Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией, или ВЧК, была сконструирована как организованный аппарат государственной власти лишь 7 декабря 1917 года (по ст. стилю). Первым председателем ВЧК был назначен тов. Дзержинский с коллегией при нём. Организация этого аппарата в смысле пунктуального и незамедлительного закрепления в соответствующих записях его распоряжений и действий была, пожалуй, гораздо труднее, чем организация любого другого советского аппарата, благодаря чрезвычайной спешности возникавших в его ежедневной практике мер по борьбе с контрреволюцией и связанной с этим крайней перегруженности работой отдельных сотрудников, и в особенности следователей.

Контрреволюция весьма деятельно организовывалась уже в этот ранний период пролетарской революции. Случайный арест одного мелкого чиновника Громова¹ и найденные у него записочки и бумаги обнаружили с несомненностью наличность кротовой контрреволюционной работы. Каждый день приходилось мобилизовывать слабые ещё тогда силы государственного аппарата для внешних операций, и поэтому совершенно естественно, что канцелярская сторона работы ВЧК не могла ещё в то время выполняться с соблюдением всех формальностей, какие должны быть присущи всякому государственному аппарату, действующему в рамках налаженной, нормальной работы.

Контрреволюционные элементы и обывательщина, падкая на всякие слухи и разговоры, начали создавать и распространять вокруг ВЧК клеветнические измышления о том, что арестованные даже не записываются в книгу, что им не предъявляется никакого обвинения, что деньги и вещи, отбираемые у арестованных, хотя и записываются, но расхищаются следовательским персоналом и пр.

Контрреволюционное окружение Советской власти, начинавшее мобилизовывать свои силы для открытого нападения на революцию, нашло пути для выявления своих пожеланий в самом центре Советской власти в лице левых эсеров, получивших при соглашении с Коммунистической партией четыре или пять (хорошенько сейчас не помню) портфелей в Совнаркоме², в том числе портфель наркома юстиции, каковым был назначен член левоэсеровской партии Штейнберг.

Вот в лице этого-то Штейнберга контрреволюция и нашла своего агента. На одном из заседаний Совнаркома (кажется, во второй половине декабря) наркомюст Штейнберг выступил с заявлением о том, что в ВЧК совершаются по отношению к арестованным злоупотребления уголовного характера, что в его распоряжении имеются факты, вызывающие необходимость немедленного отстранения от работы некоторых следователей с привлечением их к ответственности за хищение, что аресты производятся без соблюдения условий, гарантирующих граждан от произвола агентов ВЧК, и что требуются немедленное изъятие следственных дел из ВЧК и передача их в Наркомюст.

— Так, у вас есть доказательства хищения ценностей и денег? Вы можете представить эти доказательства сейчас? — спрашивает Ильич Штейнберга.

— Да, доказательства есть,— отвечает Штейнберг.— Но в интересах дела я представлю эти доказательства Совнаркому лишь после обревизования следственной части.

— Обвинение серьёзное, требующее принятия немедленных мер. Предлагаю,— говорит Ленин,— выделить из состава Совнаркома специальную комиссию с участием Наркомюста для расследования фактов, известных Штейнбергу; представить в распоряжение этой комиссии для просмотра все дела и обязать её в кратчайший срок доложить о результатах расследования Совнаркому.

Предложение было принято без прений, срок был назначен «календарный» (как всегда делал Ленин, давая кому-нибудь деловые поручения) и весьма непродолжительный. И вот в один прекрасный день (или, вернее, ночь, потому что это было в час-два ночи) в Совнаркоме был заслушан доклад комиссии о результатах расследования.

Не помню, кто из наркомов делал доклад, но участие в докладе принимал и Штейнберг. Оказалось, что наличность отобранных денежных сумм и ценностей соответствует записям инвентарной книги, что опросом арестованных не обнаружено неправильностей в этих записях и что предъявление конкретных фактов, вызывавших арест определённых лиц, не всегда возможно до окончания следствия, так как иначе органы следственной власти могли бы оказаться в положении фактической невозможности использовать все данные для изобличения арестованного.

