Посвящается Союзу марксистов

Мокрый мартовский ветер трепал отклеившийся угол здоровенного предвыборного плаката. Плакат был прикреплён на низко поставленный придорожный рекламный щит. Он был промокший и местами покоричневевший от грязного снега, который на него летел из-под колёс проезжающих мимо машин.

Сверху на плакате огромными розовыми буквами красовалась надпись: «Мы действительно помогаем людям!». В центре портрет серьёзного худощавого интеллигентного человека. Довольно молодого, в очках. Под портретом синим — тоже крупно — «Голосуй за Олега Шеина». В самом низу плаката мелкими чёрными буквами: «Российская партия труда».

Сергей Калашников посмотрел на плакат и задумался. У него было на это время: он спешил домой на обеденный перерыв, но красный свет светофора заставил его остановиться. И тут он обратил своё внимание на этот плакат.

Калашников достал из кармана «Яву». Плотнее закутался в своё зимнее пальто. Как-то рассеянно закурил.

Он не ходил голосовать. Это были президентские выборы, но он принципиально не участвовал ни в каких. И этим особо не отличался от своего трудового коллектива — в свои сорок пять лет он был слесарем … разряда на одном из скорее мелких, чем крупных предприятий известного промышленного города Кравца.

Политикой в их среде интересовались редко. Больше футбол или разговоры о женщинах за бутылочкой после окончания предвыходной смены. Ещё домино в обеды и во время перекуров. Реже карты. Однако политические разговоры всё же были. И каждый раз возникали они как бы невзначай, но всегда по поводу. Например, после очередного повышения цен. Ругали правительство. И довольно резко. Бесхитростно искали причины. Кто-то ссылался на наследие разграбивших страну коммунистов — как правило, люди не моложе Калашникова. Кто-то обвинял во всём демократов и новых русских — в основном, пожилые рабочие. Находились и некоторые из породы постперестроечных новых коммунистов, говоривших о том, как было бы неплохо вновь обратиться к идеям ленинской социал-демократии — то были отдельные молодые рабочие. Но всё это лишь заводилы. Большинство же в курилках и прочих местах коллективного общения только принимало ту или иную сторону. Или отмалчивалось вовсе.

На выборы же ходили без особого энтузиазма. То есть в подавляющем большинстве не ходили вовсе, предпочитая в выходной день семью и телевизор.

«Кто у нас ходил на выборы?» — вспоминал Калашников, переходя дорогу на загоревшийся зелёный сигнал светофора. Дед Василий — тот всегда за коммунистов голосует. Сумин — серый человечек — наверное, за прежнего президента. Тёзка Калашникова — Крапов — поклонник Жириновского — больной на голову человек (в Чечне ему чем-то там…), но, в общем, неплохой парень. Миша Ченцов, похожий на рыхлую бабу, иногда забавный, но трусливый малый — тот пошел голосовать заодно. Отводил на избирательный участок больную тёщу, которой обещали какую-то помощь в собесе, если придёт на выборы. Заодно проголосовал и сам. Благо паспорт при себе оказался. За кого голосовал — и сам, говорит, не помнит… Может ещё пара-тройка голосовавших.

«Вот, пожалуй, и все, кто ходил у нас на выборы»,— подумал Калашников. «У нас» — это значит из порядка двух-трёх десятков человек, с которыми Калашникова связывал повседневный совместный труд в его части предприятия.

«Но всё это мелочи,— размышлял Калашников, уже подходя к дому,— по сравнению с тем, что произошло со страной» (он сам удивился высокопарному строю своих мыслей). И, действительно, кое-что произошло. А именно: впервые за долгое время у руля государственной власти в стране оказался человек, на которого сама эта власть ставку вроде бы не делала. Причём самым что ни на есть законным путём. Путём выборов. К тому же лидер какого-то профсоюза — много их сейчас развелось разных! Вроде, даже, иногда говорит, что марксист.

«Снова коммунизм, что ли, будем строить? — не то с иронией, не то с недоумением думалось Калашникову.— Как при Брежневе? Или революция какая теперь будет, как при Ленине? Так вроде власть уже взяли…».

⁂

Центральный штаб кандидата — каковым Он до сих пор считался официально — в Президенты Российской Федерации Олега Васильевича Шеина заканчивал праздновать победу. И так эйфория подзатянулась. Целая неделя прошла со дня оглашения результатов выборов. Послезавтра инаугурация. Но уже летели во все концы страны эмиссары, празднично рапортовали с мест профсоюзы…

По оценкам ЦИК, число проголосовавших было небывало высоким — более 70 процентов от списков, то есть на целых 15 процентов больше, чем на прошедших думских выборах. И, хотя некоторые голоса утверждали, что это чудовищная липа, и на самом деле проголосовало только чуть ли не половина от официальных 70 процентов, их, как обычно, никто не слушал.

Шеин восседал в мягком, обитым бархатом кресле своего — пока ещё думского — кабинета. Весь какой-то розовый от навалившегося политического счастья. И, в то же время, почему-то встревоженный. Он казался размякшим от усталости и радости одновременно. И, в то же время, каким-то рассеянно-задумчивым. Страна ждала его волю…

В последние месяцы Он действительно много работал. Не покладая рук, недосыпая. К тому же работать ему пришлось по большей части в тех заоблачных высях, до которых Его прежде допускали крайне редко. Он и раньше не был открытым политиком. Но в последнее время Ему приходилось слишком многое скрывать от партии (которую Он, впрочем, никогда особо и не ценил), от своих друзей-профсоюзников и даже от ближайших своих соратников. Он ни разу не погрешил против совести, но всё равно на душе оставался какой-то неприятный осадок.

