Написано по заказу Российской маоистской партии.

Незадолго до европейских выборов, на которых социал-демократия с треском провалилась, два её наиболее авторитетных лидера Тони Блейр и Герхард Шрёдер опубликовали совместное письмо, где формулировали принципы «нового центра» (Neue Mitte). Суть этих принципов сводилась к тому, что традиционные идеи социал-демократии (перераспределение, смешанная экономика, государственное регулирование в духе Дж. М. Кейнса) должны быть заменены новыми подходами в духе неолиберализма. От самого неолиберализма авторы письма, правда, отмежёвывались, напоминая, что не разделяют его иллюзий относительно того, что всё можно решать рыночными методами. И тут же предлагали решать проблемы мировой торговли за счёт её дальнейшей либерализации. Вместо солидарности предлагалось усилить конкуренцию, вместо создания рабочих мест — лучше готовить молодых людей к жизни в условиях постоянно меняющейся рыночной конъюнктуры.

В ответ на письмо Блейра и Шрёдера с собственным документом выступил основатель Партии демократического социализма Германии и лидер её фракции в Бундестаге Грегор Гизи. Он опубликовал «12 тезисов для политики современного социализма» (Zwölf Thesen für eine Politik des modernen Sozialismus). Эти тезисы представляли собой последовательную защиту принципов социальной солидарности, регулирования и перераспределения. Однако о самом социализме в тезисах Гизи не было практически ничего. Не было в тексте и речи о рабочем движении — все отстаиваемые им реформы виделись не как следствие массовых выступлений трудящихся снизу, а скорее как результат действий государства сверху. В сущности, автор отстаивал комплекс мер, вполне прогрессивных в рамках капитализма, но никоим образом не выходящих за его рамки, даже не порывающих с его логикой. В 1970-е годы такой текст воспринимался бы как документ правой социал-демократии. В конце 1990-х это образец критики социал-демократии слева.

Меньше всего мне хотелось бы в данном случае критиковать Грегора Гизи. Он действует так, как позволяют обстоятельства. Будучи реальным политиком, Гизи понимает, что его тезисы не должны выпасть из общего контекста дискуссии — в противном случае он будет выглядеть «абстрактным идеологом», «утопистом» и т. п., а потому никого убедить не сможет. В рамках данного контекста позиция Гизи — самая левая. Но это само по себе уже свидетельствует об исторически беспрецедентном упадке социалистического движения.

Происходит это на фоне кризиса профсоюзов и других форм самоорганизации трудящихся. Рабочий класс время от времени напоминает о себе забастовками, но в целом он вновь превратился из «класса для себя» в «класс в себе». Более благополучные отряды трудящихся, связанные с новейшими технологиями, не проявляют особой солидарности с теми, кто выполняет традиционную физическую и машинную работу.

Между тем капитализм, похоже, не особенно укрепился благодаря упадку социалистических сил. Кризис системы подчиняется собственной логике, которая великолепно дала себя знать во время азиатского и российского финансового катаклизмов в 1997 и 1998 годах. Те, по кому финансовый кризис ударил раньше, похоже, оправляются, зато на очереди Латинская Америка и Западная Европа. Впрочем, череда финансовых неурядиц — лишь одно из проявлений общего процесса. В 1989—1991-х годах капиталистическая миросистема достигла предела своей экспансии, став поистине глобальной. Её дальнейшее развитие неизбежно означает обострение противоречий.

Роза Люксембург говорила об альтернативе «социализм или варварство». Она оказалась права. Социализм потерпел поражение, варварство торжествует. Оно проявляется пока на окраинах системы, в России и в Африке, в бывшей Югославии и в Колумбии. Сначала появляются лишь очаги хаоса. Мир всеобщей конкуренции становится миром неуправляемого насилия — в точности в соответствии с представлениями Томаса Гоббса о «войне всех против всех». Любые правила — условны. Желание победить (или отомстить тому, кто обошёл тебя) — абсолютно. Оно предопределено логикой самой системы, точно так же как стихия агрессивности — является её неизбежным порождением на психологическом уровне. Выводы психоанализа, сделанные ещё в двадцатые годы (в преддверии фашизма), подтверждаются опытом последних лет. Бессмысленные региональные и этнические конфликты, распространение оружия массового поражения, рост коррупции, мафии, наркобизнеса — всё это пока характерно для периферии. Взрыв национализма — закономерный результат капиталистической глобализации. Масштабы человеческих жертв в Руанде, Сьерра Леоне и Конго уже вполне сопоставимы с истреблением людей в ГУЛАГе или во время Второй мировой войны, с той лишь разницей, что тогда резня происходила на фоне великих исторических битв, а сейчас — просто так. Курдистан, Чечня, Таджикистан, бывшая Югославия, Колумбия — география насилия постоянно расширяется. Этот всплеск насилия — естественная реакция периферийного общества, лишённого перспектив приобщиться к рыночному процветанию и не видящего ясных перспектив для того, чтобы преобразовать себя на иной основе.

