Это было 29 апреля 1918 года. Заседание ВЦИК в помещении Политехнического музея. На повестке: «Очередные задачи Советской власти». Докладчик — Владимир Ильич Ленин. Большая и хорошо освещённая аудитория быстро заполнялась делегатами. А балкон давно уже был переполнен публикой, среди которой преобладали серые солдатские гимнастёрки и черные рабочие куртки. Но и в гимнастёрках нетрудно было угадать рабочих, вернувшихся с фронта. Кое-где мелькали шляпки и белоснежные сорочки.
И внизу и на балконе сплошной гул.
Шляпки на балконе озираются и молчат. Гудят гимнастёрки и куртки:
— Папаша сегодня!.. Слышь… Папаша!
— Ильич?
— Ну да… а как же!
— Покажет соглашателям!
В проходах между рядами суетливо бегают делегаты. Наклоняются к сиденьям, жестикулируют.
Мой сосед, сибиряк, глядя в президиум, перечисляет мне несколько лиц:
— Вот эта… смуглая, кутается в воротник… Спиридонова… А этот… в расстёгнутой тужурке — Свердлов. А тот вон… беленький… юркий…
Сосед не успел окончить фразу: внизу неожиданно раздались аплодисменты, сначала жидко, потом сильней и сильней.
Аплодисменты быстро перекинулись к нам на балкон, а через минуту аудитория снизу доверху дрожала от рукоплесканий.
В первый момент я не понял, в чём дело. Видел, что из боковой двери на кафедру быстро вошёл человек: небольшого роста, в потёртом демисезонном пальто, в приплюснутом картузе, не то с папкой, не то с портфелем в руках.
Аудитория бурно и несмолкаемо гремела аплодисментами. А вошедший, не обращая внимания на эту бурю аплодисментов, быстро снял с себя и бросил куда-то за стол картуз, пальто, портфель, в то же время шутливо о чём-то говоря со Свердловым.
Мой сосед пояснил:
— Ленину аплодируют, любят его…
Сотни восторженных, искрящихся глаз впились в одну точку в президиуме. Аплодировали долго, ожесточённо.
Я тоже впился глазами в фигуру Ленина. Я искал на сцене сказочного героя.
А там, около небольшой группы, стоял внешне самый обыкновенный человек со смеющимся лицом, маленький, коренастый, в поношенной пиджачной паре, в белой мягкой манишке, с тёмным галстучком. Движения головы и рук его были быстрые, часто меняющиеся.
Свердлов подошёл к своему столу в центре президиума, позвонил и, громко объявив об открытии заседания, прочёл повестку.
Потом сказал:
— Слово предоставляется Председателю Совета Народных Комиссаров — товарищу Ленину.
Опять бурный взрыв аплодисментов.
Владимир Ильич с бумажкой в руках быстро обошёл длинный стол президиума и стал сбоку, около кафедры.
Наступила тишина…
Много приходилось мне слышать докладов и многих общепризнанных ораторов. Но тут… все мои понятия о докладах и все представления об ораторских приёмах перевернулись. Поражала необычайная простота оборотов речи Ленина, глубина и меткость определений, которые гвоздями входили в сознание слушателя. Эти мысли долго сверлили мозг — спустя месяцы и годы.
Поражало, что Владимир Ильич как будто не докладывал, а просто интимно беседовал с одними, журил других и бичевал третьих…
Обращала внимание и ещё одна особенность речи Владимира Ильича, которой я не замечал ни у одного из известных мне ораторов ни до, ни после товарища Ленина: его речь была отточенной до мельчайших подробностей, несмотря на всю остроту и непосредственность тех чувств, которые вкладывал Владимир Ильич в доклад и подчёркивал интонацией своего голоса.
Этот голос вызывал напряжённое деловое внимание аудитории.
Вот ленинский голос зазвучал тревогой и ненавистью к тем, кто разрушал и саботировал великое дело освобождения трудящихся.
И ненависть загоралась огнём во взглядах людей, одетых в серые гимнастёрки и чёрные куртки.
Деловое напряжение слушателей сменялось ощущением огромной ответственности, которую взваливал на свои плечи пролетариат и его классовая власть.