Завистники из своих, которых старались выявлять и душить на корню верные шеинцы из аппарата южногородско-общероссийского профсоюза «Броня» — стартовой площадки политика Шеина,— и враги внешние распускали туманные слухи. Говорили об и без того особо не афишировавшихся поездках Шеина в США, столь частых в последнее время. Почему в Америку, а не как обычно — во Францию? Концерны, Белый дом, ЦРУ… Досужие домыслы шли далеко, но чем дальше они заходили, тем становились всё более туманными и фантастическими. Поговаривали — и откуда только взяли? — о тайных контактах Шеина с российскими спецслужбами, периодических встречах в каких-то московских особняках и на бывших цэковских подмосковных дачах. Но всё это были, безусловно, лишь сплетни, распускаемые врагами трудового народа и его партии.

⁂

Было это ещё в середине зимы. Лучшие умы верхов КПРФ окончательно осознали бесперспективность старой генеральной линии Вождя, опирающегося на просоветское пенсионерство. Размывать социальную базу Партии пытались уже несколько лет. Сначала — национальный промышленный капитал. Но тот почему-то, в конце концов, ушёл на поклон к Кремлю. Затем нелёгкий флирт с еврейским сырьевым олигархом Ходорковским. Но тот не вовремя загремел на нары. И только после творческих метаний и исканий пришли к некой золотой середине — в данном случае подобие гегелевского принципа отрицания отрицания, насколько это было возможно для КПРФ — проекту лейбористской партии России. Тем более сам Президент сказал, что хотел бы завести такую в своем царстве. А тут ещё демагог Рогозин, ренегат Глазьев и примкнувший к ним «марксист»-антисоветчик (жертва перестроечного помутнения мозгов, друг непонятных французских организаций) — Олежка Шеин — их опередили в этой затее. Опередили и по времени и, чуть было, не по голосам на прошедших парламентских выборах.

Они — постзюгановская смена в КПРФ — хотели бы обойтись и без Рогозина и Глазьева в своем плане лейбористского перерождения КПРФ. Но чувствовали, что их собственные силы слабы и снюхались с ними… Бунт секретарей обкомов (ими был завербован в свою антипартийную фракцию даже секретарь по оргработе ЦК Партии!) против большинства ЦК и лично Г. А. Зюганова был неприятной неожиданностью для последнего.

И тут случилось чудо. Впервые за всю бытность свою лидером практически единственной массовой партии России солидный и полный Геннадий Андреевич повёл себя резко. Он призвал всех оставшихся в стране сторонников его партии выйти на улицы и манифестациями и беспорядками сорвать «зловещие планы правительства по превращению Коммунистической Партии в карманную по отношению к режиму лейбористскую прокремлёвскую незнамо что» (из передовицы центрального печатного органа КПРФ — газеты «Красная Эрэфия»). Старички и старушки вышли на улицы. Начали бузить. Президент, долго не раздумывая, принял решение отменить КПРФ. Всё сделали тихо и мирно. Кого купили, кому пообещали, кого просто запугали. А большинство сами разбежались.

У Президента не стало больше оппозиции. Но и пропагандистский миф о всенародной поддержке был всего лишь мифом. И тут падает баррель…

Нет, не считали российские рабочие Президента своим. Некоторые, да, надеялись на него. Но как он теперь будет смотреть в глаза людям во время очередного своего, как всегда многообщательного, вояжа по стране? Цены в магазинах подскочили в несколько раз. Опять пошли перебои с выплатой зарплаты. Хорошо, хоть, зима кончилась…

И пошли первые забастовки. Их сначала довольно подробно освещало центральное телевидение. Президента, примчавшегося на какой-нибудь завод-гигант и обещающего всё уладить в кратчайший срок — тоже. Но сроки выходили, а «налада» не было. Забастовки росли, в разных городах стали возникать какие-то стихийные митинги. Пришлось ограничить информационный телевизионный поток. Чтобы каждый, выступивший где-нибудь на заводе или на улице против сложившейся Системы, думал, что он один такой на всю страну. Но спасения не предвиделось. А Президент, в отличие от предшественника, всегда хотел иметь перспективу. Он обратился к аналитическим отделам родных спецслужб. Ему ответили гробовой тишиной. Тогда сделал запрос о перспективах в ЦРУ. И получил в ответ что-то невнятное. «Ни на кого нельзя положиться.— кисло размышлял Президент.— Видно, пора мне настала писать три письма, как в том старом советском анекдоте». И написал… Что-то вроде тайного проекта негласной легитимной передачи всей полноты государственной власти в стране лидерам бунтующих профсоюзов. То есть своего президентского поста какому-нибудь более-менее вменяемому профсоюзнику. «Народ должен доверять как своему выдвиженцу — моему сменщику. Иначе — пиши пропало. Опять семнадцатый. Опять конец Государству Российскому.— подумал бывший ФСБшник.— И не забыть взять себе с Нового — на всякий случай — индульгенцию, такую, как я сделал в своё время Борису Николаевичу».

⁂

Металлурги сердца одной из отечественных монополий — Кравецкого металлургического комбината — не принимали никакого участия в прокатившейся в феврале волне стихийных забастовок. О митингах же не могло быть и речи. Любое участие в подобном мероприятии означало потерю относительно высокооплачиваемой стабильной и практически единственной для рабочих КМК работы.

Работа была тяжёлой. Не просто тяжёлой — изнуряющей. Практиковались сверхурочные. Но главное — свободное время и личная жизнь полностью не принадлежали рабочим. Доставшаяся в наследство от советских времен добровольно-принудительная самодеятельность постепенно сходила на нет. Но плановые спортивные состязания, особенно по хоккею, может, даже стали проводиться чаще. Строго осуждалось пьянство. Во всём этом (самодеятельности, а лучше спорте) необходимо было участвовать.