Этих данных расследования комиссии не опровергал и Штейнберг, но тем не менее настаивал в качестве Генерального Прокурора республики на согласовании приказов ВЧК об арестах с Наркомюстом, а также на предоставлении ему права изъятия дел из следственного производства в ВЧК и отмены распоряжения ВЧК в тех случаях, когда он это найдёт нужным. Всё это мотивировалось интересами «революционной законности».

Я ни разу — ни до, ни после этого — не видел Ленина в такой степени возбуждённым, как это было после выслушания требований Штейнберга.

— Так вы что же, после того как ваши материалы о хищениях и воровстве оказались вздором, позволяете себе уверять нас в существовании ещё каких-то доказательств?! Вы говорите нам о революционной законности. Да, революционная, да, законность. Но какие мероприятия могут считаться действительно революционными и действительно законными в условиях незаконченной революционной борьбы за диктатуру пролетариата?! Только такие, которые действительно реально, а не на словах могут содействовать окончательному закреплению октябрьской победы пролетариата, облегчить его борьбу с буржуазией. Все эти меры чрезвычайные, ибо и опасности, грозящие пролетариату от контрреволюции, тоже чрезвычайные. И вот в момент, когда контрреволюция вне всякого сомнения начинает прощупывать средства и способы организации своих сил, когда нужно своевременно, быстро и решительно принять все меры для предотвращения угрожающей революции опасности, вы предлагаете нам запрашивать у вас и советоваться с вами по поводу необходимых арестов и предоставить вам право извлекать из ведения Чрезвычайной комиссии всякое дело, которое вы найдёте нужным рассматривать с соблюдением условий, допустимых в мирное время! Это было бы чудовищным пренебрежением нами революционными средствами для революционной самозащиты. Чрезвычайная комиссия потому и есть чрезвычайная, что она создана для борьбы в чрезвычайное время, время гражданской войны, и на ограничение её прав мы не пойдём³.

Эта отповедь Ленина дышала гневом и насмешкой.

1. Дело Громова со всеми документами было немедленно представлено Ленину для ознакомления. Ленин, бегло ознакомившись с этим делом, поручил мне тщательно разобраться во всех документах, повидаться лично с Громовым, который был заключён в Петропавловскую крепость, и доложить ему своё заключение. Исполняя это поручение, я имел свидание с Громовым и провёл в беседе с ним около часу. В мою задачу входило выяснить, не является ли Громов просто жертвой обывательщины, подхватывавшей и распространявшей чьи-то дьявольские клеветнические и гнусные измышления. Громов держал себя благодушным, невинным дурачком и настойчиво отшучивался, что отобранные у него стихи, им же сочинённые, являются не прокламацией, а просто «юмористической шалостью». Дело Громова было передано ВЧК, и я не помню, чем оно закончилось. А. Ш. (см.: Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника. М., 1974, т. 5, с. 115. Ред.). (Речь о приват-доценте Петроградского университета черносотенце А. А. Громове, арестованном в ночь на 6 (18) декабря 1917 г. по обвинению в организации контрре­волюционного заговора и распространении клеветнических прокламаций. Странно, что Шлихтер пишет о его запирательстве, потому что уже 8 (20) декабря 1917 г. «Известия ВЦИК» сообщили, что, по признанию Громова, для распространения прокламаций его нанял князь К. В. Кекуатов. Громов был освобождён, продолжал благополучно жить и работать, пока в 1936 г. не был репрессирован по статье о шпионаже.— Маоизм.ру.)↩
2. См.: Декреты Советской власти. М., 1957, т. 1, с. 200. Ред.↩
3. Я передаю речь Ленина не в текстуальной точности, а лишь придерживаясь основных её мыслей, насколько они остались в моей памяти. А. Ш.↩