Они победили Мао. В высших эшелонах китайского партийного руководства всё громче звучат призывы привести общественно-политическую систему Китая в соответствие с экономическим базисом страны. Знаменует ли это идеологическое нововведение новый этап в деле «строительства социализма с китайской спецификой» или открыто декларирует курс на демонтаж остатков социалистической системы отношений — пока понять сложно. Очевидно одно: при сохранении идеологического каркаса социализма происходит последовательный отказ от базовых завоеваний эпохи маоизма в КНР.

Знаковым событием на этом пути стал повальный роспуск коллективных сельскохозяйственных коммун — последнего островка системы коммунистических отношений в китайском обществе. Как сообщили российские СМИ, ещё в январе 2009 г. стало известно, что власти распорядились распустить последнюю Народную коммуну, основанную ещё в эпоху «большого скачка» и названную самим Мао Цзэдуном «образцово-показательной». Жители коммуны немедленно пригрозили властям голодным бунтом. Хотя таковые — давно уже не новость для современной КНР. Как утверждают эксперты, озлобленные политикой властей крестьяне «всё чаще устраивают бунты», коих в «КНР ежегодно происходит около 180 тыс.»¹. Причём чаще всего подобного рода «инциденты» происходят в ответ на действия девелоперов, сгоняющих крестьян с земель тотчас после ликвидации сельхозкоммун.

По накалу социального недовольства жителям сельских регионов не уступают и горожане. Под тяжестью очередного кризиса мировой капиталистической системы, неотъемлемой составляющей которой является сегодня и китайская экономика, внешнее благополучие «китайского экономического чуда» лопнуло, словно мыльный пузырь. Вскрылись острейшие противоречия современного китайского общества. В частности выяснилось, что в основе видимого «благополучия» лежит нещадная эксплуатация труда китайских рабочих и крестьян, поддерживающих своим трудом типичную модель периферийной экономики, рассчитанную главным образом на приоритет внешнего, а не внутреннего рынка. Экономисты и аналитики утверждают: «Успехи индустриализации Китая определялись ёмкостью не внутреннего, а американского рынка», а «значительные валютные доходы вкладывались не в развитие китайской экономики, а в финансовый рынок США», причём «главным фактором разбухания пузыря ипотечного кредитования в США» был именно приток китайских средств. Следовательно, заключает ведущий научный сотрудник Центрального экономико-математического института РАН Руслан Дзарасов в интервью интернет-изданию «Свободная пресса», «сперва Китай эксплуатировал своих рабочих для производства дешёвых товаров для Америки, а потом проэксплуатировал их ещё раз, вкладывая деньги в рынок США»².

По оценкам специалистов, вследствие острого экономического кризиса порядка 40 процентов китайской промышленности (рассчитанной на внешний рынок) оказалось невостребованной. Попытка сохранить прежние темпы исключительно за счёт госдолга немедленно ударила по массам трудящихся — рабочим и крестьянам. И здесь интересы последних неизбежно вошли в непримиримое противоречие с всё активнее консолидирующимся классом китайской буржуазии. Уменьшить прибыль (снизив инвестиции) ради повышения заработной платы — не в его интересах. Тем более что, как уверяют многочисленные исследования, новая китайская буржуазия «на 80 % состоит из прямых кровных родственников высокопоставленных партийных чиновников». Именно этот, классово однородный альянс коррумпированной партийной элиты и бизнес-структур выступает гарантом недопущения «перераспределения национального дохода себе в ущерб». И де-факто — поощряет реставрацию системы эксплуататорских отношений, от которой, как казалось, китайский народ навеки освободился после победы китайской национально-освободительной революции 1949 г.

На этом фоне в обществе отмечаются факты растущей ностальгии, всё чаще перерастающей в неподдельный интерес к идейному наследию и политической практике эпохи Мао.

Так, во время недавних антияпонских выступлений, организованных правительством КНР накануне 18-го съезда КПК, откровенно равнодушное отношение к «официальным» лозунгам, спущенным сверху, сочеталось с многочисленными портретами Мао Цзэдуна, стихийно и без всякой разнарядки принесённых самими манифестантами. Примечательно, что помимо многочисленных и легкоузнаваемых портретов китайского Председателя, в ряде провинций над толпой отчётливо можно было разглядеть знакомый ещё со времён площади Тяньаньмэнь лозунг: «Долой коррупцию в КПК!».

Примечательно и то, что многие исследователи современного китайского общества убеждены, что помимо открытых ликвидаторов (выступающих за немедленную приватизацию госсектора и открытый, на уровне госидеологии переход к новой экономической формации) и сторонников нынешнего статус-кво (незыблемость концепции «строительства социализма с китайской спецификой» со всеми присущими социально-классовыми дифференциациями современного этапа), в Китае имеется третий, левый фронт общественной мысли. К ним следует отнести тех, кто считает необходимым на уровне практической политики государства вернуться к идейно-политическому багажу маоизма. Причём именно данный левый фланг неизбежно тяготеет соприкоснуться (и надо сказать, активно соприкасается) с нарождающимся довольно быстрыми темпами протестным рабочим движением в стране.

Показательно, что ренессанс маоизма «снизу» сопровождается нарочито сухой, тщательно дозированной оценкой самого Председателя в официальной пропаганде. Последняя, кстати, по прежнему определяет, что Мао Цзэдун «был прав на 70 процентов» и «совершил ошибок на 30 процентов» (аналогичным образом сам Мао оценил деятельность Сталина в ходе полемики с руководством КПСС после «разоблачения культа личности» на ⅩⅩ съезде). При этом о главном детище Мао предписывается не только не вспоминать, но и в его оценке ни на шаг не отходить от определения, данного реформаторской группой Дэн Сяопина, заклеймившей целое десятилетие истории Китая — от «большого скачка» и вплоть до смерти основателя КНР — эпохой «военно-феодальной бюрократической диктатуры».

Наследие Великой пролетарской культурной революции 1966—1976 гг. становится для партийно-государственного руководства Китая тем более неуместным, чем дальше продвигается процесс социального расслоения нации и чем жёстче высказывают своё возмущение этим процессом трудовые «низы».

