Хотя решающий этап в развитии ядерной физики начался после открытия в 1932 г. Дж. Чэдвиком нейтрона, теоретические основы этой науки — квантовая механика и квантовая теория поля — были созданы уже во 2‑й половине 20‑х гг., а теория относительности, также необходимая составная часть этих основ, ещё в 1‑м десятилетии ⅩⅩ в. Именно релятивизм (физический), а затем и кванты уже в 1920‑е годы попадают под огонь философско-идеологической критики. И если ещё в 1922 г. у В. И. Ленина [18] и Л. Д. Троцкого (на страницах только что созданного специального философского журнала «Под знаменем марксизма» («ПЗМ»)) находятся добрые слова в защиту А. Эйнштейна и теории относительности [19, с. 19], то уже в 1924 г. главный редактор этого журнала А. М. Деборин говорит о теории относительности как о «софистике, опрокидывающей весь мир…» и покоящейся «на тех же гносеологических принципах, что махизм, юмизм и пр.» (цитир. по [11, с. 17]).

Один из активнейших критиков «физического идеализма» и теории относительности физик А. К. Тимирязев в этом же журнале также в 1924 г. резюмировал своё сопоставление этой теории с философией марксизма следующим образом: «От теории Эйнштейна до диалектического материализма — „дистанция огромного размера“» (цитир. по [11, с. 201]). Стоит заметить, что в 1920‑е—1930‑е гг. Деборин возглавлял авторитетную группу философов (так называемых «диалектиков», а позже — «меньшивиствующих идеалистов»), резко полемизировавших с другой, также весьма «весомой» в те годы, группой философов-«механистов», к которой принадлежал Тимирязев-младший (см. об этом [19, 20]).

В середине 20‑х гг. «механисты», к которым вслед за А. К. Тимирязевым примыкали и другие механистически настроенные физики и механики (Н. П. Кастерин, Я. И. Грдина, Г. А. Харазов, позже В. Ф. Миткевич и др.), в критике теории относительности существенно опережали «деборинцев». Только Тимирязев в течение 1925—1926 гг. опубликовал не менее десятка антирелятивистских, статей. Неожиданную поддержку Тимирязев и другие «механисты» получили со стороны американского экспериментатора Д. Миллера, опубликовавшего в эти годы серию статей, из которых следовало, что им зафиксирован «эфирный ветер» в опытах типа Майкельсона — Морли.

На Ⅴ съезде русских физиков в Москве Тимирязев выступил с большим антирелятивистским докладом, после которого состоялась острая дискуссия. На съезде теорию относительности защитили А. Ф. Иоффе и Я. И. Френкель, а примерно через год вышла блестящая книга С. И. Вавилова «Экспериментальные основания теории относительности». Ведущие советские физики — вслед за названными Л. И. Мандельштам, И. Е. Тамм, В. А. Фок и др.— проявили «релятивистскую солидарность», и теория относительности устояла (см. об этом [21, 22]). Стоит напомнить, что в эти годы находились и философы, которые защищали теорию относительности с позиций диалектического материализма, прежде всего С. Ю. Семковский и Б. М. Гессен [22, 23].

В начале 30‑х гг. на смену этим уже раскритикованным партийными идеологами группам пришла более гибкая группировка «молодых сталинистов» М. Б. Митина, П. Ф. Юдина, Ф. В. Константинова и др. [20, с. 414—415], провозгласившая центральным принципом философии марксизма — принцип партийности. Этот принцип в полной мере касался и физики. Примерно в это же время в области философии естествознания на первый план выдвигаются Э. Кольман и А. А. Максимов. Оба — активнейшие члены редколлегии «ПЗМ», бесспорные партийные специалисты в области философии точного естествознания и математики [5, 10].

Их борьба с «физическим идеализмом» всё больше переводится в русло «классовой борьбы». Передовые физические теории квалифицируются ими как феномены буржуазной науки. Появляется новая тема — «вредительство в науке» (так называлась одна из статей Кольмана в 1931 г.)¹. Нет нужды цитировать резкие выпады Максимова, Кольмана и других ревнителей философской чистоты в адрес теории относительности и квантовой теории². Заметим только, что в квантовой механике наиболее раздражающими их концепциями были принципы неопределённости, дополнительности, вероятностная интерпретация и проблема причинности. Перевод академических физико-философских дискуссий на уровень нотаций о партийности науки, о классовой борьбе в ней, о вредительстве учёных и т. п. был чреват запретом преподавания этих теорий студентам и репрессиями в отношении физиков-теоретиков.

Поворотным моментом в истории ядерной физики было открытие Дж. Чэдвиком нейтрона (1932)³. Добавим, что ещё серия открытий, ключевых в этой истории, относится к «году ядерных чудес» (открытие позитрона, дейтерия, протонно-нейтронная модель ядра и фактическое открытие сильных взаимодействий, создание первого ускорителя заряженных частиц и осуществление первой ядерной реакции с искусственно ускоренными протонами и т. д.). Уже в декабре 1932 г. в Ленинградском физико-техническом институте создаются ядерный отдел под «номинальным» руководством самого А. Ф. Иоффе с И. В. Курчатовым в качестве фактического руководителя, ядерный семинар (рук. Д. Д. Иваненко). В качестве консультантов приглашаются сотрудники Радиевого института Г. А. Гамов и Л. В. Мысовский.

В сентябре 1933 г. в ЛФТИ организуется Ⅰ Всесоюзная конференция по атомному ядру, в которой, наряду с ведущими советскими специалистами в области физики микромира (А. Ф. Иоффе, Я. И. Френкель, Д. В. Скобельцын, И. Е. Тамм, В. А. Фок, Д. Д. Иваненко, М. П. Бронштейн, Г. А. Гамов, К. Д. Синельников, А. И. Лейпунский, С. Э. Фриш, и др.). приняли участие также выдающиеся западные специалисты в этой области: П. Дирак, Ф. Перрен, Ф. Жолио, Ф. Разетти, Л. Г. Грей и др. [25]. Это было признанием авторитета молодой советской физики и сильным стимулом для развития ядерной физики в стране.

Параллельно с усилением философско-идеологического давления становились всё более настойчивым стремление «искоренить попытки „старых спецов“ заниматься „чистой наукой“» [26, с. 190]. Нередко оба эти процесса («философский» и «техницистский») действовали совместно.

Типичный пример, связанный как раз с открытием нейтронов, приводит в своих воспоминаниях С. Э. Фриш:

«Запомнился мне такой эпизод. Дмитрий Сергеевич (Рождественский, организатор и научный лидер Государственного оптического института — В. В.) попытался наладить работу общеинститутского семинара, на котором в равной степени освещались бы научные и технические вопросы. На первом из этих семинаров он мне предложил выступить с научным докладом. Я рассказал о последнем крупном достижении — об открытии нейтронов. Это моё выступление потом обсуждалось не только среди молодёжи, но и в парткоме и было квалифицировано, как попытка отвлечь внимание научных сотрудников ГОИ от стоящих перед ними важных практических задач рассказами об открытии буржуазных физиков, развлекающихся нахождением никому не нужных частиц» [26, с. 191].

А. Ф. Иоффе, в условиях нарастающей двойной угрозы для развития новой перспективной области физики, считал необходимым подчёркивать и её техническую полезность, и её особую привлекательность с точки зрения диалектико-материалистической философии. В статье 1934 г. он писал:

«…Задача о ядре самым настойчивым образом требует дальнейшего развития техники, перехода от тех напряжений, которые уже освоены высоковольтной техникой, от напряжений в несколько сот тысяч вольт к миллионам вольт…» [27, с. 698], см. также [28, с. 35—36].

Несколько далее в этой же статье Иоффе утверждал, что «…в области ядра больше, чем в какой-нибудь другой, приходится всё время иметь в виду возможность обнаружения новых качественных свойств и не бояться их. Мне кажется, что именно здесь должна сказаться мощь диалектического метода, лишённого этого консерватизма (т. е. „консерватизма, связанного со здравым смыслом, основанным на макроскопическом опыте прошлого“ — В. В.), метода, предсказавшего и весь ход развития современной физики… Только один диалектический метод может нас продвинуть вперёд в такой совершенно новой и передовой области, как проблема ядра…» [27, с. 698], см. также [28, с. 36].

Не вполне ясно, насколько искренен был Иоффе, превознося «мощь диалектического метода», но он твёрдо знал, что только при разумном компромиссе новой науки с официальной философией она (наука) будет защищена от поползновений идеологических охранителей. В отношении же богатых технических выходов экспериментальной ядерной физики он был, как показали последующие события, совершенно прав. Создание ускорительной и прецизионной измерительной техники потребовало интенсивного развития электроники, радиотехники, электротехники, что стало мощным ресурсом технического развития.

ЛФТИ, ГОИ, харьковский УФТИ, Институт химфизики в 30‑е гг. находились в системе ВСНХ, а затем Наркомтяжпрома, Научно-техническое управление которых возглавлял Н. И. Бухарин, который, как вспоминал Д. Д. Иваненко, нередко посещал ЛФТИ и был «относительно близок к А. Ф. Иоффе» [29, с. 284]. Поддержка Бухарина тогда значила немало⁴.

В. И. Вернадский в своей замечательной работе «Научная мысль как планетное явление», написанной в 1936—1938 гг., впервые опубликованной полностью только в 1991 г., рассказывает о том, как бесцеремонно вмешивались официальные философы (или философствующие администраторы) в такую, специальную, казалось бы, очень далёкую от философских сфер, деятельность Радиевого института и Геологического комитета, как «радиоактивную методику» определения геологического возраста!

«В 1934 г.,— писал он,— малообразованные философы, ставшие во главе планировки научной работы бывшего Геологического комитета, ошибочно пытались доказать путём диалектического материализма, что определение геологического возраста радиоактивным путём основано на ошибочных положениях — диалектически не доказанных. Они считали, что факты и эмпирические обобщения, на которые опирались радиогеологи, диалектически невозможны. К ним присоединились некоторые геологи, занимавшиеся философией и стоявшие во главе научного руководства Комитетом. Они задержали мою работу года на два…» [32, с. 526—527].

Вернадскому и радиогеологам в конечном счёте удалось взять верх лишь после обширной философской дискуссии, на которой присутствовало несколько сот геологов и философов (!), и ещё потому, что «философские руководители Геологического комитета оказались вскоре еретиками в официальном толковании, диалектического материализма и были удалены из Комитета…» (там же).

