14 октября 1996 г. Наташа́ Мише́ль организовала в Международном философском коллегиуме день протеста против негационизма1. Сборник текстов основных выступлений был выпущен издательством «Al Dante» под названием «Слова в устах современности». Я привожу здесь текст моего выступления. Отмечу, что в конце дня в своей обычной одновременно слащавой и жестокой манере в обсуждение вмешались негационисты. Выступающие и аудитория поставили их на место с исключительной суровостью.
Этот день, эта эстафета, это время, наполненное письмом, сконструировали место. Неустойчивое место, несобранное собрание. Но — место, если под «местом» мы подразумеваем временное прибежище нескольких протоколов мышления.
Это место породило одно заявление и три вопроса.
Заявление, как нечто предшествующее любому вопросу, всевопрошаемое и таким образом вневременное, звучит так: существовали газовые камеры и кремационные печи. Существовало уничтожение европейских евреев. Уничтожение шло в три этапа, разработанных политиками, организованных государством по всем правилам промышленной войны; три этапа, архив которых раз и навсегда создал Хилберг. Этап правительственной и юридической идентификации евреев, или этап особого статуса, или этап клеймения и запретов. Этап облав, перегруппировки, разлучения, удаления, когда гетто стало синонимом колючей проволоки и голода. Этап транспортировки и массовых убийств в жесточайших условиях. То, что газовые камеры и истребление имели место, не является вопросом аргументации или истории. Они имели место быть, и наше заявление лишь поддерживает эту бытность в неприкосновенном и свободном от фальши вопросов виде.
Вопросы были другого порядка. Они были заданы сегодня, ради нас самих, нам самим.
Первый вопрос звучал так: кто сегодня заявляет, что газовых камер и истребления европейских евреев не было? И вот что мы отметили: если то, что это истребление имело место быть, не подлежит сомнению и проверке, то эти люди на самом деле пытаются устроить одновременно чудовищный и изворотливый обман. Кто поддерживает эту изворотливую и провокационную чудовищность? Каков истинный смысл этого обмана? Мы видели, что этот смысл унаследован от Гитлера. По их мнению, Гитлер сделал всё, что смог, на сегодняшний день не сделано ничего лучше. Но задача не выполнена до конца. Тотальная война против евреев должна продолжаться. Отрицание газовых камер означает, что они ещё нужны и будут всегда нужны. Отрицание ими того, что имело место быть, того, что осталось навеки, на самом деле долженствование. Абсолютное антисемитское долженствование.
Второй вопрос был таким: как и почему существуют эти гитлеровцы во втором и третьем поколении? Мы рассмотрели весь исторический и политический фон этого вопроса. Мы увидели, что очевидность существования газовых камер и истребления не была политически заявлена, что она была замолчана, скрыта в ходе послевоенного политического переустройства. Что для того, чтобы появилось это заявление, необходимо было создать для него другое место,— как это сделали сегодня мы, на нашем уровне. Гитлеровцы во втором или третьем поколении, абсолютные антисемиты, также создали, с упорством и хитростью, место для своего противо-заявления в благоприятной тени изначально недостаточного или скрытого заявления. Эти могли быть нацисты — университанты, потому что в течение долгого времени после войны действующие политические силы не были заинтересованы в серьёзной идентификации нацизма как политики. Таким образом, эта политика, одной из главных составляющих которой оставалось уничтожение евреев, продолжала существовать под академической маской истории.