Смеем предположить, что со временем соотношение классовых сил в китайском обществе качественно изменится. А вместе с ним изменится и отношение к историческому, а главное практическому идейному наследию Мао Цзэдуна.

Формально-ритуальное почитание его фигуры как исключительно основателя нынешней КНР сменится признанием всемирно-исторической роли Мао как архитектора и лидера Великой пролетарской культурной революции в КНР, являвшейся не чем иным как логическим перерастанием национально-освободительной революции 1949 г. в революцию социалистическую. Революцию, призванную демонтировать остатки буржуазного сознания в идеологической и повседневной жизни китайского общества, учредить новые органы всевластия народных масс типа Парижской коммуны и системы Советов образца 1917—1936 гг. — способных обеспечить всеобщее участие трудящихся в общественно-политической жизни и закрепить за ними реальное руководство всеми сферами повседневной жизни в КНР.

Наконец, революция, начатая в 1966 г., преследовала разрешение ещё одной проблемы, ставшей для международного коммунистического движения ⅩⅩ века проклятой. Перед Культурной революцией в Китае Мао ставил задачу найти реальные механизмы предотвращения обюрокрачивания и омещанивания общества (а, следовательно, подспудной реставрации капиталистических отношений) и его политического авангарда в результате ослабления революционного энтузиазма. Именно в нём Мао резонно видел гарантию от «буржуазного» самоуспокоения. По факту Мао стремился предать революции перманентный характер, характер непрерывного совершенствования и обновления общества. По Мао с такой задачей должна была справиться создававшаяся в годы культурной революции политическая нация как естественный носитель революционного сознания и двигатель перманентного обновления общества вплоть до полного водворения системы безгосударственных коммунистических отношений.

В конечном итоге, пролетарская культурная революция в Китае призвана была разрешить исторические противоречия, заложенные в фундамент государств т. н. «социалистического блока» (в первую очередь, самой Китайской Народной Республики) концепцией «новой» или «народной демократии» — как «особого способа» перехода к социализму. Данная концепция допускала возможность использования инструментариев парламентаризма и многопартийности для перехода к социализму, а также коалиционного правительственного блока различных социальных групп или даже классов общества.

То ли считая не до конца исчерпанным потенциал рассыпавшегося в прах после фултонской речи Черчилля политического союза с Великобританией и США («антигитлеровская коалиция»), то ли всерьёз опасаясь «дразнить» бывших американских «партнёров» по «тройке», успевших к этому времени обзавестись ядерным оружием, советское руководство в директивном порядке предписало Мао Цзэдуну объявить политический режим, сложившийся в Китае в результате национально-освободительной революции 1949 года, «народно-демократическим». Ближайшие соратники Мао впоследствии вспоминали, как Председатель изо всех сил сопротивлялся подобной директиве Москвы, считая режим «народной демократии» полумерой. Однако в конечном итоге вынужден был подчиниться давлению Сталина.

К тому времени наряду с КНР режимы «народных демократий» были провозглашены в Югославии, Венгрии, Чехословакии, Болгарии, Румынии, Албании, а следом и в КНДР. Однако именно историческая ограниченность данных политических систем («народная демократия» одно время провозглашалась даже новой формой диктатуры пролетариата), на что прозорливо указывал Мао, в значительной степени облегчила их будущее политическое перерождение в диктаторские, семейно-клановые режимы и относительно быстрое падение в ходе т. н. «бархатных» контрреволюционных переворотов конца 1980-х годов.

Провозглашенные зачастую в директивном порядке, «сверху» (в результате окончания освободительной миссии Красной Армии), данные системы не обладали необходимым инструментарием вовлечения  широких народных масс в реальную общественно-политическую жизнь собственных государств. А, следовательно, не обладали реальной, а не декларативной легитимацией «снизу». Вместо этого происходила фетишизация прежних буржуазных форм политического представительства, якобы (в условиях «народно-демократического» режима), поставленного на службу революционному обновлению общества.

Именно данные противоречия, заложенные в фундамент КНР, предстоит разрешать Мао, подняв «низы» на революционный бунт Культурной революции 1966 года. А тогда, в далёком 1949 году, зримым отражением социально-политических противоречий нового Китая стал государственный флаг КНР. На его красном полотнище вокруг самой крупной пятиконечной звезды — Компартии Китая — расположились четыре помельче, символизируя союз четырёх классов китайского общества, объединённых под руководством КПК: крестьянство, рабочий класс, мелкую буржуазию и интеллигенцию. Примечательно, что прах Председателя в пекинском мавзолее будет укрыт именно партийным (а не государственным) красным стягом с гигантским серпом и молотом в центре. В таком виде он неизменно сохраняется и по сей день.

Неудовлетворённость Мао Цзэдуна концепцией «новой (народной) демократии» применительно к китайской революции была вызвана ещё одним важным историческим обстоятельством. Провозглашение таковой лидер китайских коммунистов не без оснований мог считать шагом назад по отношению к событиям двадцатилетней давности.

Тогда, в конце 1920 — начале 1930-х годов, мощное советское движение, руководимое КПК, охватило значительную территорию бывшей китайской империи. 7 ноября 1931 года несколько советских провинций провозгласили создание Китайской Советской Социалистической Республики. По примеру СССР её вооружённую защиту осуществляла Китайская Красная Армия, а политическая система была практически идентична той, что существовала в СССР в 1917—1936 гг., т. е. от Октябрьской революции и вплоть до конституционной реформы, сменившей основы советской политической системы прямой демократии большинства на представительную систему «советского парламентаризма». Официальным символом советского движения (и китайских советских социалистических республик соответственно) было красное полотнище с серпом и молотом в центре, а на денежных купюрах изображался портрет В. И. Ленина.