Жизнь большинства становилась похожей на работу автоматов. Но человек всё же оставался человеком, и из-под палки проводить свой досуг не всем нравилось. Многие становились какими-то мрачными. Некоторые замыкались на своей семье, благополучие которой, впрочем, тоже зависело от доброй воли дирекции комбината. Некоторые, минуя старый дедовский способ бегства от реальности — алкоголизм — садились на наркотики. Особенно молодёжь. И год от года всё больше и больше детей рабочих КМК, а также самих молодых рабочих, становились наркоманами. Наркомания стала настоящим бичом Кравца, и часть интеллигенции города в союзе с некоторыми трезвомыслящими промышленниками и представителями городской администрации забила тревогу. Но интерес в сохранении здоровой и постоянной кадровой базы высококлассных рабочих КМК так до конца и не смог пересилить объективные тенденции роста наркомании: психологическую потребность всё увеличивающейся части самих рабочих и желание поднажиться на наркоторговле со стороны некоторых представителей дирекции КМК, городской администрации, криминалитета и милиции.

Тяжёлая работа на КМК, высокая степень личной зависимости от дирекции предприятия, нехватка в полном смысле этого слова свободного времени и вызванная всем перечисленным постоянно растущая наркомания для большинства рабочих-металлургов, однако, не перевешивала тех очевидных выгод, которые давала работа на монополистическом гиганте КМК. Высокая и регулярно выплачиваемая зарплата, хорошо решённый квартирный вопрос, мощная инфраструктура, ежегодные путевки в не последнего класса санатории и дома отдыха. Конечно, какие-нибудь газовики, из входящих в монстр «Газпрома» предприятий жили посолидней, чем металлурги Кравца. Но, без всякого сомнения, у большинства российских рабочих (особенно великого множества конверсионных предприятий), получающих зачастую в десять раз меньшую свою нерегулярную зарплату, живущих в условиях полного развала городских инфраструктур, уровень жизни металлургов способен был вызвать зависть. Да и не только рабочим, но и представителям других социальных слоёв российского общества было далеко до социальных высот КМК, а потому и многих из них, например оставшихся без работы в раннеельцинский период служащих, терзала чёрная антирабочая зависть.

Рабочие КМК в силу своего рабского состояния были легко манипулируемой в политических целях массой. Администрация предприятия всегда могла сделать так, чтобы они хоть поголовно голосовали за кого ей угодно на любых выборах. Так, за Путина они голосовали в своё время всем скопом. За Шеина недавно — тоже.

⁂

Рабочих, сходных по условиям своего социального положения с работниками КМК (это, в первую очередь, встроившиеся в экономику современной России старые советские промышленные предприятия, а, во-вторую,— расцветшие в последние десятилетия предприятия экспортно-сырьевых монополий) было в России относительно немного — не более десяти миллионов. Безусловно, то была рабочая аристократия — старая (советская) и новая (российская). Всего же общая масса промышленного пролетариата России сократилась за годы реформ, говорят, с шестидесяти до тридцати миллионов человек. Но, пожалуй, несказанно возросла за последние, постсоветские, годы численность пролетариата вообще (т. е. и непромышленного рабочего класса), а также появилась огромная масса полупролетариев, всё бо́льшая часть которых год от года пролетаризировалась (зачастую именно в промышленных рабочих) с развитием нового русского капитализма. Да, высококвалифицированных монопольных рабочих с крахом СССР стало несколько меньше, промышленных рабочих вообще — в какой-то момент значительно меньше (потом, года с 97-го опять пошёл рост их числа). Но в целом класс пролетариев, пожалуй, только возрос по сравнению с советским периодом (насколько вообще применимы к СССР мерки социального анализа классического капитализма). И вот, что важно, ядро пролетариата как исторического класса, представителям которого «нечего терять кроме своих цепей», как в западных странах развитого капитализма, так и в России сместилось с высококвалифицированной и образованной головки рабочего класса к массе полуквалифицированного или нового рабочего класса, к полупролетарским элементам. Империализм — как система, помимо всего прочего, развращения и подкупа верхушки рабочего класса делал своё дело.

⁂

В феврале волнения в Кравце тоже имели место быть. Стихийные митинги пенсионеров, интеллигентов, рабочих мелких и средних предприятий города (на последних была даже зафиксирована пара случаев чего-то вроде забастовки), прочих элементов. Но всё это тогда само по себе не вылилось во сколько-нибудь серьёзное организационное русло. Не было и никакой «определяющей и направляющей» силы из Москвы. Лишь в самом конце месяца, когда уже общероссийская волна протестов стала сходить на нет, в городе и на КМК появились эмиссары «Брони».

Дух продолжающегося в стране политического кризиса побудил трезвомыслящую часть отцов города вступить в связь, сначала тайную, а затем всё более откровенную, с шеинцами как первой попавшейся какой-никакой, но действительной федеральной силой во всеобщем хаосе. Броневики при поддержке дирекции КМК быстро организовали на комбинате свой профсоюз, почему-то позволив сохраниться, вопреки своему обыкновению, на правах второстепенного и старый — ФНПРовский.

Сразу принялись за работу. Много рабочим не обещали. Больше занимались реальными делами. Юридические консультации, заключение колдоговоров. Добились строжайшей регулярности в выплате зарплаты и всяческих пособий. Даже продавили некоторое повышение зарплат работников КМК… В общем, сразу завоевали к себе симпатии если не большинства, то, по крайней мере, значительной части металлургов. Начали усиливать своё влияние в городской администрации.