В декабре 1937 г. В. И. Вернадский ещё раз напомнил Г. М. Кржижановскому об этом случае как примере некомпетентного вмешательства философов (и философствующих геологов) в научный процесс (в письме от 10 декабря):

«Я работаю в областях знания, которые не охвачены философской мыслью и с которыми философы, о них судящие, не удосужились познакомиться. Уже сейчас накопился огромный опыт их вредной работы и их неудачных толкований. Сперва они пытались остановить движение геохимии, но эта попытка была достаточно быстро разбита жизнью… После философская организация при ЦНИГРИ задержала научную работу по определению геологического времени. Она дошла до абсурда в своих суждениях, доказывая, что невозможен научно установленный факт (!) (подчёркнуто В. И. Вернадским — В. В.) — независимый ни от каких явлений, на планете, радиоактивный распад атомов. Мне удалось добиться публичного заседания с физиками ЦНИГРИ, причём выяснилось полное невежество философов в области, о которой они рассуждали. Но создан исторический факт, аналогичный которому мы видим только в истории науки ⅩⅦ века… Я должен указать, что к тому же выяснилось за это время, что философы, возражавшие против геохимии, радиогеологии и биогеохимии, признаны, в подавляющей своей части (ак. А. М. Деборин, Перкин, Новогрудский, философы-геологи ЦНИГРИ) философскими еретиками и мнения их не являются выражением официальной философии. Только недавно выступивший в печати Максимов (в области философских вопросов геохимии и т. п.— В. В.) остался неотвергнутым. В его работе я вижу столь же мало понимания научных явлений, о которых он пишет, как и в работах его предшественников» (цитир. по кн. [33, с.224—225]).

Заметим, несколько забегая вперёд, что в этой работе [32] (именно в параграфах 151—156) Вернадский дал точный диагноз положению в советской философии, творческая потенция которой, по его словам, «медленно замирает и вырождается в сухую схоластику или словесный талмудизм», и это происходит потому, что «диалектический материализм является государственной философией и пользуется могучей поддержкой государственной власти и фактической невозможностью свободной его критики и свободного) развития всех других философских представлений» [32, с. 519].

В воспоминаниях И. Н. Головина рассказывается о том, как И. Е. Тамм в середине 30‑х гг. противостоял «философским атакам» и, вопреки им, преподавал (вместе со своими коллегами) в МГУ квантовую механику, теорию относительности, читал один из первых курсов ядерной физики. Приведём в заключение этого раздела некоторые фрагменты из этих воспоминаний:

«(Квантовая механика) вводит нас в круг совершенно новых и необычных понятий и явлений,— говорил Тамм.— Многие старые физики её не понимают, и даже не хотят понять её вовсе. А философы, особенно мнящие себя материалистами, так и ополчились воинственно против основных положений квантовой механики. Но я вам… покажу могущество новой механики, покажу, что без неё невозможно постижение явлений микромира…» [34, с. 150].

И далее:

«Его лекции и личные встречи на научной почве, лекции Леонтовича, Мандельштама и ряда других менее ярких людей научили нас отличать науку от невежественной возни вокруг науки и устоять на научных позициях в те трудные годы, когда кое-кем низвергались квантовая механика и теория относительности как „идеалистические порождения гниющего мира капитала“» [там же, с. 152].

Резкий скачок двойного давления физики ощутили в начале 1936 г. во время подготовки так называемой мартовской сессии АН СССР, специально посвящённой положению в физике (подробно об этой сессии — см. [30, 31]). На подготовительном совещании в январе 1936 г. академические власти (Г. М. Кржижановский и Н. П. Горбунов), поддержанные вновь «всплывшим» Дебориным, пытались одним из главных «предметов» сессии сделать наведение философского порядка в стане физиков. Но соотношение сил на этот раз оказалось явно не в их пользу (так, на этом совещании отсутствовали главные и наиболее опасные философские недруги физиков — Э. Кольман, А. А. Максимов, А. К. Тимирязев, а также активные «чистые философы» — Митин, Юдин и др.).

Но нажим был серьёзный. Кржижановский начал с того, что предложил разобраться «всё ли в порядке (у физиков — В. В.) в смысле философских установок» (цит. по [31, с.43]). «Эксперт» Деборин подтвердил:

«…Нет никакого, по крайней мере для меня, сомнения, что многие из наших физиков и по сей день находятся под влиянием того, что называется махизмом или неомахизмом…» [там же, с. 44].

Он попытался объяснить «отставание нашей физики от нашей действительности» тем, «что физика в своих общепринципиальных, общетеоретических и философских основал отстаёт от всего нашего мировоззрения,.. находится под сильным влиянием буржуазной философской мысли…» [там же]. Идя по стопам Кольмана, Деборин образца 1936 г. связывает эту «философскую ущербность» советских физиков, в частности их увлечение квантово-механическим индетерминизмом, ни больше, ни меньше, как с фашизмом. Окончательный его вывод заканчивался сакраментальным вопросом:

«Не наступило ли время, чтобы совершить круто поворот от идеализма к материализму диалектическому?» [там же].

Деборина поддержал вроде бы «свой», молодой физик из ФИАНа Б. М. Вул, один из немногих тогда среди физиков членов партии:

«Я согласен с Дебориным, что у нас к теоретической физике не подходят вооружёнными диалектическим материализмом.., что некоторые физики проявляют свою враждебность к диалектическому материализму… То, что некоторые молодые физики отрицают закономерность (т. е. допускают возможность нарушения законов сохранения энергии-импульса в микропроцессах и признают статистическую причинность в микромире — В. В.), как, например, Бронштейн и др.,— это тоже факт. То, что социально эти люди нам чуждые и политически враждебно к нам настроены,— это тоже факт» [там же, с. 45].

Последнее звучало, по существу, как политический донос.

Но большинство присутствующих и авторитетных физиков — Иоффе, Френкель, Фок, Тамм при поддержке философа Б. М. Гессена (единственного из философов, научную компетентность которого признавали физики) устояли и сумели снять с повестки предстоящей сессии вопрос о наведении философского порядка⁵.

Впрочем, за неделю до сессии Митину и Максимову, которых не было на январском совещании и которые не выступали и на самой сессии, было поручено подготовить для проекта резолюции сессии пункт «о философской оценке современных течений в физике» (вместе с Дебориным и Гессеном).

И на подготовительном совещании, и на самой сессии немало говорилось о ядерной физике. Физтеховцы — Иоффе и Френкель — считали, что именно от неё следует ожидать технической революции. «Если удастся подчинить нашему влиянию давление в ядре, мы вступим в эру нового технического переворота» [31, с. 41]. Д. С. Рождественский полагал перспективу практического использования внутриатомной энергии весьма отдалённой, а физтеховцы считали возможным решение этой проблемы в ближайшие годы.

Два из шести основных докладов касались ядерной физики. И если доклад Фока был весьма специален — он был посвящён новому методу в квантовой теории многих тел и квантовой электродинамике,— то доклад Тамма «Проблема атомного ядра» носил обзорный характер и содержал анализ ситуации в этой области на начало 1936 г. Прежде всего, докладчик отмечал, что развитие этой молодой области физики будет иметь большое мировоззренческое значение и приведёт «к пересмотру и существенному расширению физических понятий и представлений вообще» [35, с. 922]. Он, как и Френкель, считал также, что «с развитием ядерной физики, несомненно, будут связаны практические применения и т. п.» [там же].

В докладе настоятельно подчёркивалось, что только квантовая механика и теория относительности являются теоретическим ключом к пониманию ядерных процессов⁶. Чрезвычайно высоко Тамм оценивал техническую перспективность физики атомного ядра:

«Внутри ядер таится совершенно неисчерпаемый запас энергии. Если человечество овладеет этим запасом, а рано или поздно это должно случится, то это будет иметь решающее значение для всей нашей техники и экономики» [35, с. 940].

Вместе с тем, Тамм не был склонен «пускать пыль в глаза» и обещать разработку «ядерно-энергетических» проектов в ближайшем будущем:

«Наши знания о ядре находятся в столь зачаточном состоянии, что мы даже не может разумно поставить вопрос о практических путях к овладению запасами ядерной энергии» [35, с. 941].

По докладу Тамма и выступлениям И. В. Курчатова, Я. И. Френкеля и др. при его обсуждении можно было оценить достаточно высокий уровень советских достижений в этой области, связанный с именами выступавших, а также Д. Д. Иваненко, А. И. Алиханова, А. И. Алиханьяна, Л. А. Арцимовича, А. И. Лейпунского, К. Д. Синельникова, Д. В. Скобельцына, Л. В. Мысовского и др. Кстати говоря, когда последний (крупный специалист по радиоактивности и ядру) выразил сомнение в возможности практического использования внутриядерной энергии, Тамм заметил:

«Действительно, наивна мысль о том, что использование ядерной энергии является вопросом пяти или десяти лет. Предстоит громадная, колоссальная работа, но я не вижу никаких оснований сомневаться в том, что рано или поздно… проблема будет решена» [36, с. 347].

Как раз самый оптимистический («наивный»!) прогноз оказался самым точным, но кто мог предвидеть, что открытие ядерного деления урана, сделавшее вполне реальной перспективу создания ядерной энергетики, произойдёт через два с половиной — три года после мартовской сессии!

Наиболее значительная часть исследований в области физики атомного ядра велась в институтах, относящихся в 1936 г. к Наркомтяжпрому (ЛФТИ, УФТИ и др.), в руководстве которого находились здравомыслящие люди (Бухарин, А. А. Арманд, сменивший его на месте начальника НИС НКТП), понимавшие важность развития фундаментальных исследований.

«Мы считаем и даже настаиваем,— говорил на сессии Арманд,— на том, чтобы работы и в области теоретической физики, и в области атомного ядра велись в наших институтах. Мы считаем, что квалифицированная помощь промышленности физикой может быть оказала только тогда, когда физика будет на высоком уровне» [36, с. 131—132].