Однако подобный ритм китайской революции вступил в противоречие с решениями Ⅴ конгресса Коминтерна, взявшего курс на строительство коалиционных «народных фронтов» и признававшего возможным использование парламентских механизмов в политической борьбе (естественно, что главным образом это касалось борьбы с растущим влиянием фашизма). Директива Коминтерна без всякой ссылки на уникальность китайской ситуации обязала КПК заключить политический союз (фактически на подчинённых условиях) с партией «прогрессивной буржуазии» Гоминдан, к тому времени возглавляемой реакционным генералом Чан Кайши. Материальную и техническую помощь Коминтерна генерал использовал для усиления собственного влияния, и, в конце концов, развязал массовые репрессии (по факту — кровавую резню) в отношении китайских коммунистов. Советское движение в Китае было разгромлено, а Компартия и Китайская Красная Армия обескровлены. И только в ряде китайских провинций ещё некоторое время сохранялись крошечные островки китайской советской социалистической республики.

Идея объединения страны под флагом «демократического правительства» при ведущей роли Гоминдана провалилась. КПК и Гоминдан вновь оказались по разные стороны баррикад. Фактически противостояние между ними завершилось только с объединением Китая под флагом КПК в ходе национально-освободительной китайской революции 1949 года и вытеснением Чан Кайши в Тайвань, где тот организовал «правительство в изгнании» и в этом качестве под опекой США был признан ООН как единственный правомочный представитель Китая.

Трагедия китайской революции 1920—1930-х годов стала одной из основных причин насторожённого отношения к идее коалиционного «демократического правительства» и даже сохранения в Китае буржуазной многопартийности, что естественно вытекало из концепции «народной демократии». Мао явно стремился расширять границы национально-освободительной революции до масштабов социалистической. Москва настойчиво толкала китайское руководство к созданию коалиционного правительства по образцу Гоминдана. Только теперь непременным условием включения средней и мелкой буржуазии в состав «коалиционного народно-демократического правительства» объявлялась её антиимпериалистическая и антигоминдановская позиция.

Открыто пойти на конфликт и стать «новым Тито» (в частных беседах Сталин неоднократно выражал опасения, что вождь китайских коммунистов может стать «вторым Тито») Мао явно не стремился. Хотя в личном разговоре со Сталиным категорически отверг как «необоснованные» подозрения в «троцкизме» и «титоизме», явно спровоцированные политическими оппонентами Мао Цзэдуна в самой КПК. Тем более что прохладное отношение Москвы к стремлению лидера китайских коммунистов и его соратников в Политбюро КПК взять курс на строительство социализма укрепляло позиции их оппонентов, считавших миссию китайской революции (её национально-освободительный этап) выполненной, а строительство социализма делом неопределённого будущего. Благо, что концепция «народной демократии» это позволяла. В феврале 1950 года, во время переговоров Сталина с ближайшим соратником Мао Цзэдуна премьером КНР Чжоу Эньлаем по вопросам оказания экономической помощи китайской стороне, Чжоу предложил: «Вы нам поможете строить социалистический Китай, а мы вам — коммунистический Советский Союз». Образное предложение Чжоу было воспринято как неуместное «забегание вперёд»³.

Через шесть лет, в разгар советско-китайской дискуссии по вопросу осуждения «культа личности», Мао скажет, что нет необходимости «рассказывать… массам [обо всём] плохом, что сделал Сталин и Ⅲ Интернационал» по отношению к китайской революции и китайскому советскому движению в целом. А спустя ещё десятилетие в разговоре с председателем Совета Министров СССР А. Н. Косыгиным будет ещё более откровенен: «Я сам напишу книгу об ошибках и преступлениях [в отношении к китайской революции] Сталина. Но она будет настолько ужасна, что я не разрешу её публиковать в течение десяти тысяч лет»⁴.

Смерть Сталина, предпринятая новым советским руководством атака на «культ личности» и «сталинизм» и резкая отповедь, данная Центральным Комитетом Компартии Китая новым веяниям в Москве, достаточно быстро превратили Мао Цзэдуна в одну из самых влиятельных фигур всемирного коммунистического движения. Осознание Хрущёвым, что не он сам, а Мао становится «вторым после Сталина» только обостряло его личную неприязнь и раздражительность в отношении китайского лидера. 

В год сорокалетия Великой Октябрьской социалистической революции Мао начал открытую полемику с советским руководством, которое — ни много ни мало — обвинил в ревизии ленинизма. С трибуны торжественного собрания по случаю 40-летия Октября, а также в ходе работы международного совещания коммунистических и рабочих партий (и то и другое проходило в Москве в 1957 году соответственно) лидер китайских коммунистов атаковал идеологическое новшество Москвы — концепцию «мирного сосуществования», преподнесённую Хрущёвым ещё в ходе ⅩⅩ съезда, как крупную победу «ленинской политики мира».

Мао объявил, что доктрина о мирном сосуществовании стран с различными общественно-политическими системами, основанная на достижении ядерного паритета двух супердержав, противоречит интересам мировой революции и подчиняет перспективу развёртывания революционных и антиколониальных войн «глобальным» «геополитическим» интересам СССР и США, которые на этом пути неизбежно превратятся в новых империалистов.

Предвидение Мао оправдалось. Укрывшиеся под «ядерным зонтиком Москвы», «малые народы» третьего мира оказались включёнными в «сферу интересов» высшего руководства СССР. Стали для них дополнительным козырем в гонке «супердержав» по завоеванию «геополитического влияния», развязанной двумя крупнейшими полюсами биполярной системы мира, США и СССР. Что касается самого СССР, то такая его политика оставалась интернациональной до тех пор, пока включение в советскую орбиту борющихся с империализмом и колониализмом народов соответствовало и способствовало задачам достижения их собственного суверенитета.

Но бесспорно и другое. Туманная перспектива сохранения ядерного паритета двух супердержав, провозглашённая Москвой в качестве фундаментальной базовой ценности современного миропорядка, вряд ли могла отвечать жизненным интересам «малых» народов, напрямую связывавших сохранение собственной идентичности с необходимостью свержения империалистического и колониального гнёта. В практической политике данная доктрина выступала сдерживающим фактором революционного и антиколониального движения на планете, подменяла подлинную революционную солидарность и сотрудничество борющихся народов ложной патерналистской идеей «большого брата», а в конечном итоге — новым изданием системы империалистических отношений. На эту опасность провидчески указывал Ленин в период острой партийной дискуссии о путях складывания Союза ССР 1921—1922-х гг.