⁂

Е. И. Копалкин издали походил отнюдь не на типичного еврея, а на… русского былинного богатыря, коих теперь так мало осталось в измученном капитализмом современном русском народе. Могучая фигура. Статная осанка. Широкое лицо. Густая чёрная борода корытом… Стоп. Может, именно смоляная чернота бороды Копалкина вклинивалась в подсознание впервые и издали наблюдающего его человека чем-то не вписывающимся в хрестоматийный облик русского богатыря. Заставляла подойти поближе. И только тогда по отдельным чертам лица обнаруживались семитские антропологические характеристики Евгения Иосифовича. И вообще походил он вблизи больше не на былинного богатыря-русича, а на известного еврейского юдофоба (так окрестили его при жизни некоторые протосионисты) Карла Мордохея Леви, умершего ещё в ⅩⅨ веке, но социальные идеи которого продолжают жить и поныне.

Трудно сказать определённо, какими ветрами подняло из политического почти-небытия и занесло в Кравец, на КМК, такого человека как уже немолодой Евгений Иосифович Копалкин. Но занесло ж таки!

Копалкин был из тех людей, которые любили покопаться в литературном наследии классиков марксизма. Нет, он не был ярким эталоном ортодоксии, тем более его нельзя было за глаза назвать догматиком и начётчиком. Цитатами Копалкин особо не козырял (хотя, конечно, знал толк и в цитатах). Больше увлекался такой категорией марксисткой философии как отчуждение. Однако всё, что не соответствовало букве марксизма, Евгений Иосифович не переваривал, тайно и явно ненавидя всех популистов, неминуемо сводящихся в его мозгу к одиозной фигуре скандального российского политика-националиста Владимира Жириновского (тоже, впрочем, «сына юриста»).

«Эк, занесла ж меня мирная революция Олега Васильевича в этот Кравец!»,— восклицал про себя Копалкин, считавший свою персону, по причине большого опыта политического оппозиционера за плечами, дряхлым стариком. «Что-то не встретили меня трудовики (так Копалкин величал РПТшников),— он иронично шагал пешком от вокзала до КМК,— а ведь обещали встретить».

Подходя к комбинату, на одном из окружавших его бетонных заборов, Копалкину бросилась в глаза крупная коричневая свастика. «Тьфу, и здесь эти гады есть!»,— подумал Копалкин. И дальше негромко с уст этого в общем-то не матерщинника слетело несколько слов без падежей. На городских заборах Кравца много чего писали помимо старого русского слова из трёх букв и новомодной среди тинейджеров граффити. Были там и не успевшие ещё вылинять старые предвыборные агитки местных капээрэфных энтузиастов. И стандартные надписи типа небрежного «Сдесь были мы и пили водку», аккуратного «Оля! Я тебя люблю. Миша.». И крупнокалиберные публично-безымянные жалобы на городских чиновников или представителей дирекции КМК типа «Евстюхин — бандит и жулик». И даже аляповатые красные звезды, а ещё чаще кое как начертанные эмблемы серпа и молота. Однако всего этого Евгений Иосифович просто не заметил. А вот живой образ разухабистой свастики, начертанной на заборе по дороге к КМК, мощно засел у Копалкина в сознании. Такой уж он был человек: с непроизвольно-избирательным вниманием. Ему и показалось-то, что окромя свастик жители рабочих кварталов Кравца на казённых заборах ничего больше не рисуют и не пишут.

Через проходную богатыря Иосифовича пропустили без лишних вопросов. Достаточно было упомянуть лишь слово «Броня». Получилось нечто навроде пароля. Однако ж, Копалкина, по какому-то недоразумению, явно не ждали сегодня. Никто так и не пожаловал на встречу даже к проходной.

Копалкин шёл по территории комбината к большому белому зданию заводоуправления, или конторы, как все его здесь называли. Но разве ж старая заводская косточка — Е. И. Копалкин — мог пройти мимо раскрытых настежь дверей лежащих на его пути вспомогательных цехов, открытых погрузочно-разгрузочных и сборочных площадок? Тут и произошло некоторое незапланированное тред-юнионистской судьбой Копалкина происшествие. В общем, ничего особенного. Просто первое впечатление о людях комбината Копалкин получил не то, которое ему было предначертано получить. Вместо деловито-серьёзных, радеющих о благе подопечных рабочих профсоюзников прочно обосновавшейся на предприятии «Брони» и передовых образованных квалифицированных рабочих сорока-пятидесяти лет Копалкин наткнулся на какое-то сборище каких-то, казалось, полутрезвых матерящихся подростков (на самом деле это были в массе своей абсолютно трезвые ещё с утра, после вчерашнего воскресенья, молодые рабочие). Они разгружали и загружали какие-то болванки, сколачивали какие-то конструкции, занимались ещё какими-то мелочами. Проходящего в скромном, совкового покроя, зимнем пальто Копалкина они не восприняли за начальника. Продолжали кто спустя рукава, кто азартно-бесшабашно заниматься своим рабочим делом. Пару раз Копалкин расслышал в их разговорах между собой пренебрежительные саркастические отзывы о работниках профсоюза «Броня» на КМК, а один раз даже что-то по интонации неуважительное по отношению к кадровым металлургам центральной части предприятия, там где домны. Несколько смутили душу Копалкина услышанные фрагменты. Да и видок у этих, с позволения сказать, рабочих был ещё тот. «Набрали на производство всякую шваль подзаборную, а они ещё и не благодарны»,— подумал Евгений Иосифович.

Позже Копалкин узнал, что первые увиденные им рабочие КМК не составляли большинства рабочих конкретного предприятия. Многие из них принимались на работу без трудовых книжек из окрестных депрессивных деревень, постоянно выгонялись с работы и заменялись новыми. Выполняли они вспомогательно-обслуживающую роль по отношению к основному производству, а потому и зарплату им выплачивали нерегулярно и в несколько раз меньшую, чем квалифицированным рабочим КМК. Не обеспечивали практически никаким «соцпакетом».