Потрясения на периферии всё более влияют и на центр. Его захлестывают волны беженцев и эмигрантов, что в свою очередь стимулирует рост расизма, насилия и государственного полицейского контроля. Упадок образования становится всеобщим явлением, в центре как и на периферии. В развитых странах он даже более заметен, ибо они всё больше зависят от импорта умов. Но этот ресурс скоро будет исчерпан. Экономический кризис может обернуться интеллектуальным. Хаос распространяется, охватывая всё новые и новые территории и сферы жизни. «Конец истории» по Фукуяме может стать «закатом Европы» по Шпенглеру. Впрочем, не только Европы. Перефразируя знаменитый тезис из программы советской компартии, можно сказать, что уже нынешнее поколение может застать полный распад современной цивилизации.

Детализировать этот сценарий не очень хочется, хотя на сегодняшний день именно он выглядит наиболее вероятным. К утешению читателя можно лишь отметить, что даже крах цивилизации не означает ещё гибели человечества. Оно пережило крушение античного общества, переживёт и развал глобальной капиталистической миросистемы. О том, что получится на её обломках, мы можем судить не более, чем последние римляне о перспективах Ренессанса.

И всё же есть иная перспектива. Если не варварство, то социализм. Причём социализм, понимаемый как радикальная системная альтернатива, не как способ улучшить и «подправить» капитализм, а как новое общество, которое придёт ему на смену. «Возвращение» социалистической идеологии и соответствующих массовых движений является, на мой взгляд единственной альтернативой всеобщей варваризации.

Каким может быть это «возвращение», если оно состоится в первые десятилетия ⅩⅩⅠ века? Пророчества невозможны, но некоторые прогнозы сделать можно.

Прежде всего рабочее движение будет постепенно преодолевать свой кризис. Изменятся формы организации профсоюзов. Они станут менее централизованными и менее бюрократизированными, их идеология станет более интернационалистской и более радикальной. Вместо оборонительных боев начнутся наступательные. Постепенно нащупывая слабые места транснациональных корпораций и координируя свои действия на международном уровне, профсоюзное движение сможет вновь изменить соотношение сил между трудом и капиталом.

Впрочем, реорганизация профсоюзов возможна лишь как проявление более общего процесса трансформации класса наёмных работников. Привычное представление о тождестве между физическим и наёмным трудом уходит в прошлое. Полностью пролетаризированы наука и образования. В ходе технологической революции сложился новый общественный слой, своего рода «технологическая элита». До определённого времени эта технологическая элита пожинала плоды своего привилегированного положения в мире труда, фактически поддерживая неолиберальную модель капитализма. Но это было возможно лишь на этапе подъёма технологической революции. Никакая революция, даже технологическая, не может продолжаться непрерывно и бесконечно. Революционные фазы развития технологии сменяются эволюционными и положение технологической элиты меняется. Она вынуждена будет в значительно большей мере ощутить свою зависимость по отношению к настоящим элитам буржуазного общества — финансовой олигархии и транснациональной бюрократии частного сектора.

Чем больше технологическая элита обнаруживает противоречие своих интересов с интересами буржуазии, тем больше она ощущает себя принадлежащей к миру труда (вместе с учёными, учителями, врачами). Изменение психологии происходит медленно, требуется смена поколений. Но происходит это закономерно. Некоторые социологи (например, А. Тарасов) считают, что именно технологическая элита выступит могильщиком капитализма. По отношению к буржуазному обществу она станет тем же, чем буржуазия стала по отношению к феодализму. Ведь буржуазию тоже на первых порах устраивал абсолютизм.

В любом случае новая технологическая элита должна осознать себя частью мира труда так же, как некогда буржуазия осознала себя частью третьего сословия, поставив общие классовые интересы выше корпоративных перегородок. Преодоление этой корпоративной разобщенности трудящихся было главной задачей традиционного рабочего движения. Сейчас вопрос стоит о том, чтобы найти новую «идентичность». Это непросто, но необходимо.

Класс фактически формируется заново точно так же как это произошло в середине ⅩⅨ века, когда индустриальный труд пришёл на смену мануфактурно-ремесленному.