В решении болезненного национального вопроса Вождь русской революции напутствовал товарищам по Центральному Комитету не допустить «хотя бы даже в мелочах» скатывания «в империалистские отношения к угнетаемым народностям, подрывая этим совершенно свою принципиальную искренность, всю свою принципиальную защиту борьбы с империализмом». Напутствовал оценивать всю тяжесть того вреда, «который проистечёт не только для нас, но и для всего интернационала, для сотен миллионов народов Азии, которой предстоит выступить на исторической авансцене в ближайшем будущем, вслед за нами»⁵.

Забвение основ ленинизма в практической политике толкало послесталинское руководство к болезненным для народов «третьего мира» внешнеполитическим авантюрам. В перспективе их итогом станет возникновение Движения неприсоединения «третьих стран» (т. е. блока государств, не желавших подчинять свои интересы ни одной из двух «супердержав»), а в практической  плоскости — Кубинский (Карибский) кризис 1962 года. Как известно, кризис, вызванный размещением советских ракет на Кубе для защиты интересов кубинской революции, завершится грязным сговором Хрущёва и Кеннеди за спиной кубинского народа и его руководства. Именно после кубинского ракетного кризиса последует нелицеприятное для советских лидеров выступление одного из руководителей революции на Кубе Эрнесто Че Гевары на Втором саммите стран Афро-Азиатского континента 24 февраля 1965 года.

В своей речи, ставшей неприятным сюрпризом не только для Москвы, но и для официальной Гаваны, Че подверг жёсткой критике «неоимпериалистскую»  политику стран социалистического блока по отношению к народам третьего мира и даже обвинил их в пособничестве «империалистической эксплуатации». «Социалистические страны,— скажет Че.— имеют моральный долг ликвидировать своё молчаливое сообщничество с эксплуататорскими странами Запада». Под этим Че подразумевал не только геополитический сговор США и СССР в ходе кубинского кризиса, но в большей степени — превращение помощи слаборазвитым странам, вставшим на путь революционного освобождения, в инструмент «геополитического» влияния.

Завещая бороться с любыми проявлениями империализма (а, значит, и империализма «советского»), «в какие бы одежды он ни рядился», Че, немногим после свой речи, сложил с себя все государственные полномочия в кубинском правительстве и отправился осуществлять концепцию антиимпериалистической партизанской войны («устроить империализму тысячу Вьетнамов») в Боливию.

Во многом открытое выступление против неоимпериалистической политики советского руководства стало результатом неоднократных встреч Мао и Че, особенно, в ходе внешнеполитического мирового турне последнего в начале 1960-х годов. К тому времени Мао окончательно взял курс на борьбу с «советским ревизионизмом» и принялся превращать Китай в новый плацдарм для развёртывания мировой революции в странах «третьего мира». Советские пропагандисты немедленно ответили навешиванием на Мао застарелых ярлыков в духе борьбы с «троцкизмом», обвинив его в «мелкобуржуазном левацком уклоне».

Но Мао убеждён: буржуазное перерождение началось в самом советском руководстве. Для тысяч коммунистов «третьего мира», приглашённых в Китай «осваивать методы революционной борьбы» в секретных учебных лагерях, эти ярлыки и вовсе мало что значили. Китай превращался в новый центр всемирного революционного движения, а Мао в его безусловного лидера.

Ниспровержение краеугольной доктрины ⅩⅩ съезда о «мирном сосуществовании» Мао не отделял от разоблачения ещё одного нововведения первого послесталинского съезда: «о путях мирного перехода от капитализма к социализму». Естественно, ни словом не обмолвившись о том, что данный тезис, облачённый в одежды «новой демократии», родился задолго до ⅩⅩ съезда, и у его истоков стояли А. А. Жданов и И. В. Сталин.⁶ Хрущёв помог Мао огородить Сталина от ненужной и даже вредной (с точки зрения интересов всемирного коммунистического движения) критики.

Выступая с критикой Сталина, Хрущёв отказывался от важнейшего сталинского тезиса о том, что по мере продвижения к социализму классовая борьба будет усиливаться.⁷ Причём усиливаться не только вовне страны, но и внутри. Следовательно, отказ от данного постулата грозит «успокоением» общества, притуплением его классового чутья, забвением необходимости контроля за собственной властью и, как следствие, перерождением этой самой власти. А, значит — реставрацией низложенной социалистической революцией системы отношений старых классов, которую постепенно перенимают разложившиеся «верхи», а следом и бесправные «самоуспокоившиеся» «низы». «Человек покрывается плесенью», итожит суть этого процесса Мао.

В Хрущёве Мао видит главного гаранта незыблемости привилегий переродившихся «элит», смертельно уставших от сталинских кампаний по «чисткам» руководящих кадров. Особенно в свете последнего сталинского пленума, последовавшего за ⅩⅨ съездом, в ходе которого в ЦК партии оказались молодые сталинские выдвиженцы, а сам Сталин недвусмысленно дал понять о необходимости ухода «стариков», в том числе и его самого.

Для Мао, таким образом, стало очевидным, что концепция «народной демократии» себя изжила. Более того, со всей неизбежностью перед Мао встала дилемма. Либо верх берут сторонники «самоуспокоения», а значит, постепенного врастания в капитализм. Либо сторонники «коммунизации» Китая, но на этом пути доктрина «народной демократии» (со всеми присущими ей институтами власти), предполагавшая достижение политического компромисса между различными классами общества, должна быть преодолена. Ей на смену должны прийти новые органы власти, способные обеспечить процесс непрерывной («перманентной») революции снизу, и одновременно стать надёжным инструментом беспощадного самоконтроля, способного предупредить проявления капиталистического перерождения, охватившего, по мнению Мао, не только страны соцблока, но и Советский Союз.

Одновременно, для превращения КНР в «военный плацдарм мировой революции», стране необходимо ускоренными темпами преодолеть многовековую аграрную отсталость. Именно эту проблему призван был разрешить курс «большого скачка», начавшийся в разгар решающего идеологического противостояния с руководством КПСС и СССР. Помимо основной цели — ускоренными темпами преодолеть индустриальную отсталость Китая, во главу угла ставится задача «коммунизации». По всей стране стали возникать «Народные Коммуны», которые сочетали в себе новые коммунистические элементы в производстве и системе общественных отношений. Обобществлённая система питания (ей занимались сами коммунары), ликвидация товарных отношений, реализация прямого принципа распределения по результатам производства способствовали повышению эффективности труда и более эффективному распоряжению временем самих коммунаров.

