Я рождён был нежностью и грустью
для звенящих песен о Любви
ясноокой златокудрой Русью,
вспеленали сердце соловьи.

Каждый куст и каждую травинку,
мир полей, озёр застывших гладь,
в лепестках озябшую росинку
не терпелось песней обласкать.

Омывали боль мою зарницы,
тварь любая трогала до слез.
Был готов навеки я влюбиться
в белизну тоскующих берёз…

Не завидуй, друг мой, не завидуй!
Эти песни — боль души и глаз.
Быть поэтом — выставлять обиды
равнодушным людям напоказ.

Не завидуй, друг мой! Этих песен
я давно уж больше не пою:
загубила дьявольская плесень
чаровницу светлую мою.

Налетела злая вражья сила,
заломила белы руки ей.
Терпеливо ждёт моя Россия
удалых своих богатырей.

Ждёт Россия, кровью залитая,
что примчится хоть один сынок,
но, как лист, надежда отлетает,
и земля уходит из под ног.

А кругом змеиный шелест денег,
и чужие наглые глаза.
Как же трудно этому поверить,
а поверишь — некому сказать.

И теперь, познав судьбу такую,
что вмещает вместе рай и ад,
потому и песен не пою я,
что в душе не лира, а набат.

И теперь не белые берёзы,
не летящий пух от тополей —
жгут мне сердце горестные слезы
беззащитной Родины моей.

Я от них стал праведней и твёрже,
словно вновь меня вскормила мать.
Ложь меня теперь не искорёжит,
суета не сможет изломать.

И теперь мой стих не гладит уши,
он стреляет выстрелом в упор
в подлое людское равнодушье,
в чёрный человеческий позор.

И меня, быть может, в день иудин
из-за дерзко брошенной строки
иль чужие нелюди засудят,
иль «свои» удавят пауки.

Знаю я, что плохи с ними шутки,
Наша жизнь — не каменная твердь,
Мне бы только лишнюю минутку,
чтобы песнь последнюю допеть.

Мне бы лишь Россию дорогую
не оставить в трудный час в беде.
Защитить! А там хоть в сердце пулю
или яд невидимый в воде.

Будет так — не мучь себя, родная!
Я уйду с поднятой головой,
лебединой песней проплывая
в синеоком небе над тобой.

Пусть мне песня будет стоить жизни.
Или жизнь для песни не цена?
За неё коснись на горькой тризне
краем губ шипучего вина!