Именно на базе нового классового сознания возможен новый социалистический проект. Вопреки модным рассуждениям о поисках новых принципов, ключевые идеи социализма остаются неизменными — иначе это уже не социализм. От частной собственности — к общественной. От экономики, подчинённой прибыли частного сектора, к экономике, где господствует общественный сектор, обслуживающий общественные потребности.

Новые экономические отношения могут реально войти в жизнь только в форме «смешанной» или «переходной» экономики, «рыночного социализма». Но отсюда вовсе не следует, будто сочетание рынка и социализма лишено противоречий. Социализм вовсе не обязательно исключает рынок, но ещё меньше он является порождением его логики. Как раз ограниченность возможностей рынка как организующей основы экономики делает социализм исторически необходимым. Другой вопрос, что вытеснение рыночных отношений новыми, основанными на кооперации и солидарности не может быть механическим. Рынок сохраняется там, где эти отношения естественны и необходимы. Но, как показал опыт Интернета и фундаментальной науки, здесь действует иная логика. Чем больше будут распространяться пост-индустриальные технологии, тем больше будет и общественная потребность в нерыночной организации.

Общественный сектор невозможен без государственной собственности. Не потому, что государственная собственность сама по себе хороша (часто она плоха), а потому, что без огосударствления невозможно обобществление. В конце жизни Лев Троцкий говорил, что социализация рождается из национализации как бабочка из кокона. Миллионы коконов погибают так и не став бабочками. С советской экономикой так и произошло. Мало того, что она не стала подлинно социалистической, бюрократический каркас централизованного государства вообще затормозил всякий качественный рост. Вместо развития и преобразования началось вырождение.

Перефразируя Троцкого, можно сказать, что на определённом этапе собственность должна «окуклиться», приняв государственную форму. Но для того, чтобы дальнейшее развитие в сторону социализма было возможным, само государство должно подвергнуться радикальным преобразованиям.

Демократическое обновление государства — не только требование социализма. Это естественный позитивный ответ общества на вызов глобализации. Транснациональные бизнес-элиты и финансовая олигархия очень высоко интегрированы между собой и одновременно маргинальны по отношению к обществу. К любому обществу, не только в странах «периферии», но и в странах «центра». Общество не может быть глобальным. Рынок труда — тоже. Соответственно, отвечая на политику глобализации, левые защищают интересы общества против транснациональных элит. Это заставляет левых становиться «патриотами». И здесь мы сталкиваемся с острейшей культурной и идеологической проблемой. Во Франции или Мексике существует традиция демократического и революционного патриотизма, тесно связанная с представлениями о правах человека и гражданина, ценностями просвещения и свободы. В России или Турции, напротив, демократические и левые традиции развивались в конфронтации с националистической идеологией. В итоге вдохновение начинают черпать во всевозможных реакционных «почвеннических» концепциях. Что из этого получается мы знаем на примере зюгановской Коммунистической партии Российской Федерации.

В принципе ответом на вопрос о «левом патриотизме» должен стать последовательный демократизм. После глобализации становится очевидно, что международные формы демократии и представительства абсолютно необходимы, более того, без них неполноценной, незавершённой является демократия на уровне государства. Но без национального государства вообще не может быть демократии. Общество может выразить свои интересы и отстоять их только в рамках национального государства — любые международные структуры могут быть представительными и демократичными лишь в том случае, если они опираются на демократию в каждой отдельной стране, точно так же, как эта демократия может быть полноценной лишь в том случае, если опирается на местное самоуправление.

В то время как транснациональный капитал и международные финансовые организации становятся всё более безответственными и неподконтрольными никому (по сути они сами претендуют на то, чтобы контролировать законно избранные правительства), защита национального суверенитета становится равносильна борьбе за элементарные гражданские права населения. Мы имеем право участвовать в принятии решений, от которых зависит наша жизнь.

В таком понимании идея суверенитета не имеет ничего общего ни с идеологией «этнического» сообщества, ни с «державностью» русских националистов. Борьба за экономический суверенитет имеет смысл только в форме солидарных действий народов разных стран. Тем самым она должна опираться не на идею национализма (по своей сути буржуазно-бюрократическую), а на традиции интернационализма и антиимпериализма. Короче, в данном случае, для того, чтобы быть «современными» и «актуальными», левым необходимо в первую очередь сохранять верность самим себе, собственным исконным принципам.