Мао не скрывал, что политика «коммунизации» призвана осуществить «коммунистическую» (основанную на системе «народных коммун») революцию в Китае, сделать систему «народных коммун» политической и экономической базой Китайского общества. Отсюда не случайное сравнение системы «народных коммун», стихийно возникших в среде крестьянства, перекинутых на производство и даже — в перспективе — на учебные заведения и городские кварталы, с феноменом Парижской Коммуны. По сути, речь шла о том, чтобы сделать всю структуру государства совокупностью «народных коммун», в которых «слиты производство и администрация», которые способны приводить «в движение… десятки тысяч людей» (обеспечивая тем самым необходимый «коммунистический дух») и одновременно «за счёт внутреннего разделения труда» «стать полностью самообеспечиваемыми»⁸.

Вполне логично, что, объединённые административно и производственно, такие коммуны автоматически становились бы и избирательной единицей общества, формируя «снизу» «вверх» всю систему политической власти в стране. Более того, Мао и не думал скрывать, что такая система неизбежно примет планетарный характер, а это свидетельствовало о воскрешении подзабытой ленинской концепции о коммунистической интеграции народов Земли в форме «соединённых штатов мира».

Однако массовый энтузиазм трудового населения Китая, связанный с движением «коммунизации», столкнулся с непредсказуемыми природными катаклизмами лета 1959 года: страшные проливные дожи на юге Китая и не менее страшная засуха на северо-востоке приводят к гуманитарной и экологической катастрофе. Весь последующий год стихия, равной которой не было с начала ⅩⅩ века, не унималась. Начался массовый голод. «Штурм неба», предпринятый Мао под знаменем движения «коммунизации», завершается спадом энтузиазма и случаями массового выхода крестьян из «Народных Коммун» и самозахватом обобществлённых земель, который позже с подачи ряда местных руководителей примет договорной (на основе установленного налога) характер.

Провал «большого скачка» приводит к резкому усилению правого крыла КПК (в первую очередь, члены Политбюро ЦК Лю Шаоци и Дэн Сяопин). Его представители атакуют прежнюю политику «коммунизации» как «левацкий перегиб». Звучат требования осуждения виновных в её проведении, а также на советский манер впервые поднимается вопрос о «культе личности» в партии. Активизация правых происходит в условиях тяжелейшей экономической ситуации, усугубившейся отзывом советских специалистов из Китая и полным разрывом экономического сотрудничества с Москвой в ответ на «левацкую» критику последней руководством КПК. Мао приходится отойти в тень, но, как оказалось, ненадолго. На проходившим в октябре 1961 года ⅩⅩⅡ съезде КПСС её первый секретарь Никита Хрущёв преподнёс свой последний подарок Мао. 

Съезд принял немыслимую с точки зрения ленинизма концепцию о «перерастании диктатуры пролетариата» в СССР в «общенародное» (т. е. не только рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции) государство. Из этого Мао делает вывод о возможности появления буржуазии «новой модификации» (нового типа) «в недрах» не завершившего свой окончательный переход к бесклассовому коммунистическому обществу социализма⁹.

Но если такой вывод верен по отношении к СССР, имеющему за плечами опыт социалистической революции, отстоявшей свои завоевания в двух войнах — Гражданской и второй мировой — то что тогда говорить о КНР, революция в которой носила незавершённый характер, пройдя этап исключительно национально-освободительный?!

В этих условиях Мао делает окончательный выбор в пользу беспощадного разрыва с политикой классового лавирования (а на деле — «потворствования буржуазии в своих собственных рядах»), доставшейся от теории «новой демократии». Он делает выбор в пользу широкого развёртывания социалистической революции, причём не только в стране («движение за социалистическое воспитание»), но и внутри партии. Движущей силой такой революции должны были выступить партийные и беспартийные низы, активно вовлекаемые в политику «снизу». Политическим ядром — многочисленные политотделы, сперва появившиеся в структуре Народно-освободительной армии Китая (НОАК), а затем перекинувшиеся на другие государственные и общественные учреждения. Главной задачей политотделов ставилось воспитание непосредственных носителей новой идеологии и культуры, соответствующих пролетарскому этапу китайской революции (де-факто, речь шла о создании политической нации, свободной от ментальных пережитков прошлого, и способной, тем самым, обеспечить скорейшее утверждение нового общественного строя в стране).

Дело учреждения инструментариев, адекватных развёртывавшейся в Китае революции, Мао всецело оставлял за революционизирующимися «низами». Самому Мао (с этого времени его именовали исключительно «Председатель») в процессе культурной революции отводилась роль не столько главы государства, сколько высшего морального авторитета и высшего же революционного арбитра, направлявшего движение революционных процессов в стране.

Начиная с 1961 года центральные газеты НОАК на своих первых полосах начали регулярно публиковать тематические цитаты Мао. Впоследствие эти цитаты вырезались и склеивались в виде самодельных карманных «цитатников», а уже с 1964 года началось издание знаменитых «маленьких красных книжечек» Председателя. «Цитатники», вобравшие руководящие указания «прямого действия» вождя культурной революции, наряду с «дацзыбао» (самодельные настенные «боевые листки»), стали более чем культовым явлением социалистического этапа китайского революционного процесса. Они стали Манифестом могучей революционной волны, надвигавшейся на западный мир с Востока.

Напутствуя великому социальному эксперименту, развёрнутому Мао Цзэдуном под флагом Великой пролетарской культурной революции, постановление ЦК КПК от 8 августа 1966 года провозглашало:

«Единственным методом великой пролетарской культурной революции является самоосвобождение масс, здесь недопустима какая-либо подмена. Нужно верить в массы, опираться на массы и уважать инициативу масс. Надо отбросить слово „страх“».