Тем самым, ситуация с двойным прессом в советской физике 30‑х гг. вовсе не была «игрой в одни ворота». Во-первых, основная и наиболее многочисленная часть научного сообщества и особенно её лидеры в целом были солидарны в понимании того, что такое современная физика, и старались культивировать научные исследования на «мировом уровне». Эти лидеры — Иоффе, Рождественский, Мандельштам, Вавилов и др.— были выдающимися учёными, руководителями больших научных школ, замечательными организаторами. Власти не могли не считаться с ними. Во-вторых, и среди философов, так или иначе занимавшихся философскими и методологическими проблемами науки, физики в частности, находились достаточно компетентные в научном отношении люди, полагавшие, что новейшие физические теории в принципе прекрасно согласуются с диалектическим материализмом. Таковыми, например, были Б. М. Гессен, в 1920‑е годы С. Ю. Семковский. Гессен, как мы знаем, поддержал физиков на январском совещании 1936 г., на котором было решено не устраивать на мартовской сессии большой философской дискуссии. В-третьих, и среди партийно-государственных деятелей находились такие (Бухарин, Арманд и др.), кто понимал необходимость развития фундаментальных исследований, в частности в области квантовых и релятивистских теорий и в физике атомного ядра.

1937 год наложил особый отпечаток на всю жизнь в стране, в том числе и на физику — репрессии приобрели беспрецедентный по массовости характер, особенно после августа 1936 г., когда начался процесс по делу Зиновьева — Каменева и было объявлено о причастности к этому делу Бухарина, Рыкова и Томского. Из упоминавшихся героев многие были арестованы в 1936—1938 гг., некоторые из них расстреляны, другие уцелели. Из физиков это были: М. П. Бронштейн, Л. Д. Ландау, А. И. Лейпунский, В. А. Фок, Ю. Б. Румер (добавим к ним С. П. Шубина, А. А. Витта, Л. В. Шубникова, В. К. Фредерикса, В. Р. Бурсиана, П. И. Лукирского, И. В. Обреимова, Л. В. Розенкевича, Ю. А. Пруткова и др.). Из философов, близких к физике, были репрессированы Б. М. Гессен, С. Ф. Васильев, Т. Н. Горнштейн и др. [37].

На этом, весьма неблагоприятном для физиков фоне новую инициативу в организации «философской сессии» предпринял акад. В. Ф. Миткевич, крупный электротехник, активный сторонник эфира и противник «физического идеализма» [4]. В январе 1937 г. он писал, обращаясь к Горбунову и Кржижановскому, о необходимости организации такой сессии для рассмотрения «основных натурфилософских установок современной физики» (цит. по [4, с. 320]). Он обвинял Тамма, Фока и Френкеля в физическом идеализме, а Иоффе и Вавилова в пособничестве им⁷. Эфирно-механистический уклон Миткевича был очевиден. Недаром он вскоре обратился к Горбунову с предложением избрать в Академию наук по специальности «физика» двух настоящих «механицистов» (или «механистов») — А. К. Тимирязева и Н. П. Кастерина⁸ — как безусловно «стоящих на платформе диалектического материализма» (цит. по [4, с. 322].

Н. П. Горбунов распорядился начать подготовку «философской сессии»: основным докладчиком предстояло стать самому Миткевичу, а в качестве председателя комиссии по её подготовке должен был выступить А. А. Максимов. Но дело шло недостаточно быстро. В своём письме к Горбунову Миткевич настаивал на том, чтобы Иоффе и Вавилов дали чёткие ответы на его вопросы, о дальнодействии и близкодействии, и Горбунов согласился с этим. Вавилов в «ПЗМ» (№ 7 за 1937 г.) опубликовал разбор брошюры Миткевича «Основные физические воззрения», убедительно показав непонимание им основ современной физики и приверженность эфирно-механистической концепции. Иоффе в июле 1937 г. написал в редакцию «ПЗМ», что он считает постановку вопросов Миткевичем и их аргументацию «целиком относящимися к ⅩⅨ в.» и не находит «времени для статьи об эфире акад. Миткевича» (цитир. по: [4, с. 325]). Через полгода Иоффе всё-таки написал статью для «ПЗМ» с характерным названием «О положении на философском фронте советской физики». Ей предшествовала статья Максимова «О философских воззрениях акад. В. Ф. Миткевича и о путях развития советской физики» [39], которую ещё до публикации высоко оценил вице-президент АН СССР Г. М. Кржижановский, написавший в редакцию журнала:

«В основном я считаю эту статью совершенно правильной, но если бы я писал на эту тему, то я ещё более смягчил бы первую часть, направленную против ошибок Миткевича, и, наоборот значительно усилил бы вторую часть, направленную против Фока, Тамма, Френкеля и Компании» (цитир. по: [4, с. 325]).

Вместе с тем, он заметил, что всё-таки «недостаточно подчёркнуто то, что представляет (собой) отрицательный комплекс представлений акад. Миткевича о современной физике: ведь он в этой области значительно поотстал…» [там же].

Сессия несколько раз переносилась, но так и не состоялась. Поворотным моментом было письмо Фока в Президиум АН СССР, датированное 13 февраля 1938 г. [4, с. 326—329]. Автор письма полагал, что чрезвычайно низкий научный и философский уровень статей Миткевича и Максимова не соответствует «действительным задачам советской философии: разработке последовательно-материалистического понимания новой физики и борьбе с идеалистическими извращениями новых теорий» [там же, с. 327]. Фок указал на ряд конкретных ошибок и логических неувязок упомянутых авторов и пришёл к выводу о том, что «предполагаемая дискуссия… будет стоять на недопустимо низком научном уровне, не достойном Советской науки и Советской Академии наук» и что следует «поэтому… пересмотреть вопрос о целесообразности организации такой дискуссии в настоящий момент» [там же, с. 329].

По-видимому, и на этот раз решающими была солидарность физиков, высокий международный авторитет Вавилова, Иоффе, Фока, энергично выступивших в защиту подлинной квантово-релятивистской физики и при этом с позиций диалектического материализма. Их оппоненты (Миткевич, Максимов и близкие им Тимирязев, Кастерин) выглядели отставшими, недостаточно компетентными маргиналами, что отчасти признавал и Кржижановский,— при всей их философско-идеологической привлекательности. Возможно, имело значение и более раннее письмо Фока в отдел науки ЦК ВКП(б) в июле 1937 г., в котором он писал о том огромном вреде, который наносит советской науке безграмотная и агрессивная философско-физическая публицистика В. Е. Львова и подобных ему (см. об этом [4]). В этом же письме шла речь о конфликте Миткевича с «Компанией» Фока, Тамма и Френкеля и, в частности, было замечено, что «Львов осмеливается говорить, будто борьба акад. Миткевича против современной физики ведётся „при идейной поддержке партии“» [там же, с. 331].

Несмотря на неблагоприятную политическую ситуацию в стране, репрессии, затронувшие и учёных, фактически разгром одного из главных центров исследований в области физики атомного ядра — харьковский УФТИ, ядерная наука продолжала интенсивно развиваться. В сентябре 1937 г. в Москве состоялась Ⅱ Всесоюзная конференция по атомному ядру, на которой, несмотря на то что «1937 год» был в разгаре, присутствовало несколько крупных иностранных физиков, в том числе В. Паули, Р. Пайерлс, П. Оже и Э. Дж. Вильямс. О новых результатах рассказывали в своих докладах И. В. Курчатов, И. Е. Тамм, К. Д. Синельников, И. М. Франк и др. Параллельно, как мы уже говорили, готовилась «философская сессия», проведение которой могло существенно помешать нормальному развитию теоретической и ядерной физики. И А. Ф. Иоффе, конечно, понимал это. В своём вступительном докладе он ещё раз чётко и более развёрнуто сказал об огромном значении диалектического материализма для осмысления ядерных процессов:

«…С переходом к атомному ядру мы вступаем в новую, специфическую область, где имеет место ряд совершенно новых закономерностей. Здесь перед нами открылось то неисчерпаемое многообразие окружающего мира, которое В. И. Ленин рассматривал как одно из блестящих подтверждений диалектического материализма. К сожалению, среди советских учёных есть ряд лиц, которые в этой именно стороне дела,— в появлении в каждой области новых закономерностей — естественных с точки зрения диалектического материализма,— видят, наоборот, какую-то идеалистическую ересь. Я думаю, что здесь никакой идеалистической опасности нет, наоборот, и т. д.» (цитир. по: [28, с. 22]).

Ясно, каких «лиц» в первую очередь имел ввиду Иоффе,—это Миткевич, Тимирязев, Кастерин (заметим, что именно об учёных, а не специально о философах говорил Иоффе) и, конечно, Максимов, Кольман и даже, возможно, Кржижановский, Горбунов и др. «Защита Иоффе», основанная на энергичном признании диалектического материализма, на его такой адаптации к физике переднего края, которая бы ни в коей мере не накладывала каких-либо философских ограничений на физические теории, стала, по-видимому, эффективным орудием в борьбе за сохранение физико-теоретической культуры и ядерной тематики. Это же орудие использовали Фок, Вавилов и даже Френкель, который имел, как мы видели, стабильную репутацию противника диалектического материализма⁹.

Не упуская из виду и усиливающееся техницистское давление на физику, Иоффе объяснял, почему к ядерной физике «имеется такой исключительный интерес». Первая причина состоит в том, что «атомное ядро является источником основной энергии, находящейся в мире,.. что запасы энергии на 99,9 % представляют собой энергию атомных ядер и притом в такой концентрации, которая фантастически превосходит концентрацию энергии в топливе и т. п. …Таким образом, и старинная задача получения дешёвой энергии, и задача алхимии — получение благородных и дорогих элементов из дешёвых,— эти задачи в какой-то радикальной форме таятся в ядре» [28, с. 21].

Третья конференция по физике атомного ядра проходила за два с половиной месяца до открытия ядерного деления урана (в начале октября 1938 г.). В центре внимания были проблема ядерных сил, физика и техника циклотронов, ядерная изомерия и исследования воздействия медленных нейтронов на разные вещества. Вполне ощущалось лидерство И. В. Курчатова и его группы в области нейтронной физики. Они шли именно в том направлении, которое и привело вскоре О. Гана и Ф. Штрасмана к открытию ядерного деления урана, ставшему научным истоком национальных урановых (атомных, ядерных) проектов, в том числе и советского.