Не понравились эти людишки Копалкину. «Как с такими построишь социализм? Да эти ж — чуть что — сразу перебьют всех инженеров и профсоюзников. Производство встанет, а они на радостях напьются на последние гроши, бездельники.— сокрушённо думал Копалкин.— Прав, видно, Серёжка Трёшкин. Времени у нас мало: пока остались ещё квалифицированные, образованные, читающие рабочие — есть ещё шанс. А то дикость наступает и деградация… „и господин Макаров на белом коне“.— всплыло из глубин памяти.— Да, таких только на погромы можно подымать… Люмпены — они и в Африке люмпены. Марксистам каши с ними не сварить. А вот всяким реакционным силам — пожалуйста. Потенциальная база и орудие фашистов. Хотя… пусти сейчас к этим ребяткам Серёжу Бийца с Галочкой — они б среди них, пожалуй, развернули революционную пропаганду. Но всё равно — не наш это класс».

Копалкин шёл к блистающему чистотой своих стен уже всего лишь в нескольких десятках метров впереди заводоуправлению в смертной обиде на русский народ. Он приехал в Кравец помогать профсоюзу строить обновленный социализм.

⁂

На вид Анне Каравелловой сложно было дать и восемнадцать. На самом же деле было ей около тридцати. Встречаются иногда такие люди неопределённого возраста. Кажется им столько-то лет, а на самом деле они значительно моложе или старше. И, что самое удивительное, в течение долгого времени некоторые из них не меняются вовсе. Один великий современный российский пролетарский поэт и писатель полагает, что такие случаи являются пережитками давно минувших веков…

Каравеллова происходила из семьи потомственных советских коммунистов, умершему несколько лет назад отцу — работнику администрации не то города, не то всего лишь одного из градообразующих предприятий районного города Энска в одной из среднерусских губерний — пришлось под конец его жизни уйти с работы по причине каких-то разногласий со своим начальством, многие представители которого, включая самого мэра города, кстати, являлись членами КПРФ до самого момента её отмены в феврале 2004 года. Мать — начальник цеха — являлась членом РКРП и председателем Энского Союза советских женщин, не чужда была литературной жизни города. Сестра и её муж работали инженерами и тоже состояли в РКРП, однако порядком, что называется, «деморализовались» (т. е. отошли от активных, если не вообще всяких политических дел).

Семья и среда воспитания Каравелловой органично толкнули её в постсоветскую коммунистическую оппозицию. В юные годы (хотя и сейчас её нельзя было бы назвать «старой», и дело здесь, наверное, не только во внешности, но и в образе жизни и характере избранной работы, но о том позже) Анна, как и положено было ей судьбой, связалась с идейным остатком старого брежневского комсомола — ВЛКСМ Езерского-Птицина. Дух элитаризма и доктрины самосовершенствования так и витал в нём. Непредавшие идеалы люди будущего всю свою ницшеанско-ефремовскую мощь направили на создание теоретическо-военизированных подростково-юношеских групп. Как правило, на базе бывших пионерских организаций — домов творчества, школ и т. п. Организовывали разные летние лагеря, больше для повышения своего уровня, нежели для несения света веры истинной в массы. Да так, по большому счету, и остались в этом качестве навсегда. Таким образом, политическая деятельность ВЛКСМ (преобразованного после откола группы Малярова — РКСМ в Братство Коммунистов) была мало кому видна и понятна. «На выходе» оставалось лишь мнение скептиков из братской комтусовки, что БК — секта, брачная контора и т. п. И то и другое определения, наверное, имели под собой основания и упирались в то, что можно бы назвать «доктриной Рубика» в отношении организационно-кадрового строительства коммунистической организации.

Однако по какой-то причине (может быть ввиду простой удалённости от базы в столице) Каравеллова не замкнулась на БК. Некоторое время её удалось — в качестве агитатора-певца старых советских революционных песен (при этом она сама себе аккомпанировала на гитаре) — «поэксплуатировать», как она сама потом выражалась, лидеру «Трудовой России» Виктору Ивановичу Анпилову. Но и к нему Каравеллова вскоре охладела. И причём сильно. Не так, как к БК, с которым до сих пор сохраняла крепкую идейную, организационную и даже политическую связь.

Работала она в школе кем-то вроде рецидива пионервожатой. Принимала участие в организуемых КПРФ и РКРП митингах, создавала что-то вроде групп экстремального туризма, наподобие разбросанных в некоторых городах подразделений БК, среди вверенных ей школьников. Не чужда была и одно время модному поветрию среди КПРФного педагогического старичья заново создавать пионерские организации при помощи «своих» администраций некоторых школ.

Однажды Каравеллова сделала попытку баллотироваться в депутаты горсовета. И довольно успешную. Заняла второе (из примерно пяти) место по количеству поданных голосов, лишь немного уступив своему основному конкуренту — хозяину местного рынка. Однако выдвигаться в качестве кандидата в районные депутаты сама она не хотела. «Я, наверное, не смогла бы работать с этими людьми в одной команде»,— как-то признавалась она, наверное, больше себе самой. Лишь старенький директор школы, КПРФник, сподвигнул её на этот героический, в своём роде, поступок — баллотирование в депутаты.

Ещё Каравеллова любила читать качественную полуромантическую литературу советских и зарубежных писателей. Являлась активным членом Энского отделения Общества помощи инвалидам. А также принимала посильное участие в тихой борьбе провинциальных трудовых коллективов предприятий Энска за свои экономические права.

Каравеллова всегда смотрела вдаль и никак не думала, что революция свершится при её жизни. И вдруг… Шеин, человек, с которым ей даже пару раз удалось пообщаться лично, становится президентом, а многие её близкие московские друзья автоматически получают чуть ли ни министерские посты. Казалось, социализм уже отчаялись ждать и через десятилетия, и вдруг он пришёл в одночасье.

