сталинского времени неуместно.

Вот, например, Николай Бухарин, сам попавший, как сейчас принято говорить, под «маховик сталинских репрессий» писал:

«…Так называемый „личный режим“ отнюдь неправильно противопоставлять классовому господству. Наоборот, при определённом сочетании условий господство класса может находить себе наиболее адекватное выражение как раз в личном режиме…».

Тоже пророческие слова, оказавшиеся роковыми для «пророка».

При желании и минимуме исторических знаний каждый самостоятельно может назвать обстоятельства в силу которых Сталиным было сделано то или иное отступление от схемы «Государства и революции». А если не назовёте, значит — это была ошибка Сталина, за которую вы можете его вдоволь покритиковать, если такого рода «критика» входит в круг ваших интересов.