Основной теоретической базой «философии освобождения» стали непосредственные указания Председателя:

«Не следует бояться беспорядков…»; «Революция не может совершаться… изящно,.. деликатно,.. учтиво»; «Пусть массы в ходе этого великого революционного движения сами воспитывают себя и распознают, что верно, а что ошибочно, какие методы правильны, а какие неправильны».

Будучи человеком прагматичным и далёким от пустого политического прожектёрства, Мао, вероятно, не мог не отдавать отчёт в том, что подобное одномоментное («один удар — и никаких классов») самоосвобождение тысячелетиями угнетаемых «низов» не сможет обойтись без перегибов, не оградит себя от спонтанного насилия, борьба старого и нового примет самые различные формы. Так оно и произошло.

Но никакие издержки и перегибы, случаи торжества грубой силы, в глазах мировой общественной мысли не могли перебороть осознания всей грандиозности и величия затеи, предпринятой китайским вождём. Французский философ Жан Поль Сартр, воспевший трагедию индивида, закованного в душном чулане тошнотворного общества потребления, объявлял «революционное насилие» культурной революции «глубоко моральным».

Массы западной молодёжи немедленно увидели в опыте культурной революции действенный образец демонтажа системы политического и духовного отчуждения, выстроенной «отечественными» и транснациональными буржуазными «элитами», чтобы не дать «низам» возможность влиять на выбор своих исторических судеб. Начался интеллектуальный, а затем и практический экспорт маоизма — нового издания революционной антикапиталистической альтернативы. Альтернативы тем более притягательной, чем стремительнее деградировала советская партийная геронтократия. Для последней становилось очевидно, что Мао замахнулся — ни много ни мало — на лидерство в «третьем мире». И в этом он мог стать серьёзным конкурентом советской партийной «элиты», чья борьба за «геополитическое» доминирование в «третьем мире» окончательно утратила революционный задор даже на уровне официальной фразеологии, и на фоне маоистского замаха на мировую революцию и «объединение планеты» давно уже походила на банальный империализм.

Непосредственным отголоском событий китайской революции и поданного ею примера соответственно, стали грандиозные студенческие волнения во Франции («красная весна» 1968 года), завершившиеся общенациональным политическим кризисом и падением президента республики генерала Де Голля. Над толпами революционных французских студентов реяли портреты Председателя Мао и полюбившиеся участникам «красной весны» самодельные «дацзыбао» — точь в точь как во дворах китайских университетов и школ, ставших оплотом культурной революции. Стоя над «небесными вратами» площади Тяньаньмэнь и руководя многомиллионным митингом хунвэйбинов — «красногвардейцев» Великой  пролетарской культурной революции, Мао имел все основания торжественно провозгласить: «Ветер с Востока одолевает ветер с Запада». Лидеры последнего не скрывали своей обеспокоенности. И было от чего.

Эксперименты Мао внутри страны и его стремление «экспортирования» революционного опыта культурной революции вовне явно нарушали «геополитическое» равновесие, достигнутое главами «супердержав» США и СССР. К тому же к началу 1970-х годов в Китае были проведены успешные испытания ядерного оружия и запущен первый космический спутник. Торжества по случаю его запуска пришлись на 1 мая 1971 года и совпали с апогеем «первой волны» культурной революции.

Осознавая масштабы идеологического и «геополитического» вызова со стороны маоистского Китая на мировой арене, эмиссары нового президента США Никсона (в первую очередь, Киссинджер) принялись «наводить мосты» с его революционным руководством. «Пробным шаром» на этом пути стало обещание самого Никсона в ходе президентской избирательной кампании «обуздать зверя», т. е.— установить дипломатические отношения с Пекином. Сам Мао особых иллюзий по поводу подобной «нормализации» отношений не питал, но постарался извлечь максимум выгоды. В первую очередь в области обретения новейших военных и производственных технологий, что, учитывая год от года возраставшую помощь КНР союзникам по антиимпериалистическому движению и полный разрыв советско-китайских отношений, имело решающее значение. В частной беседе с президентом КНДР Ким Ир Сеном Мао даже не думал скрывать далеко идущих планов:

«Единственная цель этих [с США] отношений заключается в том, чтобы получить развитые технологии»¹⁰.

Однако помимо технологий лидеры Запада неосознанно оказали Мао неоценимую услугу. Объявляя нормализацию отношений с маоистским Китаем своей исключительной заслугой (первый визит президента США Никсона в Китай и его встреча с Мао состоялись в феврале 1972 года), западная пропаганда была вынуждена приоткрыть общественности завесу молчания вокруг личности вождя китайской революции.

Кадры встречи Мао с американской делегацией во главе с Никсоном не могли не передать зримого величия китайского Кормчего, возраст которого к тому времени уже подкрадывался к восьмидесяти.

Признавая в Мао «профессионального философа» и отдавая ему дань как политическому патриарху, лидеры Запада вынуждены были тем самым принять его интеллектуальный и идеологический вызов, брошенный капиталистическому миру. Причём, если судить по воспоминаниям Киссинджера, а также по его репликам, последовавшим после аудиенции у Мао, исход подобного интеллектуального противостояния мог быть далеко не в пользу последних.

Вернувшись в США, Никсон любил говорить, что «прошёл посвящение» после встречи с Мао, а Киссинджер (ныне, несомненно, претендующий на роль признанного «элитарного» интеллектуала) сравнивал вождя китайских коммунистов и его окружение с «группой монахов», которые «хранят свою революционную чистоту» и «могли бы бросить нам моральный вызов». В «монашескую» резиденцию китайского Председателя началось настоящее паломничество (Кстати, впоследствии феномен Мао повторится с лидером ливийской революции полковником Каддафи).

«Мао стал не просто влиятельной международной фигурой, но ещё и несравнимо притягательной.— не без раздражения констатируют авторы скандальной биографии Мао Юн Чжан и Джон Холлидей¹¹.— Мировые государственные деятели выстроились к нему в очередь. Факт встречи с Мао считался, а иногда считается до сих пор свидетельством успешной карьеры и успеха в жизни. Когда пришёл вызов для президента Мексики Луиса Эсчеверри, его окружение буквально боролось за то, чтобы оказаться в составе группы, удостоенной аудиенции. Австралийский посол сказал нам, что он побоялся пойти в туалет (хотя его мочевой пузырь был готов лопнуть), чтобы несколько высокопоставленных особ внезапно не ушли без него».