Третий вопрос был таким: почему сегодня негационизм находит приверженцев, пособников, даже сомнительного свойства рекламу в средствах массовой информации? И, прежде всего, почему в отношении негационизма преобладает оборонительная позиция? Почему приемлемо вести речь об истории и памяти, об аргументах и документах, тогда как на самом деле речь идеи об объявлении того, что имело место быть, о создании видимого и вразумительного места для этого объявления. Мы видели то, что в наше время противостояло созданию такого видимого и вразумительного места. Стойкие старые противоречия — и новые, которые образуются и развиваются. Пришлось объяснить людям, для которых Израиль и сионизм в такой степени являются символами Империи, Америки и Зла, что ничего уже не отделяет их от абсолютного антисемитизма,— пришлось объяснить, что им следует возобновить или продолжить тотальную войну против евреев и, как следствие, заявить, что Гитлер не завершил эту войну, что он её не выиграл, что её вообще не было, что не было ни лагерей уничтожения, ни газовых камер, и что теперь-то они необходимы. Нам пришлось также говорить о том, в чём состоит сообщничество нашего времени с ограниченными формами нацистской политики и с её подчинённой национальной версией, петенизмом. А именно, в появлении склонности к законам о специальном статусе и спроса на них, равно как и на облавы, отличительные знаки и преследование. В давнем присутствии в государственной политике этой склонности и этого спроса, в создании именований, которые ложатся клеймом и являются отличительным знаком для доноса, ареста, тюремного заключения,— таких, как именование «иммигрант» или «нелегал». О том, что обуславливает возможность появления, наряду с Ле Пеном, экстремистской и независимой формы нацистской политики — интеллектуального гитлеризма.
В свою очередь и от своего имени я хотел бы обратиться к тому, о чём говорилось в связи с ответственностью философии, в связи с нашей — или моей — ответственностью.
То, что уничтожение европейских евреев было чем-то исключительным, единственной в своём роде, ни с чем не сравнимой жестокостью, бесспорно; это полностью признали многие философы. Но дискуссия велась и всё ещё ведётся по поводу понимания того, какая связь существует между мыслью и этой единичностью жестокости и преступления. Мне кажется, сегодня мы можем говорить о том, что перед лицом исключительности нацизма существует три типа аргументов, не способных ни искоренить ревизионизм, ни расчистить место для непреклонного заявления о том, что имело место быть. Наверное, можно назвать их так: аргумент немыслимого, аргумент разрыва и аргумент абсолютного Зла.
1. Аргумент немыслимого
Он состоит в утверждении того, что газовые камеры и истребление могут быть сохранены в памяти как нечто исключительное лишь в том случае, если считать их немыслимыми и невыразимыми; если они являются той предельной точкой, в которой ресурсы человеческой мысли иссякают. Дело в том, что всякая мысль об истреблении пытается объяснить его, осветить его, связать его с другими явлениями, сравнить, выявив его происхождение или его причины. И таким образом его исключительность пропадает, и его ожидает обычная участь фактов Истории (что непрямым образом оправдывает его),— или же конструируется пространство для его оправдания.
Ошибка, безусловно, в самой мысли, потому что не всякая мысль объясняет суть, причинность, объективное происхождение. Мысль об исключительности нацизма необязательно объективна. Это мысль о том, что имело место как возможность, возможность преступной политики в качестве политики; но она не допускает никакой причинной необходимости для того, что имело место, она не создаёт пространства для оправдания. Она мысленно поддерживает противостояние с тем, что имело место; в этом отношении следует сказать, что истребление не может остаться немыслимым и невыразимым, более того, наш долг состоит в его осмыслении и выражении его исключительности.
2. Аргумент разрыва
Он сводится к заявлению о том, что после газовых камер, после истребления, после Аушвица2 невозможно ни думать, ни действовать, ни верить, оставаясь в рамках философии Просвещения или классического рационализма,— потому что эти исключительные зверства отчасти представляют собой видимые последствия доминирования научного или технического рационализма, а отчасти — чудовищное воплощение его крушения. В этом случае ошибка, безусловно,— в восприятии единичного. Потому что если исключительность нацизма — это следствие и мера какого-либо исторического устройства — технического рационализма, мифического романтизма, или же западной метафизики, или же Просвещения,— то эта исключительность на самом деле не исключительность. Что, в некотором смысле, как раз и представляет собой ревизионистский тезис, который тоже предполагает приписать Истории исключительность,— в данном случае, субъективированной истории абсолютного антисемитизма. Не следует предоставлять нацизму то, чем он намеревался стать,— цезурой и тысячелетним основоположением; не следует предоставлять ему это, даже обратив его замысел вспять. Мысль о нацизме и истреблении предполагает мысль об их исключительности как таковой, что в свою очередь предполагает наличие ресурсов мысли о единичности, оторванной от всякой философии Истории.