Четвёртая конференция, состоявшаяся в середине ноября 1939 г. в Харькове проходила под знаком двух событий: открытие Гана и Штрассмана¹⁰ и только что начавшейся 2‑й мировой войны, направившей разработку проблемы использования внутриатомной энергии по военному руслу. В докладах Ю. Б. Харитона и Я. Б. Зельдовича, Г. Н. Флёрова и Л. И. Русинова и др. обсуждались важнейшие вопросы ядерного деления урана, связанные с перспективами реализации цепной реакции этого деления. Большой обзорный доклад по делению урана делал А. И. Лейпунский, в 1937 г. исключённый из партии, снятый с поста директора УФТИ, а затем (14.Ⅶ.38 г.) и арестованный за помощь «врагам народа» Ландау и Шубникову (в августе он был выпущен в связи с начавшейся было кампанией реабилитации, вызванной арестом Ежова).

Через год в Москве прошла последняя ядерная конференция, на которой с основным докладом по делению тяжёлых ядер выступил Курчатов, а Флёров и К. А. Петржак рассказали об открытии спонтанного деления ядер.

В 1939 г. в статье «Технические задачи советской физики» А. Ф. Иоффе особо отметил принципиально новый этап в разработке проблемы использования внутриатомной энергии, подчеркнув при этом заслуги советских учёных:

«Анализ этого явления (т. е. ядерного деления урана — В. В.), проведённый советскими физиками, установил условия, при которых эта задача могла бы стать осуществимой. Трудно ещё сказать, возможны ли эти условия на практике,— на решение этого вопроса направлено наше исследование. Скорее всего, что на этот раз технических выходов не будет. Но этот пример наглядно показывает, как близоруки были скептики, успевшие заранее отказаться от проблемы использования внутриядерной энергии» [42, с. 141].

Примерно через год в «Правде» (от 29.Ⅹ.1940 г.) в статье «Проблемы физики атомного ядра» Иоффе, рассказав об открытии Гана и Штрассмака и его объяснении и подтверждении, с пафосом писал:

«Так началась эта работа, которая, быть может, изменит лицо современной техники. Излюбленная тема фантастических романов становится задачей учёного и техника» [43]¹¹.

Эту важнейшую практическую, прикладную сторону Иоффе подчёркивал с особой силой (не впадая, впрочем, в поспешное «обещательство») потому, что и в эти годы технико-утилитаристское давление продолжалось. С. Э. Фриш в своих воспоминаниях рассказывает о том, как в начале 1939 г. патриарх ГОИ С. Д. Рождественский вынужден был уйти из института, поскольку его тема по спектроскопии редкоземельных элементов была признана директором Д. П. Чехматаевым неактуальной и практически бесполезной:

«Мотив при этом отличался простотой: редкие земли встречаются в природе редко, значит заниматься ими не следует» [26, с. 240]¹².

Сохранялось напряжение и на «философском фронте» физики. В 1938—1940 гг. продолжали сокрушать «физический идеализм» «Компании» Иоффе, Вавилова, Тамма, Френкеля и Фока всё те же Максимов и Кольман, Миткевич и Тимирязев и др.¹³ Фактически, сами теории (такие как теория относительности и квантовая механика), а не их философские интерпретации квалифицировались как идеалистические. Например, Тимирязев писал о «теории относительности как источнике физического идеализма». Максимов же «идеализм» упомянутой «Компании» прочно связывал с её уходом от технических проблем, от практики: «Как правило, уклон к махизму среди некоторой прослойки советских физиков сочетался с отрывом теории от практики. В то время, как основная масса советских физиков не за страх, а за совесть все свои силы прилагает к борьбе за выполнение сталинских пятилеток, некоторые „теоретики“-физики готовили кадры, которые оказывались неспособными решать практические задачи, так как не знали в должной мере классической механики и электродинамики, были воспитаны в духе пренебрежения к практической работе и к физикам-практикам» [45, с. 204].

Смычка «философского» и «утилитаристского» фронтов и соединение их с образовательно-кадровой проблемой грозило физическому сообществу «оргвыводами», которые могли пагубно сказаться на уровне исследований в области теоретической и ядерной физики и кадровой оснащённости в этой области, которые были необходимы для инициирования и разработки национальной программы по созданию ядерного оружия. Но и в эти предвоенные годы физики сумели удержать власти от проведения погромных «философско-утилитаристских» кампаний и сохранить относительно высокий уровень теоретической и ядерной физики как в образовательной, так и в исследовательской сферах¹⁴.

Годы войны на «философском фронте» физики, были определённым затишьем. Но уже в 1946 г. возобновляются идеологические компании, сначала в области художественной культуры (постановление ЦК ВКП(б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“», «О репертуаре драматических театров» и т. д.). В июне 1947 г. проходит обширная дискуссия по книге академика Г. Ф. Александрова «История западноевропейской философии», на которые «прозвучали первые выстрелы» (в послевоенный период) по «физическому идеализму», причём со стороны самого А. А. Жданова. Его энергично поддержали Тимирязев и Максимов, опытные и последовательные борцы с физическим идеализмом [11]¹⁶.

Вместо «ПЗМ» с 1947 г. начинает выходить журнал «Вопросы философии» во главе с Б. М. Кедровым. Во 2‑м номере журнала была опубликована знаменитая статья М. А. Маркова «О природе физического знания», являвшаяся первой главой его книги «О микромире». Статье было предпослано предисловие Вавилова, в котором высоко оценивались новизна идей и глубина методологического анализа квантовой механики на основе диалектического материализма. Но «философские охранители», в первую очередь Максимов, сочли её про-боровской и поэтому идеалистической по своему существу [47]. В результате, «марковская история» стала одним из поводов для проведения «физико-философского» совещания, вошедшего в историю под названием «несостоявшегося». Приведём в этой связи свидетельство самого М. А. Маркова:

«На одном из заседаний Президиума АН СССР, где происходил разгром современной биологической науки, Максимов, как сообщил мне Вавилов, выдвинул идею по аналогии с тем, что сделано в биологии — обсудить ситуацию в квантовой теории, именно обсудить „идеологические извращения“, которые имеют место в этой области наук. „Ваше имя упоминалось Максимовым в качестве лидера этих извращений“,— сказал мне президент» [46, с. 248].

И, действительно, Марков и его статья фигурировали в «предбаннике» как одно из наиболее ярких проявлений «физического идеализма» и космополитизма, а нераскаявшийся «кентавр»¹⁷, читавший курс лекций по физике атомного ядра, вскоре был уволен из университета.

Книгу Маркова обсуждали в ФИАНе в январе 1948 г. (до появления в печати статей Максимова) и признали, что она «является, по существу, первым трудом, где с точки зрения марксистско-ленинской философии излагаются основы современной квантовой механики» (цит. по кн. [11, с. 94]). Резко отрицательной была оценка статьи Маркова, прозвучавшая на методологическом семинаре физфака МГУ (см. [11]). Всё это напоминало дискуссии 30‑х гг. и даже застрельщики их были всё те же Тимирязев и Максимов. К «Компании» Иоффе, Вавилова, Френкеля, Фока и Тамма добавился ещё и Марков, которого, кстати говоря, вопросы диалектико-материалистической интерпретации квантовой механики всерьёз интересовали с начала 30‑х гг.

Новым мотивом, который в послевоенный период начинает набирать силу и часто звучит в унисон с критикой «физического идеализма», является обвинение в «космополитизме», одним из истоков имевшем государственный антисемитизм (более подробно об этом — см. [11, 16, 17]). Удивительным образом в число «космополитов» в физике попали всё те же Иоффе, Фок, Френкель, Ландау, Хайкин, а также Леонтович, Гинзбург — об этом говорили на заседании Учёного совета физфака МГУ В. Н. Кессених (в это время декан), А. А. Соколов, В. К. Семенченко и др. 13 ноября 1947 г.

О назревшем противостоянии между группой преподавателей физфака и «академическими» физиками, по преимуществу учениками Л. И. Мандельштама писал в письме к Сталину физик член-корр. АН СССР С. Т. Конобеевский, пробывший в течение года деканом физфака и уступивший это место В. Н. Кессениху:

«В 1944 г. умер выдающийся, талантливый учёный акад. Л. И. Мандельштам, создавший крупную школу и научное направление в области физики колебаний и радио. Школа Мандельштама и его ученики постепенно, один за другим стали отходить от Университета (далее автор письма рассказывает о том, что факультет пришлось покинуть таким замечательным физикам и преподавателям, как акад. Г. С. Ландсберг, член-корр. АН СССР И. Е. Тамм, акад. М. А. Леонтович, проф. С. Э. Хайкин и др.— В. В.)… Наряду с уходом с факультета многих выдающихся учёных укрепилось положение группы профессоров старшего поколения „профессиональных“ преподавателей и мало активных научных работников (далее Конобеевский рассказывает, как не увенчалась успехом попытка улучшить положение на факультете посредством назначения его самого на пост декана вместо А. С. Предводителева, поскольку он встретился с основательной, глубоко эшелонированной обороной физфака и его партийной организации, а также о том, как его не приняли в партию по совершенно абсурдным соображениям „космополитического“ сорта — В. В.)… Развивается и своеобразная „идеология“, распространяется теория особой, университетской науки, в противоположность нездоровой академической науке и т. д.» (цитир. по [3, с. 6—13]).

Письмо датировано 26 октября 1947 г. Вскоре С. Т. Конобеевский перешёл в один из ведущих закрытых институтов, связанный с реализацией атомного проекта, НИИ‑9 (впоследствии ВНИИ неорганических материалов), став «отцом отечественного радиационного материаловедения» [48, с. 412]. Там же в 1948 г. был принят в партию.

В это время (1947—1948 гг.) работы по реализации советской Ядерной программы выходят на промышленный уровень [48, 49]. В декабре 1946 г. в «Лаборатории № 2» под руководством Курчатова запущен первый в Европе реактор (физический реактор Ф‑1). Полным ходом идёт сооружение плутониевого и уранового газодиффузионного комбинатов. В июне 1948 г. выходит на проектную мощность промышленный реактор для наработки плутония‑239. В течение 1948 г. проходят испытания и приёмку газо-диффузионные каскады машин для основного завода (Д‑1) по разделению изотопов урана. В Арзамасе‑16 (КБ‑11) завершаются необходимые для создания атомной бомбы конструкторские разработки. Добавим, что в это время к работам по созданию ядерного оружия подключены ведущие советские физики, многие из них возглавляют эти работы: И. В. Курчатов, Н. Н. Семенов, И. К. Кикоин, Л. А. Арцимович, Г. Н. Флёров, А. И. Алиханов, Ю. Б. Харитон, Я. Б. Зельдович, Д. А. Франк-Каменецкий, А. П. Александров, Л. Д. Ландау, И. Я. Померанчук, И. М. Франк, И. И. Гуревич, А. И. Лейпунский и др. Несколько позже к ним присоединяются И. Е. Тамм, Н. Н. Боголюбов, В. Л. Гинзбург, А. Д. Сахаров, М. А. Леонтович и др.