Шеинская революция отцов города Энска застала в растерянности. Они никак не могли понять, что, собственно, там, «наверху», произошло и какую линию им теперь надобно гнуть, дабы не попасть впросак. Тут-то и было самое время для революционной инициативы. «Надо что-то делать, как-то помочь»,— подумала Анна Валерьевна Каравеллова и, прихватив недавно привезённую лично ей посланцем от нового столичного правительства кипу листовок и газет, пошла распространять их через знакомых инженеров и начальников местных предприятий.

Окончание. Вариант Ⅰ.

Вечером, когда у большинства высших государственных чиновников уже закончился рабочий день, и они разъезжались кто по домам и семьям, кто по элитным клубам и проституткам, новый президент России всё ещё сидел в своём кремлевском кабинете.

Всё вроде потихоньку входило в русло. Февральская волна стихийных митингов и забастовок в марте сошла на нет. Отчасти выдохнувшись сама собой. Отчасти ввиду частичного удовлетворения экономических требований бунтующих, что позволило сделать небольшое восстановление цены на резко упавший ранее баррель. Отчасти потому, что было немного подавлено спецслужбами прежнего президента. Отчасти потому, что пришла пора выборов и народ вновь понадеялся на сие мероприятие, тем более что появился на горизонте сильный левый кандидат — Олег Васильевич Шеин. Так или иначе — к апрелю всё уже было тихо и спокойно. Сводки с регионов радостно сообщали о триумфальном шествии профсоюза «Броня» по предприятиям России.

На столе перед Шеиным лежала подписанная лично им как Указ № 1 индульгенция прежнему президенту. По большому счёту тот зря страховался. Судить его за что-либо большее, чем среднего пошиба старые экономические махинации и устранение лишь немногих наиболее рьяных и перспективных низовых вождей февральской волны, было не за что. И никакая серьёзная политическая сила не стала бы настаивать на судебном процессе против Путина. Это вам не безбашенный Ельцин, натворивший кучу делов, а всего лишь осторожный политик, так ничем особым себя не проявивший и всего лишь по воле стихий мирового нефтяного рынка зашедший в тупик в своём столь сияюще-многообещающем поначалу царствовании. «Однако завтра надо опубликовать-таки индульгенцию. Не забыть»,— думал Шеин, ведь она как-никак, а всё же явилась необходимым условием мирной передачи ему кремлёвского трона.

Шеин вспомнил, что через час его ждут с недолгим визитом на одной из бывших цэковских подмосковных дач — обсудить кое-какие технические внутриполитические вопросы. А ровно в 23:00 — рано он давно уже спать не ложился — обязательно надо сделать звонок в Вашингтон.

Всё было словно в каком-то странном прозрачном тумане: и навалившееся бремя власти, и сам огромный и безлюдный в эту вечернюю пору кабинет, и текущие и предстоящие задачи…

Шеин не был по своей природе порывистым человеком. Но вдруг ему стало нестерпимо скучно. Он открыл верхний ящик своего огромного рабочего стола, медленно извлёк из него пистолет Макарова и, не раздумывая ни секунды, застрелился. Он даже не успел подумать о жене и детях.

Окончание. Вариант Ⅱ.

Заметно спавшая в марте волна забастовок и митингов к началу апреля накатила на Россию с новой, всё нарастающей силой. Даже высокооплачиваемые рабочие сырьевых и прочих монополистических предприятий постепенно втягивались в неё. Страну и молодое шеинское государство лихорадило день ото дня всё сильнее. Впереди не видно было никакой надежды на стабилизацию. Баррель продолжал падать, а светлое имя нового царя России и его славной «бронированной» гвардии больше не оказывало того ограниченного обнадёживающего воздействия на отдельные слои русского народа, как то имело место быть накануне и сразу после выборов. Более того, уже были зафиксированы первые случаи пролетарской расправы с функционерами низшего и среднего звена «Брони». Происходило это по большей части в городских переулках и имело вид индивидуальных нападений. Но иногда имело место быть и что-то вроде стихийного рабочего самосуда на самих предприятиях. «Подобные вещи случались в своё время и в отношении большевиков»,— думал Шеин (Но тогда их можно было назвать эксцессами, так как в большинстве случаев большевикам всё же удавалось сводить на нет очаги рабочего недовольства новой властью и даже, зачастую, так себя поставить, что они, большевики, выходили из подобных ситуаций с пользой для себя, укрепив авторитет революционной партии среди взъевшихся было на неё рабочих. Происходила сия метаморфоза обычно во время прений на заводских собраниях. Сначала меньшевистские, эсеровские и анархистские ораторы разогревали собравшуюся толпу рабочих против большевиков. Дело уже, казалось, пахло керосином. Но тут на трибуну поднимался какой-нибудь авторитетный на заводе рабочий, к тому же сам давний член большевистской партии, или блестящий большевистский оратор из интеллигентов вроде Ленина или Троцкого и тут же силой своих речей сметал оппонентов и завоёвывал на свою сторону безоговорочные симпатии рабочей массы: Но беда была в том, что большевикам было что сказать своему народу. Из шеинцев же ораторы получались самые никудышные. Да и многие из броневиков и сами относились к «ремеслу демагогов» с нескрываемым презрением. Как и практически все постсоветские левые публичной политике они предпочитали верхушечные политические комбинации. Они просто боялись своего народа, хотя подавляющее большинство шеинцев психологически и не отдавало в этом себе отчёта).

Так или иначе, но дальше так продолжаться не могло. Надо было что-то предпринимать. Тяжёлое экономическое положение, нездоровая социально-политическая обстановка. Да и своего рода «внутренняя партия» в РПТ — профсоюз «Броня» — настолько разросся в последнее время, что приставлять к каждому из функционеров вооружённую охрану и выдавать за госсчёт маленьким бабиным и белобородовым по бронированному джипу представлялось весьма нереальным решением вопроса обеспечения безопасности президентской гвардии.

