Идеи чучхе⁵ никогда не имели такого влияния над умами на Западе, какое имел маоизм. Корейская идеология «опоры на собственные силы» долгое время оставалась в тени китайской, и для того было несколько причин.

Впервые о себе как об авторе самобытной идеологии чучхе Ким Ир Сен заявил в конце 1950-х после того, как поочередно извёл в Политбюро ЦК ТПК все противостоявшие ему фракции — «южную», состоявшую из сеульских коммунистов-подпольщиков, «советскую» — выходцев из СССР, и «китайскую». Но это только внутри страны, а вовне корейцы на первых порах во всём поддерживали Китай в полемике с СССР о роли Сталина. Причём отправляемые с дипломатической почтой через Москву западным компартиям полемические брошюры китайского производства кагебешники тогда не трогали, а корейские конфисковывались без малейшего зазрения совести.

И до 1966 года КНДР оставалась полностью в русле китайской политики, но всё изменила Культурная революция. Именно культурная революция пленила воображение западных интеллектуалов и заставила корейское руководство избрать более гибкую политику относительно Китая.

Ведь что творилось в те годы в красном Китае? Мао обратился с призывом к беспартийной молодёжи, сопливым подросткам вести «огонь по штабам», разоблачать партийных бюрократов и статусных интеллигентов, идущих по буржуазному пути. То есть, сопляки с красными повязками на рукавах и красными книжечками в руках на боку штурмом брали партийные комитеты, вытаскивали на улицу начальство — по нашим теперешним меркам, губернаторского или министерского уровня,— долго били его ногой в пах и заставляли каяться в том, что он, сука такая, втайне лелеял планы реставрации капитализма. Толпа школьников, вместо того, чтобы сдавать экзамены, вытаскивала на улицу заслуженного профессора, надевала на него шутовской колпак и водила вокруг него хороводы, распевая о том, что он неправильно преподаёт свою науку. Атмосфера бунта, атмосфера праздника непослушания, полный телемизм⁶. И свобода слова тоже полная — любой может написать от руки дацзыбао, повесить его на стенку, собрать вокруг него банду, и отправиться громить обидевшего его начальника.

Представляете, как это воспринималось студентом где-нибудь в Беркли, или парижским лицеистом? Им тоже хотелось выволочь зануду профа в бумажном колпаке на улицу и долго бить его ногами. Оттого так стремительно росло число маоистов среди молодых интеллектуалов. Оттого так пленяла атмосфера весёлого погрома и Годара, и Фуко, и Антониони, и пожилого, но юного духом Сартра.

А вот Ким Ир Сену, только-только задавившему все проявления смуты в партийном аппарате, она положительно не нравилась. Не нравилось ему, что хунвейбины подтаскивают к границе мощные звукоусилительные установки и призывают его граждан начать бунт против бюрократов, засевших в Трудовой партии. И Ким начал политику лавирования между великими державами. В 1969 году, в год конфликта на Даманском, корейская делегация отправляется сперва в Пекин, а уж затем в Москву, где были подписаны абсолютно идентичные по тексту договора о дружбе. И с тех пор Ким Ир Сен начал искусно лавировать между двумя великими державами, которые жили тогда хуже кошки с собакой. Всё-таки Китай ему оставался ближе, и он отказался войти в СЭВ, поругивал «ревизионистов» из одной соседней страны, оправдывал пинг-понговую дипломатию⁷ и осудил вторжение вьетнамских войск в Кампучию⁸.

И для советских руководителей он долгое время оставался подозрительным,— до тех пор, пока в 1984 году при Черненко не случился короткий ренессанс дружбы с Северной Кореей. Тогда Ким Ир Сен доехал в бронированном поезде аж до Киева, а во всех киосках «Союзпечати» появился журнал «Корея» — любимое чтиво предперестроечных интеллектуалов-стёбарей.