Эти имена, за небольшими исключениями, не упоминаются в философско-физических дискуссиях этих лет. В число исключений входили Л. Д. Ландау, который всё-таки не относился к числу главных теоретиков атомного проекта и выполнял лишь некоторые (важные впрочем) задания, и сравнительно поздно (в 1948 г.) призванные к «атомному делу» фиановцы Тамм, Гинзбург и др.

Возможно, «мировые линии» «философии физики» и советского атомного проекта так и не пересеклись бы явным и существенным образом, если бы к концу 1948 — началу 1949 гг. общее положение в физической науке не стало достаточно острым, критическим. Обострение было вызвано нагнетанием «космополитической» шумихи и получившей широкий резонанс сессией ВАСХНИЛ в августе 1948 г., нанёсшей непоправимый урон советской биологии, прежде всего генетике. Это мероприятие было признано властями образцовым в борьбе с идеализмом и «космополитизмом». С конца 1948 г. в течение нескольких лет в стране прокатилась волна «философско-космополитических» совещаний, заседаний, стимулированная этой сессией. Победа «мичуринского направления» в результате её проведения подстёгивала противников «Компании» Иоффе, Вавилова, Фока, Тамма, Френкеля (затем в этот список попадают также Капица, уже умерший Мандельштам, Леонтович, Хайкин, Марков и др.) — как физиков, так и философов — устроить аналогичное «побоище» с «естественными» оргвыводами, способными нанести серьёзный ущерб и физике переднего края, и преподаванию современной физики в ВУЗах.

История «несостоявшегося совещания» или серии подготовительных заседаний к «физическому аналогу» сессии ВАСХНИЛ, формально инициированных письмом министра высшего образования С. В. Кафтанова и президента АН СССР С. И. Вавилова от 3 декабря 1948 г., достаточно подробно описана в литературе [11, 16, 17]. Поэтому, не вдаваясь в детали, отметим следующие её особенности, важные для нас.

1. Беспрецедентные размах и тщательность подготовительной работы: 42 многочасовых заседания Оргкомитета с приглашением на них десятков физиков и философов в течение трёх месяцев (с 20 декабря 1948 г. по 16 марта 1949 г., открытие совещания намечалось на 21 марта).

2. В проекте постановления и вступительно-программном докладе Кафтанова цели совещания были изложены достаточно определённо. Первой и основной задачей объявлялось «полное выкорчёвывание космополитизма, являющегося теоретической основой всех идеологических извращений в отечественной физике» [50, л. 31]. Вторая задача, которая поначалу казалась первоочередной,— это «углублённая совместная работа физиков и философов над вопросами методологии физики», образцом которой должно было служить гениальное произведение В. И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». Во вводной части проекта постановления бегло перечислялись наши «космополиты» и «идеалисты» (причём между теми и другими устанавливалась буквально неразрывная связь, т. е. это, как правило были одни и те же люди)¹⁸. В докладе Кафтанова говорилось недвусмысленно о необходимости «развенчания этих теорий (т. е. новейших теорий физики — В. В.) с позиций диалектического материализма».

3. На основе «развенчания» новейших теорий, «идеалистов», «космополитов» предполагалось радикальным образом перестроить преподавание и подготовку научных кадров. Это означало, что «физики-патриоты-материалисты» должны были занять руководящие позиции в ВУЗах, издательствах, журналах, Учёных советах и т. п.

Большинство из физиков, обвинявшихся в «идеализме» и «космополитизме» были ведущими теоретиками, признанными специалистами в области теории относительности, квантовой теории и ядерной физики (Френкель, Фок, Тамм, Ландау, Лифшиц, Гинзбург, Марков, Леонтович и др.). Прямое или косвенное отношение к атомному проекту имели в это время немногие из них (Ландау, Тамм и Гинзбург; в какой-то степени это касалось и Леонтовича, возглавившего в 1949 г. кафедру теоретической физики в МИФИ, кузнице кадров для советского атомного проекта). Поскольку физики и философы, относящиеся к «патриотически-материалистическому» крылу, пытались в теории относительности и квантовой механике распознать аналог «морганизма-вейсманизма», физики противоположного лагеря, солидаризуясь с диалектическим материализмом, отстаивали научную необходимость этих теорий и их согласуемость с марксистской философией (в духе ещё довоенной традиции Иоффе — Фока — Тамма — Вавилова). При этом и здесь в ряде выступлений (Вавилова, Тамма, Гинзбурга и др.) звучали «ядерные» мотивы.

Так, Вавилов, отмечая фундаментальное значение физики и для философии, и для развития техники, вероятно не случайно, упомянул и об атомной бомбе:

«Технические открытия достигались в итоге рационального применения выводов науки и, прежде всего, физики. Так, возникли паровые и электрические машины, телеграф, радио, атомная бомба» [51, л. 64].

Но физика едина и не существует без своего теоретического фундамента, в первую очередь теории относительности и квантовой механики.

Тамм, соглашаясь на то, чтобы подвергнуть критике некоторые идеалистические утверждения Шредингера, Иордана, Эддингтона (он даже употребил словечко «эддингтоновщина», имея в виду «неопифагорейство» последнего) и упомянуть о необходимости «защиты нашего научного приоритета в отношении к ряду крупнейших открытий» (речь шла о комбинационном рассеянии света, обнаруженном и объяснённом Мандельштамом и Ландсбергом, открытии и объяснении явления сверхтекучести Капицей и Ландау и др.), твёрдо стоял на том, что современные физические теории (с учётом существующих интерпретаций) являются ключом к постижению физики микромира, её философскому осмыслению и практическому использованию.

«…Основные положения теории относительности и квантовой механики (в том числе отношение неопределённости и принцип дополнительности) отражают свойства объективной реальности,— говорил Тамм в своём выступлении, не отступая ни на шаг в главном.— Утверждение, что содержащиеся в этих соотношениях ограничения применимости классических представлений к микромиру сохранятся во всякой правильной будущей физической теории, отнюдь не является догматизацией современного этапа развития науки…» [52, л. 163].

Имея в виду, самые последние результаты в физике ядра и элементарных частиц (в частности, огромные успехи в экспериментальном и теоретическом развитии квантовой электродинамики — лэмбовский сдвиг и метод перенормировок, открытие π‑ и K‑мезонов и гиперонов и т. д.), он подчеркнул, что они получены на квантово-релятивистской основе.

«…При построении новой теории (в области микромира — В. В.),— говорил Тамм,— мы можем больше заимствовать из квантовой динамики, чем это можно было предположить» [52, л. 168].

Иначе говоря, при продвижении вглубь материи и в сферу всё более высоких энергий, как выяснилось, значение квантов, и релятивизма только возрастает.

Ему вторил его ученик В. Л. Гинзбург:

«Теория относительности и квантовая механика вооружили физиков представлениями и методами, адекватными колоссально возросшим возможностям эксперимента, и в настоящее время, без использования этих теорий, работа в области атомной и ядерной физики невозможна». «Поэтому,— резюмировал Гинзбург, всякие попытки умалить научную ценность и значение теории относительности и квантовой механики (и наклеить на них ярлыки идеализма и т. п. — В. В.) должны встретить решительный отпор как наносящие вред развитию науки в нашей стране» [53, л. 155].

Власти знали, что создание ядерного оружия опиралось на ядерную физику, которая, как в один голос уверяли специалисты, немыслима без теории относительности и квантовой механики.

Итак, 16 марта 1949 г. прошло последнее заседание Оргкомитета. Именно докладом Кафтанова 21 марта должно было открыться столь тщательно готовившееся совещание. Но оно не открылось ни 21 марта, ни 10 мая (с просьбой о переносе совещания на 10 мая обращался к Маленкову Кафтанов) — совещание вообще не состоялось, откуда и название всей подготовительной эпопеи «несостоявшееся совещание». В записке заведующего отделом пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Шепилова Маленкову предлагалось, ввиду «неподготовленности совещания и настоятельной необходимости проведения более глубокого изучения вопросов и конкретных предложений в области физической науки», перенести совещание «на более позднее время» (вопрос о сроке созыва совещания предполагалось «решить особо»).

Существует несколько версий, претендующих на объяснение такого неожиданного решения властей. Они бегло рассматриваются в цитированной литературе [11, 16, 17]. Преобладающей является «ядерная» версия, согласно которой Курчатов и «его команда» дали понять властям, что проведение совещания может помешать своевременной реализации атомного проекта. Имеется ещё, по крайней мере, три-четыре версии. Прежде всего, версия, опирающаяся на анализ партийных документов и состоящая в том, что совещание было действительно недостаточно подготовлено и поэтому его следовало отложить. К ней примыкает версия «философа-материалиста» А. А. Максимова, полагавшего, что отмена совещания была вызвана тем, что последнее, ввиду сложившейся в «предбаннике» расстановки сил, пойдёт на пользу «идеалистам» и «космополитам»; иначе говоря, он тоже считал, что совещание недостаточно подготовлено. Ещё одна версия — «аппаратного» характера. Она не вполне развита, но в ней важную роль играет факт избрания председателя Оргкомитета зам. министра высшего образования А. В. Топчиева в члены АН СССР и одновременно на пост Главного учёного секретаря Президиума АН (естественно при поддержке С. И. Вавилова), как раз за несколько дней до предполагаемого открытия совещания. Благодаря этому компромиссу, Вавилову удалось перенести совещание на неопределённый срок.

Предлагалась версия, связанная с тем, что совещание могло способствовать разглашению атомных секретов и что поэтому власти отказались от его проведения [11, 16, 17, 64, 65].