Конец доклада был насыщен такой уничтожающей иронией к врагам рабочего класса, что тишина аудитории то и дело прерывалась взрывами заразительного смеха.
Казалось, что Ленин стёр, уничтожил, похоронил своих противников до их выступлений.
Аудитория откликнулась долгими, оглушительными аплодисментами.
Ленин не только говорит и бросает в аудиторию свои пламенные мысли — нужные, государственные. Нет, он ещё впитывает в себя и переводит на свой раскалённый язык то невидимое и неуловимое, что несётся к нему напряжённым электрическим током от тысячной аудитории, что струится из глаз этой чёрно-серой громады внизу и на балконе.
Годы и перемежающиеся события стёрли в моей памяти многое из того, что говорил Ильич. Но навсегда врезалась в память огненная мысль, пронизывающая доклад:
Советской России придётся пережить период гражданской войны и строительства социализма, прежде чем она приступит к коммунистическому переустройству общества.
Ленин знал глубочайшие тайники человеческой души и находил в ней отклик тому, что наболело у него, что веками копилось в измученных, истерзанных сердцах миллионов простых людей.
В его словах, в его голосе звучала неоспоримая большевистская правда.
Но вот затихла буря аплодисментов. Начались прения.
Крикливо и малоубедительно прозвучало выступление эсера Камкова.
Точно осенний шорох листьев, прошуршал шипящий голос меньшевика Мартова.
Что-то прокричал седовласый и костлявый анархист Ге, размахивающий руками.
Владимир Ильич сидел около стола на углу, писал на листке бумаги и часто, поднимая одну бровь, смотрел на оппонентов. Иногда он улыбался и крутил головой, как бы говоря: «Ну и городит!» И тотчас же склонялся к листку бумаги и быстро-быстро записывал.
Когда говорил и размахивал длинными руками седовласый старик анархист, Владимир Ильич несколько раз откидывал назад голову и беззвучно смеялся.
Наконец кончились и речи.
Владимир Ильич снова впереди стола с бумажкой в руках.
Казалось, в этой огромной, переполненной людьми аудитории рассыпаются огненные искры, бороздят аудиторию воспламеняющие молнии.
И опять обращало внимание необычайное умение Ильича строить речь. Слушатель не утомлялся, а громко и добродушно хохотал, когда Ленин жестоко высмеивал левых эсеров и анархистов, а когда Ленин гневно бичевал меньшевиков и правых эсеров, а они отбивались репликами с мест, аудитория отвечала им криками, стуком ног и грозным рёвом голосов. Особенно бушевал балкон. Он бушевал, как море в непогоду.
По временам казалось, что вся эта чёрно-серая громада людей сорвётся с балкона, ухнет через барьер на голову своих врагов и разорвёт их в клочья.
Но звонок и громкий властный голос тов. Свердлова вовремя останавливают гневно бушующую стихию.
А Владимир Ильич по-прежнему спокойно стоит с бумажкой в руках и как-то по-особому добродушно иронически улыбается. Глаза его весело искрятся, точно говорят: «Не сердитесь, товарищи рабочие! Пусть эсеры пошумят! Нам это не страшно…»
Но вот закончилось и заключительное слово Владимира Ильича.
Охваченный бурей неповторимых переживаний и ощущений от выступления Ильича, медленно спускался я с балкона и шёл к выходу.
Помню густую, тесную толпу, выносившую меня в стихийном потоке на улицу. Вокруг меня горели энтузиазмом глаза. То там, то здесь звучали короткие фразы:
— Не выдал Папаша!..
— Поддержал!..
— Долго не забудут меньшевики и эсеры…
— Ещё бы!.. Ильич-то?! Он, брат, покажет!
— С ним всё будет наше!..
— Всё возьмём! Весь мир завоюем!
Толпа медленно растекалась по тротуарам.
Мне вспомнился ещё случай.
На Ⅷ съезде Советов, кажется в заключительном слове по докладу Совета Народных Комиссаров, Владимир Ильич бичевал международный капитал и, обращаясь к ложам иностранных представителей, ядовито их высмеивал.
Делегаты съезда хохотали и шумно аплодировали Ленину.
Взглянув на дипломатическую и журналистскую ложи, я был поражён.
Обнажив золотые зубы до ушей, иностранцы тоже долго и шумно аплодировали Ленину.