Не менее раздражает авторов книги «Неизвестный Мао» и то обстоятельство, что мировые лидеры буквально внимали замечаниям Мао, спокойно проглатывая то как «он щеголял [когда встречал иностранцев] своими циничными диктаторскими взглядами на жизнь… Когда бывший британский премьер-министр Эдвард Хит выразил удивление тем, что портрет Сталина всё ещё висит на площади Тяньаньмэнь, и напомнил о том, что Сталин уничтожил миллионы людей, Мао слегка махнул рукой, показывая, что для него это не имеет никого значения. Затем он ответил: „Портрет Сталина висит здесь, потому что он был марксистом“. Мао даже сумел заразить западных лидеров своим жаргоном…»¹².

Однако явные успехи на внешнеполитическом поле, позволившие Мао заявить о Китае как о сердцевине «третьего мира», сопровождались постепенным затуханием заряда Великой культурной революции в самой Китайской Республике. И на то были серьёзные основания. Как объективного, так и субъективного плана.

Напомним кратко о целях, которые ставила перед собой революционная группа Мао Цзэдуна в руководстве Китая и КПК, приступая к Великой культурной революции. Лучше всего об этом скажет характерная выдержка из уже упомянутого нами постановления (параграф 9, «Группы, комитеты и конференции культурной революции»):

«В ходе великой пролетарской культурной революции стало появляться много новых вещей и явлений. Такие формы организации, как группы культурной революции и комитеты культурной революции, созданные массами во многих учебных заведениях и в учреждениях, представляют собой новое явление великого исторического значения.

Группы, комитеты и конференции культурной революции являются самыми лучшими новыми формами организации, с помощью которых массы под руководством Коммунистической партии сами воспитывают себя. Они служат самым лучшим мостом, тесно связывающим нашу партию с массами. Они представляют собой органы власти пролетарской культурной революции.

Пролетариату предстоит весьма и весьма длительная борьба против оставшихся от эксплуататорских классов существовавших тысячелетиями старой идеологии, старой культуры, старых нравов и старых обычаев. Поэтому группы, комитеты и конференции культурной революции должны быть не временными, а постоянными массовыми организациями, рассчитанными на длительный период времени¹³. Эти формы организации оправдывают себя не только в учебных заведениях и учреждениях, они в основном применимы и к промышленным предприятиям, городским районам и деревням.

Члены групп и комитетов культурной революции, а также делегаты конференций культурной революции должны избираться путём всеобщих выборов, наподобие того, как это было в Парижской Коммуне (! — С. Р.). Список кандидатов выдвигается революционными массами после полного обмена мнениями и представляется на голосование после неоднократных обсуждений среди масс.

Члены групп и комитетов культурной революции, делегаты конференций культурной революции могут быть в любое время подвергнуты критике со стороны масс, а в случае, когда они не справляются со своими обязанностями, после обсуждения в массах могут быть переизбраны или отозваны и заменены другими.¹⁴

В учебных заведениях группы, комитеты и конференции культурной революции должны состоять главным образом из революционных учащихся и вместе с тем включать в себя известное число представителей революционных преподавателей, рабочих и служащих¹⁵».

Таким образом, речь шла о полном отказе от не оправдавшей себя модели «народной демократии» с последующей советизацией КНР — формировании новой революционной государственности советского типа, превращении государственно-политической основы КНР в совокупность групп и комитетов культурной революции, осуществляющих свою непосредственную власть в ходе конференций культурной революции.

Одновременно с преобразованием политической системы власти, преобразованию неизбежно должна была подвергнуться и сама Компартия Китая, которая, по мысли Мао, также должна была избавиться от родимых пятен доктрины «народной демократии» (концепция «партии блока классов»). А, следовательно, превратиться в единый организационный монолит, способный осуществлять идейно-политическое руководство революционным преобразованием общества, как и подобает политическому авангарду революции.

Однако уже к середине 1970-х этап «красногвардейской атаки» на штабы «каппутистов» — партийных работников, идущих по капиталистическому пути, а, значит, скрытых и явных сторонников реставрации капитализма в Поднебесной — сменился отходом от программных установок культурной революции.

Отряды «красногвардейцев» всё чаще оказывались в заложниках противоборствующих группировок в руководстве самой КПК, превративших отряды китайской молодёжи, вовлечённые Председателем в революцию против переродившихся партийных «верхов», в инструмент борьбы за власть и устранения своих политических конкурентов. Данный процесс усугублялся тем более, тем сильнее ухудшалось здоровье самого Мао.

Революция, которой удалось пробудить массы китайской молодёжи на революционное насильственное разрушение прежнего государственного и партийного аппарата, удобренного всё ещё не изжитыми традициями сакрализации государства и тысячелетними же традициями подданства и трепета подданных перед «священством власти», не успела научить и приобщить поднятые ею массы к революционному созиданию.

У Мао, которому на момент начала Великой пролетарской культурной революции исполнилось семьдесят три года, не осталось исторического времени на опробование новых инструментов власти, призванных раз и навсегда обеспечить действенную систему перманентного вовлечения масс в политику, как гарантию перманентного же революционного обновления общества на базе социализма. Причём, миссия КПК в данном сложнейшем и длительном процессе должна была состоять в непрерывном обеспечении идейно-политического воспитания, адекватного непрерывно изменяющемуся обществу, со всеми присущими ему противоречиями и вызовами. От КПК требовалось неустанно бороться с деполитизацией масс и общества, «которая есть антикоммунизм»¹⁶.

Речь шла о создании системы двойного контроля: со стороны партии по отношению к массам — и обратно. Социалистическая революция становилась, таким образом, непрерывной, внедряясь по мере своего углубления в самые разнообразные сферы общества. Индивид становился её непосредственным творцом и одновременно — ментальным носителем.