Ясно, что в отмене совещания были больше всего заинтересованы физики, подвергнутые обвинениям в космополитизме, идеализме и отрыве от практики. Их фамилии фигурировали и в проекте постановления совещания, и в программном докладе Кафтанова и в выступлениях их оппонентов. Это — Иоффе, Капица, Папалекси, Френкель, Фок, Тамм, Леонтович, Ландау, Марков, Гинзбург, Хайкин, Рытов и др. Разумеется, их интересы представлял и Вавилов. «Оргвыводы», которые бы неизбежно последовали в результате совещания, серьёзно бы ослабили позиции «академических» физиков, нанесли бы заметный урон физической науке, могли бы резко снизить уровень преподавания теоретической физики. Едва ли бы это непосредственно сказалось на сроках создания первой советской атомной бомбы, в чём участвовали десятки ведущих физиков. Как раз весной 1949 г. эта работа вышла на финишную прямую. Но физики-ядерщики, участвовавшие в проекте (среди них И. В. Курчатов, И. К. Кикоин, Л. А. Арцимович, Г. Н. Флёров, А. И. Алиханов, Н. Н. Семёнов, Ю. Б. Харитон, Я. Б. Зельдович, И. Я. Померанчук, Л. Д. Ландау, А. И. Лейпунский и др.), в большинстве своём ученики Иоффе, так же, как и обвинённые во всех грехах упомянутые «академические» физики, относились к элите физического сообщества и едва ли бы могли допустить разгром физики. Впрочем, это вполне могло сказаться на реализации термоядерного проекта, разработка которого только начиналась и нужны были огромные теоретические и экспериментальные усилия для его продвижения в правильном направлении. Таким образом, наиболее весомой нам представляется версия, связанная с «ядерными аргументами» против проведения совещания.

Имеется много свидетельств в пользу этой версии, но все они — либо «мемуарного» типа, либо достаточно косвенные, хотя и те, и другие весьма убедительны. «Ядерная» версия существует в нескольких близких, но всё-таки различных вариантах, каждый из которых заслуживает упоминания и фиксации.

Вариант И. Н. Головина, бывшего заместителя И. В. Курчатова, автора одной из первых лучших книг о нём, одного из старейших сотрудников «Лаборатории № 2», опирается на рассказ генерала В. А. Махнева, референта Берии в то время:

«На одном из совещаний в начале 1949 г. Берия спросил у Курчатова, правда ли, что теория относительности и квантовая механика — это идеализм и от них надо отказаться? На это Курчатов ответил: „Мы делаем атомную бомбу, действие которой основано на теории относительности и квантовой механике. Если от них отказаться, придётся отказаться и от бомбы“. Берия был явно встревожен этим ответом и сказал, что самое главное — это бомба, а всё остальное — ерунда. По-видимому, он тут же доложил Сталину, и тот дал команду не проводить совещание» (цитир. по [11, с. 161], см. также [66])²².

Вариант А. П. Александрова, одного из лидеров проекта (в это время директора Института физпроблем, выполнявшего важные работы в рамках проекта), близкого друга Курчатова:

«Вскоре после войны, кажется, в сорок шестом меня вызвали в ЦК партии и завели разговор, что квантовая теория, теория относительности — всё это ерунда. Какая-то не очень понятная мне компания собралась. Особенно старались два деятеля из МГУ. Но я им сказал очень просто: „Сама атомная бомба демонстрирует такое превращение вещества и энергии, которое следует из этих новых теорий и ни из чего другого. Поэтому, если от них отказаться, то надо отказаться и от бомбы. Пожалуйста: отказывайтесь от квантовой механики — и делайте бомбу сами, как хотите“. Вернулся. Рассказал Курчатову. Он рассмеялся. Сказал: „Не беспокойтесь“. И нас действительно по этому поводу больше не беспокоили. Но притча такая ходила, что физики отбились от своей лысенковщины атомной бомбой» [67, с. З].

Заметим, что здесь, скорее всего, спутан год, более вероятно, что речь идёт о 1948 или 1949 годе. Важно и то, что Курчатов уже не беспокоился и даже рассмеялся. Это могло означать лишь одно: аналогичный разговор у Курчатова состоялся на более высоком уровне (с Берией или Сталиным) и был решён в пользу физиков. Интересно и то, что диалог описан примерно в одних и тех же словах («если отказаться от теории относительности и квантовой механики, то придётся отказаться и от бомбы»), и то, что Александров говорил о «ходившей тогда притче», «что физики отбились от своей лысенковщины атомной бомбой».

Вариант С. Э. Фриша, участника «несостоявшейся сессии», воспоминания которого об этом событии отличаются большой достоверностью:

«Несколько позже я узнал (заметим, что Фриш говорит определённо — не думал, не слышал, а узнал — В. В.): незадолго до заседания (речь, вероятно, идёт о последнем заседании 16 марта 1949 г.— В. В.) Курчатов обратился в правительство с заявлением, что снимает с себя ответственность за дальнейшие успехи в развитии ядерного оружия, если теория относительности и квантовая механика окажутся под запретом. На руку физике сыграла несомненная практическая значимость её теорий. Физика была спасена» [26, с. 357].

К варианту Фриша близок рассказ Ю. Ф. Орлова, ссылающегося на Г. И. Будкера:

«Будкер, с которым мы сдружились в последние годы его жизни и моей свободы, рассказал мне, как предотвратили катастрофу. Игорь Васильевич Курчатов, глава атомной программы, предупредил Сталина, что даже небольшое отвлечение физиков на „философскую дискуссию“ сорвёт график разработки ядерного оружия. Вся ядерная программа базируется на квантовой механике и теории относительности; всё полетит под откос, Иосиф Виссарионович. Сталин понял. Первенство в атомном и ракетном оружии было государственной задачей номер один… И физиков, с их лженаучной, но по невыясненным причинам могущественной наукой приказал до поры не трогать… Так с помощью атомной бомбы физика была спасена» [68, с. 108—109].

Общим в этих трёх вариантах является умозаключение: проведение совещания приведёт к разгрому теории относительности и квантовой механики, без которых невозможно создание атомной бомбы, значит, совещание не следует проводить. Е. К. Завойский, открывший явление электронного парамагнитного резонанса и работавший в это время в Арзамасе‑16, рассказывал об этом так:

«…По биологии прошла гусеницами натурфилософия, сдобренная псевдодиалектикой и, кажется, надолго раздавила русскую науку (имеется в виду августовская сессия ВАСХНИЛ 1948 г.— В. В.). Этому завидуют философы, давно обиженные теорией относительности, квантовой механикой, раздавленные в своём окостенении принципом неопределённости, „исчезновением“ такой любимой ими „массы“ (речь идёт об эйнштейновском соотношении эквивалентности массы и энергии E = mc², предмете особого беспокойства философов и механистически мыслящих физиков — В. В.), шокированные появившейся кибернетикой. Они мечтают повторить над физиками проклятия философов-лысенковцев и устроить побоище. Но стоп… масса же перешла над Японией в энергию… да ещё как: 20 000 тонн взрывчатки в небольшом шарике, который можно держать в одной руке. Будьте осторожны: философия начётчиков этого (курсив Завойского — В. В.) сделать не может, потреплется и всё.., а тут кто его знает! И вот обдуманное жёсткое наступление на точные науки остановлено. Кто герои этого сражения? По-видимому, И. В. Курчатов, С. И. Вавилов и близкие к ним» [69, с. 221].

В рассказе Завойского — тот же механизм работает, но не уточняется, кто именно и с кем говорил: Курчатов или кто-то ещё (возможно, Вавилов) со Сталиным или с Берией или с кем-то ещё.

Сравнительно недавно появилась ещё одна разновидность ядерной версии — вариант ветерана атомной отрасли, первого учёного секретаря секции ядерных реакторов НТС ПГУ В. Ф. Калинина. Вот его рассказ:

«Вспоминая Курчатова, не могу не сказать о событии, о котором слышали многие. Речь идёт о встрече Курчатова и Сталина, где, по существу, был решён вопрос об отмене совещания по разгрому идеализма в физике. Об этой встрече мне рассказывал Дмитрий Васильевич Ефремов — очень уважаемый мною человек. Он работал когда-то конструктором в Ленинграде, потом был заместителем начальника ПГУ и заместителем председателя ГКАЭ. Он относился ко мне очень доверительно… Вот что рассказал мне Ефремов об отмене этого совещания…».

Дальше следует рассказ Ефремова:

«Встреча эта произошла в конце 1948 — начале 1949 гг. Сталин пригласил к себе Курчатова и меня и сказал: „Товарищ Курчатов, Академия наук готовит совещание по разгрому идеализма в физике. Возглавить это дело и произнести основной доклад надо будет Вам. Это очень важно“. В то время АН готовила такое совещание, где должны были выступить учёные-физики, а Курчатов всё время пытался отойти в сторону и, видимо, это стало известно Сталину. Игорь Васильевич сказал: „Иосиф Виссарионович, у нас сейчас очень много работы и нежелательно отвлекать людей“. Сталин настаивал: „Товарищ Курчатов, это очень важно, я прошу Вас“. „Иосиф Виссарионович, у меня сейчас работают русские, грузины (именно в таком порядке), евреи, армяне, украинцы, татары, многие другие, некоторые из них даже верят в Бога, но все они работают, работают отчаянно, целеустремлённо, нельзя их отрывать от дела“. „Товарищ Курчатов, идеализм в физике — вредная вещь. Сделайте, пожалуйста, так, как это сделал товарищ Лысенко. Он разгромил морганистов-вейсманистов. Так же точно нужно сделать в физике“. Тогда Игорь Васильевич встал и, волнуясь, сказал: „Иосиф Виссарионович, это помешает нам обеспечить выполнение Вашего задания в срок“. Сталин, заметив состояние Курчатова, сказал: „Не волнуйтесь, товарищ Курчатов, не волнуйтесь. Это (т. е. разгром идеализма — В. К.) сделаем потом. Вы лучше скажите мне, можно ли сделать атомное тактическое оружие?“»

«…Так Игорь Васильевич спас физику от разгрома» [70, с. 132—133].

Вариант Калинина — Ефремова существенно отличается от всех остальных тем, что Сталин первым обратился к Курчатову, пытаясь использовать «ядерные аргументы» в борьбе с идеализмом и космополитизмом. Ведь ситуация в «предбаннике» складывалась далеко не в пользу «патриотов-материалистов». Суммарный научный авторитет (в том числе и за рубежом) «космополитов-идеалистов» Иоффе, Капицы, Френкеля, Фока, Ландау, Тамма, Семёнова, недавно умершего Мандельштама и его школы (Ландсберга, Леонтовича, Андронова, Хайкина и др.) и фактически их поддерживавшего президента АН СССР С. И. Вавилова был неизмеримо выше авторитета их противников. Недостаточная компетентность, порой переходящая в невежество, невысокие моральные качества наиболее активных «патриотов-материалистов», среди которых «блистали» А. А. Максимов, Н. С. Акулов, В. Ф. Ноздрёв и др., были очевидны. Благодаря Вавилову, в «предбаннике» удалось организовать если и не численное, то безусловно научное и моральное преимущество «космополитов-идеалистов».