Помимо скрытой кнопки экстренного вызова охраны (другая такая кнопка, работающая посредством радиосигнала, была прикреплена к внутренней стороне манжета правого рукава шикарного светло-серого пиджака Олега Васильевича) рабочий стол Шеина был оборудован компьютером, изящным многофункциональным пультом президентской связи, обычным городским телефоном и прямой связью с секретаршей. Посредством секретарши он не только мог попросить принести себе чашечку кофе, но и, минуя сложный для неопытного главы государства пульт президентской связи, связаться с кем-нибудь из нужных ему людей, вызвать того или иного нужного человека к себе «на ковёр».

Шеин потянулся к панели пульта президентской связи, чтобы вызвать к себе руководителя особого отдела управления безопасности «Брони» майора Птицина (президент этому человеку — своему давнему другу — всегда звонил лично, а не посредством секретарши). Но тут рука главы государства на секунду зависла в воздухе и сама собой потянулась к телефону секретарши. Шеин задним числом осознал подсознательный позыв: на этот раз он определённо не хотел лично вызывать Птицина к себе, как всегда при этом по телефону предварительно дружески здороваясь с ним, расспрашивая о личной жизни и уж затем, как бы между прочим, вкратце объясняя причину вызова.

Святослав Кобальтович Птицин ещё в советские времена, когда студентов часто брали на службу в армию прямо с институтской скамьи, со второго курса Радиоэлектронного института был призван на срочную службу в бригаду спецназа внутренних войск (ныне это гвардейская мотострелковая дивизия), дислоцирующуюся на окраине столицы.

Московский радиоэлектронный институт был одним из нескольких вузов столицы, из которых черпал большую часть своих кадров Комитет госбезопасности. Так или иначе, но всех хоть в чём-либо способных студентов руководство МРЭИ брало на заметку и старалось с юных лет обратить их жизненные пути на пользу государству. Исключением не стал и Святослав Птицин. Демобилизовался он со службы в звании сержанта и занимал до увольнения в запас должность командира взвода особого назначения. По возвращению в институт (оставалось ещё три года учёбы) ему сразу предложили вести военно-инструкторскую работу среди студентов. Затем, уже ближе к окончанию института, место офицера-преподавателя военной кафедры МРЭИ. Нагрузили комсомольской работой.

И хотя Птицина нельзя было причислить к кадровым офицерам, было в нём, видно, самим господом богом заложено что-то истинно военное. Он оказался настолько предан своей, поглотившей его в студенческие годы, военно-комсомольской работе, что не мог себя больше мыслить как социальное существо вне её.

Демократическая антисоветская революция августа 1991 г. низвергла не только монопольную власть КПСС, но и вообще уничтожила как политическую силу саму «руководящую и направляющую». В этих условиях наиболее конъюнктурно гибкие функционеры верхушки КПСС — непосредственно или через подставных лиц, дабы на случай ренессанса коммунизма не позорить своё доброе имя члена компартии, — переквалифицировались в банкиров. Среднего звена партии и комсомола — в коммерсантов.

Но не таков был вверивший свою судьбу и присягнувший одному делу Святослав Птицин. Он остался тем же, кем окончательно стал ещё до революции. Ибо ельцинская революция была непоследовательной, потому как содержала в самой основе своей противоположные контрреволюционные парадигмы. Взрастив свою политическую карьеру на идее борьбы с непомерно разросшимися к концу 1980-х годов привилегиями партноменклатуры, Ельцин очень рано оказался заложником и марионеткой набравшей экономическую силу советской протобуржуазии и империалистических кругов Запада. И уже через год после Августовской революции Ельцин стал проводником интересов и символом нарождающегося класса новорусской буржуазии. Несмотря на факты официального и, как потом вышло, временного запрета КПСС в 1992 году и известных событий в Москве в октябре 1993 года, когда поддержанный частью пострадавшего от рыночных реформ народа бунт остатков совбюрократии и совбуржуазии против либеральной политики Ельцина был жестоко подавлен последним, складывающееся новое российское буржуазное государство не в состоянии было полностью порвать с наследием советского реакционно-антинародного социализма. Потому, несмотря на значительный секвестр гос- и соцсектора, демократы отчасти позволили остаться в структуре своего, во многом унаследованного от СССР госаппарата, отчасти даже ограниченно нуждались в таких людях как лейтенант Птицин. Будь ельцинская революция последовательной демократической революцией, а не изначально плавно переходящей в буржуазную контрреволюцию — как это было и не могло не быть на деле, учитывая конкретную историческую ситуацию — то КПСС ждал бы революционный трибунал и не исключено, что многие птицины не сносили бы своей головы если не в августе, то, скажем, в сентябре 1991-го…

Старый брежневский ВЛКСМ после Августа по большей части стихийно самоликвидировался. Но в верхах его нашлась-таки группа энтузиастов и не нашедших себе нового профессионального поприща комсомольских функционеров. Некто Езерский возглавил эту группу. Одним из его ближайших помощников стал уже обретший некоторую солидность Святослав Кобальтович Птицин. Старый новый ВЛКСМ стал структурным подразделением СКП-КПСС Олега Семеновича Шенина. Однако новые общественные и государственные формы молодой постсоветской России требовали новых — адекватных, а не реликтовых как СКП-КПСС — сил на политическом олимпе. Так родился из мало кому известной ещё в кровавом 1993 году организации ФНС монстр КПРФ. Зюганову тоже нужен был свой комсомол. Но буржуазной политической партии всегда легче искать кадры из имеющихся в верхушечной политтусовке, нежели искать и ковать их из гущи народной (если, конечно, мы не берём периоды раннебуржуазных антифеодальных революций). И Зюганов, посредством своего агента Игоря Малярова, стал методично раскалывать в свою пользу ВЛКСМ.