Однако физическое изнеможение вождя революции неизбежно привело к ослаблению идеологической мотивации в деле развёртывания социалистического этапа революционного преобразования Китая, прежде всего, в руководстве правящей партии. Тем более что политическое мировоззрение, а, следовательно, и интересы последних резко расходились с задачами, призванными культурной революцией разрешить.

В начале семидесятых вождь Великой культурной революции серьёзно сдал. Прогрессировала стремительно развивавшаяся болезнь Паркинсона и Лу Герига (неизлечимое прогрессирующее заболевание центральной нервной системы). Мао пережил клиническую смерть¹⁷. Физическое дряхление Председателя сопровождалось обострением внутрипартийных интриг противоборствующих группировок в ЦК.

Низвергнутый «каппутист» Дэн Сяопин в союзе с «умеренным» Чжоу Эньлаем выступили противовесом «ультралевой» фракции во главе со второй женой¹⁸ Мао Цзян Цин (возглавляла комитет по делам Культурной революции¹⁹). Трагедия состояла лишь в том, что ни одну из этих фракций не беспокоили судьбы Великой культурной революции. Первые стремились дистанцироваться от её методов, как угрожавших укреплению своих руководящих позиций при стареющем вожде. Для вторых абсолютизация «красногвардейской атаки» на «штабы контрреволюции» стали действенным средством борьбы с политическими оппонентами и кратчайшим путём к властным рычагам в коммунистической партии.²⁰

Так, воспользовавшись болезненным состоянием Мао, Цзян Цин удалось устранить одного из главных идеологов Культурной революции и апологета «культа» Мао министра обороны маршала Линь Бяо. Человек, чей статус официального преемника Председателя Мао в КПК был закреплён в партийном Уставе, был объявлен «ультраправым» и обвинён в подготовке переворота. При попытке к бегству на самолёте маршал вместе с семьёй погиб в авиакатастрофе над территорией Монголии.

Лишившись своего официального преемника по навету Цзян Цин, стареющий вождь всё чаще по-старчески сентиментально рассуждавший о судьбах китайских императоров прошлого и о том, что сам скоро «будет разговаривать с Марксом», неожиданно решает реабилитировать будущего могильщика наследия культурной революции — Дэн Сяопина. «Прежде хунвэйбины его свергали, но теперь всё в порядке, он исправился» — иронично бросит Председатель в адрес Дэна во время разговора с Ким Ир Сеном.

Однако даже столь высокое покровительство со стороны вождя не остановило противников «фракции» Дэн Сяопина. Последовал удар со стороны «ультралевой» Цзян Цин, которая отныне даже не стремилась скрывать свои далеко идущие планы и давно уже превратила «культурную революцию» в фетиш, помогавший ей расчищать путь к безраздельному руководству в ЦК. «Императрицы,— любила повторять она,— будут и при коммунизме!». Раздражённый подозрительным нетерпением Цзян Цин, обессиленный Мао произнёс знаменитую фразу: «Для того чтобы захватить власть, не следует сколачивать банду»²¹.

После смерти Мао, сопровождавшейся падением группы Цзян Цин, вдову Председателя и её сторонников окрестят «бандой четырёх». На суде участники «банды» даже не подумают занять принципиальную политическую позицию, чтобы хотя бы формально выглядеть заступниками политического наследия Председателя Мао.²² Это станет важным козырем в руках их политических оппонентов. Падение «банды четырёх» приведёт к вознесению опального Дэна к вершинам высшей власти в КНР и окончательному реваншу тех, против кого десятилетие назад, в августе 1966-го²³, Мао начинал революцию.

Сердце Председателя Мао остановилось 9 сентября 1976 года. Как и подобает вождю мировой революции, над прахом покойного звучал «Интернационал». Сам этот факт тем более примечателен, что Мао стал последним лидером в истории всемирного коммунистического движения, которого провожали под звуки этого революционного гимна. (Сталина в 1953-м хоронили под аккорды «сталинского» гимна СССР, а свергнутый Чаушеску, памятуя о своём партизанском прошлом в рядах румынской компартии, будет петь «Интернационал» в момент расстрела в далёком 1989-м).

В этом был высокий символизм. Революцию Мао считал единственно верной гигиеной, не дающей человеку и обществу покрыться плесенью буржуазного перерождения. Он учил, что право на революцию неотъемлемо. Он учил не бояться ложных авторитетов, её совершая. Учил не бояться ошибок, неизбежно сопутствующих пробуждающемуся торжеству угнетённых. И надо признать, в этом деле весьма преуспел.

Европейские студенты, единожды опробовав указания Мао в ходе «красной весны» 1968-го, стали на десятилетия вперёд носителями революционного сознания и в конечном итоге зародили массовое движение антиглобализма — мощнейший социокультурный вызов империализму.

Опыты культурной революции не прошли даром и для самих китайцев. Танки на площади Тяньаньмэнь летом 1989-го, конечно, приглушили нарождавшийся «снизу» массовый протест против новой рыночной реальности, и второго издания культурной революции тогда не получилось. Насмерть перепуганный любым движением масс «снизу» архитектор «рыночного социализма» Дэн Сяопин (его страх, как и у всей китайской номенклатуры, остался со времён культурной революции) подавил самое грандиозное в современном мире движение «оккупай» (площадь Тяньаньмэнь рассчитана на несколько миллионов человек).

Между тем сам факт подобного выступления лучше всего свидетельствует, что опыты Великой культурной революции были приняты и поняты китайскими «низами». Однако то, что правым считал Мао («бунт — дело правое», а потому даже ошибки, им порождённые, глубоко моральны), его политические сменщики посчитали прямой угрозой для собственного всевластия и под аккомпанемент лозунгов «долой коррупцию в КПК» жёстко подавили это выступление.

Только старость не дала 83-летнему Председателю завершить начатый им «бунт в Поднебесной». И в этом главный парадокс, и вместе с тем, урок, оставленный нам Мао Цзэдуном. Сражённый смертельной болезнью в самый разгар начатой им революционной весны в Китае, раздражённый собственной немощью, он любил повторять, что «скоро отправится на разговор с Марксом». Нам следовать этому примеру Председателя всё-таки преждевременно. Правда о Мао и его идеях нужна живым. Здесь, на этой земле.