В этих условиях «третья сила», занятая созданием атомной бомбы и находящаяся под пристальным оком Берии, могла решить исход сражения в пользу «патриотов». Но попытки властей надавить на курчатовцев, а они, судя по рассказам Александрова и др., скорее всего, были не единичны, натолкнулись на такое противодействие, которое могло помешать главному делу физиков — их работе по созданию ядерного оружия.

Некоторые детали разговора Курчатова и Сталина в этом варианте подчёркивают его правдоподобие. В реплике Курчатова о том, что у него «работают русские, грузины, евреи и др.» (было упомянуто ещё несколько национальностей, но Ефремов запомнил твёрдо, что они были названы именно в такой порядке) и что некоторые из них «даже верят в Бога» (не говоря уж об идеализме), заключалась, по-видимому, следующая мысль: «анти-космополитические» устремления с одной стороны, и разоблачения в идеализме,— с другой,— вещи явно второстепенные по сравнению с главной задачей, созданием бомбы²³.

В общем, как мы уже заметили, наличие нескольких вариантов «ядерной» версии фактической отмены совещания может говорить не только о крайней секретности этой акции, но и о нескольких попытках властей (скорее всего, они были инициаторами разговора с «ядерщиками» о совещании) использовать их в обсуждаемом конфликте. В этом отношении варианты Головина, Фриша, Александрова и Калинина — Ефремова не противоречат друг другу.

Более обобщённые варианты «ядерной» версии в духе притчи о том, что «физики отбились от своей лысенковщины атомной бомбой» схватывают основной мотив ситуации, не передавая некоторых важных деталей (как складывалась расстановка сил в «предбаннике», кто к кому обратился и т. п.)²⁴. Впрочем и в рассказе Фриша, и в рассказе Завойского есть некоторые интересные подробности; у Фриша указана датировка события — накануне последнего заседания 16 марта, Завойский ошибочно противопоставляет физиков и философов (в действительности, значительно большая часть «патриотов-материалистов» относилась к физикам, а под огонь их критики попали тогда не только физики, но и философы Кедров, И. В. Кузнецов и др.), но к «героям сражения» относит не только Курчатова, но и Вавилова.

В этой связи заслуживает упоминания также фрагмент из воспоминаний И. М. Франка о Леонтовиче, касающийся «несостоявшегося совещания»:

«…Группа лиц, не добившихся больших успехов в науке, но, несомненно, нашедшая чью-то поддержку, сделала попытку подготовить физическую сессию по образцу пресловутой сессии ВАСХНИЛ 1948 г. Однако перед физикой стояли тогда такие проблемы, как атомная энергетика и освоение космоса, и никто из энтузиастов разгрома физики не сумел предложить какую-либо достаточно заманчивую для начальства идею вроде лысенковской ветвистой пшеницы, с помощью которой могли быть решены эти проблемы в физике. Благодаря усилиям С. И. Вавилова и приказу сверху деятельность была прекращена. Физика была нужна. Разгром всей физики, а не поношение просто отдельных её представителей, был бы просто опасен для обороны страны» [72, с. 211].

Как уже отмечалось, именно Вавилову принадлежала идея расширить «Всесоюзное совещание заведующих кафедрами физики университетов и вузов» до «Всесоюзного совещания физиков», подключив к его организации академическую элиту [9]; возможно, он также стимулировал физиков ЛГУ (Фока, Фриша и др.) защитить современные физические теории, когда был в январе 1949 г. в Ленинграде на юбилейной сессии АН СССР, посвящённой отечественной истории науки [16, 17]. Он сделал максимум возможного, чтобы в его — основном двухчасовом — докладе «О состоянии современной физики и задачах советских физиков» теория относительности и квантовая механика ни в коей мере не квалифицировались как идеалистические и выглядели вполне согласующимися с диалектическим материализмом.

Опираясь на тот факт, что 17 марта 1949 г. председатель Оргкомитета совещания А. В. Топчиев получил пост академика-секретаря, очень важный в академической иерархии, В. Д. Есаков полагает, что это было сделано «в обмен» на поддержку позиции Вавилова о нецелесообразности проведения совещания [73]. Несомненна роль Вавилова в привлечении «академических» физиков к подготовительной работе, в консолидации их позиции и, таким образом, в создании принципиально иной атмосферы и расстановки сил по сравнению с таковыми на сессии ВАСХНИЛ 1948 г.

Именно это и могло означать «неподготовленность совещания» (как сказано в записке Шепилова). В этом свете не лишена основания и версия Максимова, который считал, что расстановка сил, сложившаяся на заседаниях Оргкомитета, была не в пользу «патриотов-материалистов» и что поэтому «совещание может быть использовано для укрепления позиций идеализма, позиций космополитизма, для борьбы с диалектическим материализмом» (цит. по [11, с. 160]). Кстати, он считал также, что Вавилов в своём докладе «поддался влиянию группы, окружавшей его» [там же]. Недостаточно боевая позиция влиятельных философов Кедрова, Кузнецова, Омельяновского (Максимов считал их инициаторами «антимарксистской линии» в «предбанных» дискуссиях) также, по его мнению, была на руку «космополитам-идеалистам».

В результате, авторитет и упорство «академических» физиков, усилия Вавилова, отсутствие единой твёрдой позиции в стане философов, неприглядность выступлений «патриотов-материалистов» могли вынудить власти обратиться к Курчатову и его команде. Но это обращение, если таковое имело место, было обоюдоострым. Курчатовцы не могли рубить сук, на котором они сидели. Нельзя, впрочем, исключить и того, что к Курчатову прямо или косвенно обращался и Вавилов или другие участники заседаний, например, Тамм, Фок, Иоффе.

Сам этот сюжет со временем приобрёл мифологический характер и стал хрестоматийным примером опасности идеологического вмешательства в науку. Не ссылаясь на конкретные исторические реалии, о нём очень ярко говорил П. Л. Капица в своём выступлении на Общем собрании АН СССР в 1962 г.:

«У многих ещё свежо в памяти как ряд философов (в действительности, в этом ряду физиков было гораздо больше — В. В.), догматически применяя метод диалектики, доказывал несостоятельность теории относительности. Наибольшей критике… подвергался вывод теории относительности о том, что энергия эквивалентна массе, умноженной на квадрат скорости света (E=mc²). Физики уже давно проверили этот закон Эйнштейна на опыте с элементарными частицами. Для понимания этих опытов требовались глубокие знания современной физики, которыми некоторые философы не располагали. И вот физики осуществили ядерные реакции и проверили закон Эйнштейна не на отдельных атомах, а в масштабах атомной бомбы. Хороши были бы физики, если бы последовали за выводами (всё тех же — В. В.) некоторых философов и перестали работать над проблемой применения теории относительности к ядерной физике! В какое положение физики поставили бы страну, если бы они не были подготовлены к практическому использованию достижений ядерной физики?» [74, с. 194—195].

Забегая вперёд, заметим, что когда это выступление Капицы было напечатано в «Экономической газете» (26 марта 1962 г.), оно вызвало неудовольствие «некоторых философов», и в журнале «Коммунист» (в майском выпуске за 1962 г.) была опубликована редакционная статья «Мирное сосуществование не означает ослабление идеологической борьбы» (см. об этом [55]), в которой Капица обвинялся «в скептическом отношении к сотрудничеству советских естественников и философов», в том, что он «видит в деятельности философов одни ошибки, один вред для естествознания».

И. Е. Тамм включился в полемику, написав письмо в редакцию «Экономической газеты», и поддержал Капицу. Его письмо заканчивалось так:

«Физики моего поколения ярко помнят, как трудно им было в этой обстановке развивать и применять физическую теорию и преподавать её в ВУЗах. К счастью, лишь очень незначительная часть физиков, убоявшихся обвинений в идеализме, сошла с правильного пути. Будь это не так, мы не смогли бы практически использовать атомную энергию, так как атомная технология целиком базируется на квантовой механике и теории относительности» (цит. по [55, с. 1271]).

Письмо Тамма не было напечатано, поскольку редактор отдела науки и высшей школы газеты И. Д. Собко вынужден был уйти из-за закрытия этого отдела.

В заключение сошлёмся на один документ, косвенно подтверждающий «ядерную» версию отмены «Всесоюзного совещания физиков» в марте 1949 г. Речь идёт о так называемом «письме трёхсот» учёных в Президиум ЦК КПСС о состоянии биологической науки в СССР в октябре 1955 г. К основному тексту было приложено и письмо группы физиков. В числе подписавших эти письма были ведущие физики страны, в том числе лидеры советского атомного проекта Ю. Б. Харитон, А. Д. Сахаров, И. Е. Тамм, Г. Н. Флёров, а также Л. Д. Ландау, П. Л. Капица и др. Письмо было направлено против лысенковщины, нанёсшей огромный вред всей биологической науке.

«…Были попытки создать подобное положение (т. е. „лысенко“-подобное — В. В.) и в других областях естествознания,— говорилось в письме.— Таковы, например, многолетние старания некоторых наших философов и физиков, которые, прикрываясь диалектической фразеологией, пытались „отменить“ теорию относительности и квантовую теорию, т. е. те области физики, которые дали наибольший выход в практику, а именно мирное использование атомной энергии и, с другой стороны,— атомно-водородное оружие. Но советская физика не пошла по этому ложному пути и благодаря правильному выбору направления работы обеспечила социалистической Родине ведущее место в познании и использовании энергетических богатств, заключённых в атомном ядре» (цит. по кн. [75, с. 461]).