Наиболее серьёзные перемены, видимо, предстоит пережить не идее социализма как альтернативного капитализму общества, а концепции левой партии. Речь идёт не только о том, что ленинский демократический централизм был изначально чреват авторитарным вырождением. Эта форма политической организации была порождена специфическими условиями России начала века и, что бы мы ни говорили о ней сегодня, была адекватна этим условиям. Проблема для сегодняшнего дня состоит не в абстрактной идеологической критике ленинского централизма, а в поисках организационных форм, адекватных дню сегодняшнему — современной социальной структуре, нынешнему коллективному опыту.

Перед нами стоит исторически сложнейшая задача создания последовательно демократической партии, задача, которую пока не смогли решить ни коммунисты, ни социал-демократы, ни троцкисты, ни национально-освободительное движение стран периферии. Но сама нерешённость (а может быть и теоретическая нерешимость) задачи является важнейшим принципиальным ответом. Идеальная модель партии, воспроизводимая и копируемая повсеместно — невозможна. Вопрос политической организации современных левых вообще не теоретический, а практический. Без «практического движения» любые партийные уставы так же бессмысленны, как и программы. Там, где это движение существует, мы видим не идеальную модель, а практический опыт с огромным количеством проблем и противоречий, но всё же двигающий нас вперёд — это и Партия трудящихся в Бразилии, и Партия демократического социализма в Германии, и Rifondazione в Италии. Можно критиковать этот опыт с точки зрения некого идеального представления о том, какими должны быть левые сегодня. Но само это теоретическое представление ничего не стоит без критического осмысления подобного опыта, без участия в «практическом движении» (в этом плане многие положения Гизи, с которыми я не вполне согласен, мне кажутся гораздо более весомыми, чем речи его критиков, теоретически гораздо более правильные).

Принципиальное разделение на «реформистов» и «революционеров» в новую эпоху становится гораздо менее значимым, нежели противостояние между левыми и экс-левыми или псевдо-левыми. Проблема социал-демократии сегодня не в её умеренности, не в её реформизме, а напротив, в её последовательном и принципиальном отказе от реформизма и любых, самых умеренных форм социализма. Социал-демократические позиции можно найти сейчас лишь у диссидентов внутри социал-демократических организаций, либо представителей партий, стоящих левее «социал-демократии» (германская ПДС, шведская Левая партия и т. д.). Кризис социал-демократии требует по-новому сформулировать задачи реформизма, осознав его изначальную ограниченность. Слабость левого движения подразумевает как раз необходимость радикализма. Реформизм был возможен при благоприятном для рабочего движения соотношения сил. А это соотношение сил было завоевано революционной борьбой. Мелких и частичных реформ у современных элит добиться невозможно, поскольку их ничто к этому не вынуждает. Левое движение должно стать для истеблишмента по-настоящему опасным, вызывать у него не симпатию, а ужас. Только тогда с ним будут считаться. Политика, направленная на то, чтобы доказать элитам свою «серьёзность» и «ответственность» в конечном счёте ведет к саморазрушению движения. Серьёзность движение должно доказывать трудящимся. А для этого оно должно выражать их настроения и добиваться реальных результатов в интересах своей социальной базы. Зачастую это получается как раз в результате совершенно «безответственных» действий — как в Париже в декабре 1995 года, когда профсоюзы фактически остановили страну, отстаивая «привилегии» государственных служащих. Хотя степень политического радикализма в странах «центра» и «периферии» неизбежно будет различной, общий принцип остается сегодня повсюду одним и тем же: любой честный реформист должен сегодня стать революционером.

Наконец, последнее. У социализма есть другое имя — это культура. Принцип культуры, как и принцип социализма внерыночен и в значительной мере антирыночен. Прекрасное не может быть измерено денежными единицами, человеческое достоинство не всегда выгодно, а знания не должны быть предметом купли-продажи. Знание принадлежит всем.

Интерес интеллигенции к социализму в начале века был вызван не только модой на новые идеи и инерцией революционных ожиданий. Он был глубоко профессиональным, если угодно, даже корпоративен. Культура принципиально антибуржуазна, она живёт по иным законам, чем бизнес. И если сегодня мы видим массовый переход интеллигенции на либеральные позиции, то это свидетельствует не столько и не столько о кризисе социализма, сколько о глубочайшем кризисе интеллигенции, потерявшей своё место в обществе. Искусство заменяется шоу-бизнесом, наука «исследовательскими проектами», интересными только заказчику.

И всё же ни одно общество не может существовать без культуры и без науки. А следовательно на месте старой разложившейся и дискредитировавшей себя интеллигенции будет формироваться новая. А вместе с ней и новое поколение социалистических активистов.