Люди быстро растущей внутри брежневского ВЛКСМ прозюгановской фракции сильно отличались по своему морально-политическому облику или, как теперь говорят, менталитету от езерцев. Они жаждали власти. Пусть не для народа (о чём маляровцы заявляли публично) или для ещё не сложившегося в России класса нового пролетариата, а, как впоследствии оказалось, лишь для удовлетворения своих личных амбиций. Но всё же: это были политики, это была новая поросль борцов, в отличие от «молодых старичков» старой гвардии Езеерского.

Старожилы постсоветского комсомольского движения рассказывали, что бывший солдат спецназа, тогда уже старший лейтенант Птицин, руководил по приказу Езерского чистками — с выдворением неугодных брежневистам — на столичных комсомольских собраниях всех уровней людей, заподозренных в симпатиях к маленькому троцкому — Игорю Малярову. Но карательные меры не спасли ВЛКСМ от скорого раскола. Большая часть активистов ушла всё-таки именно за Маляровым. Так родился РКСМ — первая дочерняя молодёжная организация КПРФ.

Езерский долгое время пребывал в прострации. Ходил по разным политпомещениям столицы руки в карманы своего пиджака, модного когда-то в среде советской «золотой молодёжи», и неуверенно настаивал на сохранении за оставшейся после откола маляровцев группой лейбла ВЛКСМ. Тогда полувоенный человек Птицин плюнул на своего нерешительного до тошноты сугубо гражданского босса — Езерского, вовремя подсуетился и собрал из остатков подорванной кадровой основы ВЛКСМ новую организацию — Братство Коммунистов.

Отныне Птицин стал единственным и безоговорочным лидером своей собственной полуполитической секты. Во избежание повторения прошлых ошибок птицинцы отгородились от иного постсоветского коммунистического политического мира (за исключением старших политических патронов — сначала Шенина, а потом Шеина) довольно прочной перегородкой, ни с кем особо не вступали в контакты и никого особо к себе не принимали. Поначалу (до того, как в поисках политического, организационного и финансового патроната взамен утратившему свою былую силу Шенина Птицин не нашел восходящую профсоюзно-думскую звезду Шеина) основной и, пожалуй, единственной формой деятельности Братства стало создание тех самых постпионерских кружков и проведение тех самых лагерей, что пришлись на политическую юность Анны Каравелловой. Материальной же базой Братства Птициных (Святослав Кобальтович женился на идейной соратнице, сделав её первым своим помощником) стал подростковый военно-спортивный клуб «Юный спецназовец», ведомый лично Птициным в Центральном Доме Юности и финансирующийся по программе то ли правительства Российской Федерации, то ли столичной мэрии.

Вот что из себя представлял капитан Птицин и его деятельность к моменту прихода к высшей государственной власти в стране его политического патрона — Олега Шеина.

«Святослав должен прийти с минуты на минуту.— очнулся, словно после сна, Шеин.— Он никогда ко мне не опаздывает — майор Птицин. Вообще надо ему дать полковника. Я как-то совсем забыл. Хотя: этот прямолинейный и не шибко разносторонний человек в сущности как был солдатом внутренних войск, так им в душе́ и остался. Полковнику и генералу надо иметь нечто большее даже в выражении глаз. Пожалуй, не следует растить Святослава Кобальтовича выше майора. Нет в этом никакого практического смысла… Так о чём мне надо с ним сейчас переговорить? — вспомнил президент.— А, что же всё-таки делать с экономикой, забастовками, как обезопасить наших людей. А когда-то мы с ним рассуждали о марксизме, госкапитализме, коммунизме… А сейчас приходиться заниматься какой-то организацией охраны всего и вся. От чего? От кого? Скучно жить на этом свете, господа!» — подумал президент. Нелегко давшийся лёгкий радостный румянец первых дней победной послевыборной эйфории давно сменился на его лице серой непроницаемой толстокожей маской. Спал он в последние недели больше, чем в последние перед выборами и первые перед ними дни. Однако смертельная усталость, навалившаяся на него вместе с президентским постом, не проходила. Нет, спать ему больше не хотелось, да и некогда было особо. Хотелось просто отдохнуть, развлечься хоть как-то. Но он уже знал, что делать это окончательно теперь разучился. — «Скучно»,— медленно повторил про себя Шеин, неторопливо открыл верхний ящик своего огромного рабочего стола, медленно извлёк из него пистолет Макарова и, не раздумывая ни секунды, застрелился. Он не дождался прихода майора Птицина всего каких-нибудь полминуты.

Послесловие. Год 2044.

Она, большая, трудная и настоящая, все же победила. Он, настоящий, а не призрачный, всё-таки пришел; на этот раз уже навсегда.

На подъезде одного из немногих, оставшихся непонятно зачем ещё с классовой эпохи старых многоквартирных домов города Светлый (бывший Кравец) висит скромная мемориальная табличка. Небольшая красная звезда. Под ней надпись:

«Здесь жил рабочий такого-то предприятия, слесарь 7 разряда Сергей Калашников. В 2004 году он стал одним из организаторов рабочей дружины на своём предприятии. Вступил в запрещённую последним президентом буржуазной России Шеиным ленинскую партию. Погиб в том же году от пули боевика особого отряда управления безопасности „Брони“ при штурме здания администрации КМК во время разгона комитетов „Брони“ силами взявшего в мае 2004 г. власть в Москве Реввоенсовета ленинской партии».

Летят самолёты — привет Калашникову. Плывут пароходы — привет Калашникову. Спешат поезда — привет Калашникову. Идут пионеры — салют Калашникову. Спи спокойно, малый герой большой Всемирной Республики Советов. Твоя смерть была не напрасной.