Хотя брошюры Кима-старшего издавались на всех языках мира с 1960-х годов, но пока Китай оставался прикольным, идеи чучхе — суррогатный маоизм — шансов на мировом рынке идеологий не имели. Всё изменилось с началом реформ. Среди богемы маоистская мода к тому времени уже давно прошла. А старым забубенным сталинюгам стало в падлу поддерживать политику страны, которая говорит, что рынок — это хорошо. И те, кто бегал раньше за советом «как жить» в китайское посольство, стали бегать: кто в албанское, а кто в северокорейское. Эти-то экс-маоты и составили примерно половину контингента чучхейского движения, а другую половину — профессора-востоковеды, мечтавшие на халяву попасть в одну из самых закрытых стран мира.

Десять лет назад и нас радушно приняли в северокорейском посольстве и поддержали нашу инициативу создать кружок по изучению бессмертного идейного наследия товарища Ким Ир Сена.

Надо признаться, пионерами были не мы: наш чучхеизм всегда оставался в тени славы блистательного киевского революционно-патриотического союза «Лучи чучхе», прогремевшего на излёте перестройки.

Если наши камерные заседания были скорее путешествиями в параллельную реальность, организованными для представителей левой политической художественной тусовки, то деятельность «Лучей» поражала своим масштабом.

Это была часть восточно-европейской культуры «весёлого расставания с совком», уже не страшным, но всё ещё набившим оскомину и не вызывающим ни малейшей ностальгии. Наиболее известным её проявлением стала «Оранжевая альтернатива» Майера в Польше, которая проводила многотысячные демонстрации гномов на деревянных лошадках, распевавших «Марш конницы Будённого», или возила по Кракову на грузовике трёхметровую картонную голову Ленина, вещавшую о революции.

Акции «Лучей чучхе» были из той же обоймы и имели широкий резонанс в прессе — поиски золота под обкомом партии, строительство подземного тоннеля Луганск — Пхеньян, стрельба из пушки-памятника, заряженной взрывпакетом. Самым масштабным проектом стала демонстрация 7 ноября 1991 г. в Киеве, когда два десятка дворников в красных фартуках шли перед колонной, выметая железной метлой нечисть контрреволюции. А впереди скакал всадник с красным знаменем и кричал «Слава ГКЧП». Для либеральной интеллигенции, у которой только-только отпустило сфинктер после путча,— это выглядело чудовищно.

Деятельность же Московского общества никогда не была публичной: все эти годы это был эзотерический кружок для посвящённых.⁹ Время безудержного веселья давно прошло, гайдаровские реформы и октябрь 1993-го не настраивали на весёлый лад. Да и контингент был другой — разномастные молодые революционеры. Для нас поход в корейское посольство и посещение Пхеньяна были реальным подтверждением того, что Иное возможно. А то, что это Иное столь причудливо, даже лучше — так более экзотно и пряно.

Отсюда и стремление вплоть до мелочей копировать корейский стиль, овладевать их политическим сленгом. Мы как бы старались надеть на себя партийный френч, понять тех, кто сидит с нами по другую сторону стола. Самым интересным в Корее были не мемориальные дворцы, не портреты вождей в метро, и не тщательно затёртые на станках и машинах клейма иностранных производителей, а то, удалось или нет им путём длительного воспитания изменить природу человека.

«Человек — хозяин мира, и он решает всё!» — гласит главный философский принцип идей чучхе. Вот интересно, стал ли человек иным в стране странного социализма, где даже на деньгах вместо «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» написано «Не завидуем никому на свете!». Они ведь в годы войны на полуострове за месяц так промывали мозги пленным американским солдатам, что тех по возвращении приходилось долго лечить в психиатрических клиниках от ненависти к империализму. И, должен сказать, определённые успехи достигнуты: они другие. Моя переводчица, прежде чем зайти в Кымсусанский мавзолей, бойко щебетала о модах и о своих московских приятелях, потом мы прошли в зал, где лежит Ким Ир Сен, и автоматически из глаз у неё ручьём полились слёзы,— вышли, и она снова щебечет. Такого, признаюсь, я ещё не видел.¹⁰

Потому что, если долго и упорно ебать вам мозги одной простой, но мудрой истиной, то в конце концов ваше сознание изменится — это и есть чучхе.