3. Аргумент абсолютного Зла
На этот раз мы будем считать, что подход к истреблению предполагает собственный план моральности, в котором истребление становится пределом, или абсолютно чистой точкой, Зла. Обращаться с человеком как с простым материалом и ни в коем случае не как с целью; массированно раздирать и сжигать его; дойти в отказе жить с ним до натурального, безусловного уничтожения. Здесь образуется своего рода историческая парадигма разрушения любой этической фигуры, а также цены, которую платят в случае отсутствия такой фигуры. Здесь появляется своего рода историческая Идея Зла, симметричная трансцендентной Идее Добра. Но можно также говорить о том, что если Зло — подходящая категория для осмысления нацизма и истребления, то вместе с тем это абстрактная и подвижная категория, в которой растворяется исключительность. Нацизм постепенно превращается в ту приглушённую вокабулу общественного мнения, которую используют то тут, то там применительно к Насеру, Милошевичу или Саддаму Хусейну,— либо ко всему тому, что считается непереносимым и бесчеловечным. Несравнимое и единичное, оказавшись в сфере этики Зла, превращаются в нечто, подвергаемое бесконечному сравнению, иллюстрированию, соотношению.
В целом, мне представляется, что ни немыслимое, ни историческая судьба и её прерывание, ни этика в значении общественного мнения не могут стать препятствием для ревизионизма и повторений. Противостояние мысли истреблению европейских евреев сохраняется в качестве императива, и это не императив памяти без концепта и не императив размышления о конце времён,— и ещё менее выражение морали коллективной жизни. Как бы мучительна ни была для нас эта задача, перед нами стоит вопрос об идентификации — раз и навсегда — нацизма как политики, об утверждении мысли о том, что существует также и преступная политика, и что это положение должно быть включено в то, как мысль видит политику,— какова она есть и какой она может быть.
Но сегодня речь идёт о незыблемой отправной точке для заявления, в котором нет места для общей с негационистами почвы, нет места ни для дискуссий, ни для опровержений. Это было. Имели место газовые камеры, имело место уничтожение европейских евреев. Мы не можем позволить этому миру дойти до состояния, в котором в любой момент, и чем дальше, тем в большей степени, будет возможно оспаривать эти факты.
Ведь мир, в котором обсуждают, оспаривают или подвергают сомнению то, что газовые камеры и истребление действительно имели место,— это мир, где в отрицании собственных деяний процветает преступная политика.
Сделать заявление против ревизионизма означает также сделать заявление против любого нечаянного или слепого допущения облав, особых статусов, перегруппировки, интернированиям преследований. Между двумя этими заявлениями нет никаких общих мер. Дело попросту в том, что они нуждаются друг в друге. Они конструируют одно и то же место для мысли — например, сегодняшнее зыбкое и разрозненное место.
Примечания- Негационизм — отрицание реальности геноцида евреев фашистами во время Второй мировой войны; также отрицание существования газовых камер и лагерей уничтожения и утверждение того, что это выдумка. Публичное выражение негационистских идей запрещено и преследуется во многих странах.— прим. переводчика.↩
- Аушвиц (Освенцим) — самый крупный нацистский концентрационный лагерь и лагерь уничтожения, располагавшийся на территории Польши, в 60 км к западу от Кракова. Он был создан в 1940 г. и освобождён Советской Армией 27 января 1945 г.— прим. переводчика.↩