Эта схема, близкая той, о которой говорили Капица и Тамм в 1962 г., в общем верно отражает нелёгкие взаимоотношения физики и философии с 1930‑х гг. по 1950‑е в разрезе атомного проекта. Конечно, эта схема упрощена, сглажена, в некоторых деталях не вполне точна. «Некоторые философы» и «незначительная часть физиков», «догматически применяя метод диалектики» (или «увлечённые диалектической фразеологией» и заодно сами «убоявшиеся обвинений в идеализме»), пошли «по ложному пути» (пытаясь «отменить» теорию относительности и квантовую теорию) и стремились и всю физику сбить «с правильного пути». Это не удалось (сначала в 1930‑е гг.). И физики сумели решить проблему использования атомной энергии в военных и мирных целях. По этой схеме, то же самое произошло и в конце 40‑х гг. (более того, в последних трёх текстах, скорее всего, именно об этом и идёт речь), и физики в августе 1949 г. сумели испытать первую советскую атомную бомбу, а в 1953 г.— первую водородную бомбу (об этом, в сущности, говорится в «письме 300», подписанном лидерами термоядерного проекта Харитоном, Таммом, Сахаровым и др.).

В соответствии же с «ядерной» версией отмены «физико-философско-космополитического» совещания, физики атомного проекта прямо или косвенно дали знать властям, что неуклонное их стремление к «лысенкованию» физики в стране (на манер биологии) чревато резким снижением темпов в реализации атомного проекта, а то и вообще срывом всей программы. И дело заключалось не только в том, что ядерщики в знак солидарности с физикой будут саботировать работу над бомбой, но и в том, что теория относительности и квантовая теория — и в самом деле теоретический фундамент ядерной науки и что многие потенциальные «космополиты» и «идеалисты» — как раз крупнейшие специалисты в этой сфере.

Всесоюзное совещание физиков, столь тщательное готовившееся и, конечно, чреватое серьёзнейшими «оргвыводами», не состоялось. Все думали, что оно отложено на некоторое время, никаких официальных «объявлений» в связи с этим сделано не было. Только очень немногие из физиков, вероятно И. В. Курчатов и С. И. Вавилов, знали истинное положение вещей.

Но это не означало, что идеологическое давление пошло на убыль. Борьба с «физическим идеализмом» и «космополитизмом» в физике продолжалась, и «атомщики», занятые своими делами, далеко не всегда успевали реагировать на «отдельные успехи» «патриотов-материалистов».

Уже 24 мая 1949 г. в ФИАНе было проведено заседание Учёного совета на тему «О космополитических ошибках, допущенных сотрудниками ФИАНа» [11, 17]. Ошибавшиеся были названы. Это были С. Э. Хайкин, С. М. Рытов, В. Л. Гинзбург, Я. Л. Альперт. С. И. Вавилову пришлось взять на себя функцию «ментора». За «большую победу» в марте приходилось расплачиваться серией маленьких (более или менее локальных) уступок, не сопровождавшихся серьёзными «оргвыводами». Только Хайкин из этой «космополитической» четвёрки обвинялся в физическом идеализме: имелась в виду его книга «Механика», которая широко обсуждалась в это время.

В 1949 же году выходит в свет книга А. Ф. Иоффе «Основные представления современной физики», которая заканчивалась достаточно объёмистой главой «Методологические выводы» [76, с. 325—357]. В этой главе (точнее, части Ⅵ) А. Ф. Иоффе явно осуждал все формы идеализма в физике и доказывал, что современная физика демонстрирует торжество диамата, который только и даёт «правильное понимание новых фактов». Учёный совет ЛФТИ в апреле 1950 г., несмотря на критические замечания в адрес Иоффе, одобрил книгу. Но давние недруги Иоффе и власти давно собирались нанести удар по старейшине советской физики, кстати говоря, в июне 1949 г. ставшем членом Президиума АН СССР. Осенью 1950 г. его освобождают от обязанностей директора ЛФТИ, оставляя за ним заведование лабораторией полупроводников. Заметим, что вопрос о снятии А. Ф. Иоффе обсуждался на самом высоком уровне и был согласован не только с руководством Академии Наук (С. И. Вавиловым), но и с руководством «атомного ведомства» (И. В. Курчатовым, А. П. Завенягиным и Л. П. Берией). В качестве единственной причины этого снятия в указанных материалах фигурировал «преклонный возраст» Иоффе, который якобы мешал ему справляться с обязанностями директора Института [89] (Я благодарен Э. Поллоку за указание на этот материал).

Сразу же после этого на книгу Иоффе обрушивается «вал критики» (рецензии философов, появившиеся в «УФН» и в «Вопросах философии»). В центре внимания критиков «субъективистские интерпретации» теории относительности и квантовой механики, излагаемые автором. В марте 1952 г. в ЛФТИ ещё раз обсуждали книгу бывшего шефа, которого заменил А. П. Комар, наиболее энергично сокрушавший «идеализм» и «космополитизм» опального академика. Иоффе вынудили хотя бы частично покаяться.

Времена, несмотря на «ядерный щит», прикрывавший физиков, были тяжёлые. Кстати говоря, то, что этот «щит» всё-таки действовал, говорит и замечание В. Л. Гинзбурга, которое мы уже цитировали: «Спасла меня… водородная бомба» [66, 87], и фраза января 1953 г., приписываемая Л. Д. Ландау в знаменитой справке КГБ СССР на академика Л. Д. Ландау о том, что его участие в атомном проекте в значительной степени обусловлено большей защищённостью учёных, причастных к нему, от опасных «оргвыводов» [12, с. 155] (см. также с. 382 настоящей книги).

Вместе с тем, причастность к атомному проекту не была стопроцентной гарантией от нападок и «оргвыводов» властей. «Случай» Иоффе и «космополитической четвёрки» — тому примеры. Ещё один пример (с «философией» прямо не связанный) — это нападки на А. И. Алиханова и руководимую им Теплотехническую лабораторию (ТТЛ, впоследствии ИТЭФ), занимавшуюся тяжеловодным реактором.

Возможно, власти чувствовали или даже знали, что «Абрам Исакович не любил советскую власть и её руководителей» [77, с. 79]; наверное, им было не по нутру, что Алиханов поддерживал П. Л. Капицу в самое тяжёлое для него время и что «ТТЛ была островом свободы (относительной, конечно) и разумности» [там же]. Наверное, ощущалось некоторое противостояние между ним и Курчатовым. В результате, на нарастающей волне антисемитизма и борьбы с космополитизмом в ТТЛ в 1951 г. была послана проверочная комиссия ПГУ как раз в момент подготовки тяжеловодного реактора к пуску, когда Алиханов и его заместитель В. В. Владимирский отсутствовали в лаборатории.

«На основании работы комиссии,— вспоминает Б. Л. Иоффе,— зам. начальника ПГУ Завенягиным был подписан приказ, фактически означающий разгром института: несколько десятков лучших сотрудников, в основном евреев, но не только были уволены, директору вменялись серьёзные финансовые и хозяйственные нарушения» [77, с. 81].

Здесь громили «свои» (ПГУ). Но всё-таки разгрома не произошло:

«…Реактор на базе был успешно пущен, Алиханов вернулся „со щитом“, пошёл к Ванникову и добился отмены, точнее, замены приказа» [там же].

«…Институт уцелел, хотя и понёс серьёзные потери…».

Добавим, что в периоды обострения политической ситуации в стране (например, 1956 и даже 1968 годы, связанные соответственно с венгерскими и чехословацкими событиями) «остров свободы» вновь подвергался наладкам. В 1968 г. Алиханов был снят с поста директора и умер через полтора года после этого.

Отголоском «несостоявшегося совещания» стал знаменитый «зелёный том», известный также как «зелёная отрава», «Философские вопросы современной физики», выпущенный осенью 1952 г. [78]. Книга открывалась несколько сокращённым докладом уже умершего С. И. Вавилова, которым должно было открыться упомянутое совещание (заметим, что о нём ничего не говорилось ни в редакционном предисловии, ни в примечаниях). История издания книги и последующей дискуссии описаны в книге [11, с. 173—179]. Антирелятивистский и антиквантовый пафос, доминировавший в «предбаннике», сохранялся и здесь. Расхожими словосочетаниями были «реакционное эйнштейнианство», «материалистическая теория быстрых движений» (вместо теории относительности), «реакционная роль теории дополнительности» и т. п. Хотя во многих статьях сборника тон и выражения были более академичные и умеренные, чем на заседаниях «несостоявшегося совещания». И это не замедлило сказаться: 17 ноября 1952 г. «Правда» критиковала «зелёный том» за «робость критики», за то, что «работы последнего периода, страдающие идеалистическими ошибками, не подвергаются глубокому научному анализу и критическому разбору». В этот же день на Учёном совете в ФИАНе В. А. Фок, Г. С. Ландсберг и Б. М. Вул выступили с резким осуждением ряда статей сборника, прежде всего, И. В. Кузнецова, Р. Я. Штейнмана, Я. П. Терлецкого. Через два месяца (27 января 1953 г.) на философском семинаре ФИАНа Фок констатировал, что «ни в одной статье в сборнике нет безоговорочного признания правильности теории относительности и квантовой механики», а вместо этого в ряде статей «есть более или менее прямое их отрицание». Приглашённые на семинар И. В. Кузнецов и Р. Я. Штейнман пытались возражать, но здесь они были в меньшинстве и успеха не имели.

Особого упоминания заслуживает и развернувшееся в это время обсуждение пятого тома «Полного собрания трудов» Л. И. Мандельштама в 1949 г. подготовленного к печати С. М. Рытовым [11]. Мандельштам (особенно в его лекциях по теории относительности) обвинялся в махизме, конвенционализме, операционализме. Вавилову ценой некоторых уступок удалось спасти пятый том и выпустить его в 1950 г. [79]. Но «разбирательство» продолжалось. В частности, на общеинститутском коллоквиуме ФИАНа 28 января 1952 г. большинство фиановцев, прежде всего И. Е. Тамм, Г. С. Ландсберг, Е. Л. Фейнберг, С. М. Рытов, М. А. Марков, С. Э. Хайкин, В. Л. Гинзбург и др. защищали Л. И. Мандельштама, возражали А. Д. Александрову, А. П. Комару и др. Почти через год, 9 февраля 1953 г., обсуждение было продолжено. Дело шло к некоторому компромиссу: пятый том Мандельштама был издан, не осудить «измы» учёного было нельзя, но «раздувать» большую кампанию никто не стремился.

Единственным, кто резко выступил в защиту учителя и против умеренно осуждающих выводов специальной комиссии²⁵ по этому вопросу был М. А. Леонтович, который считал, что принятие даже такого (сравнительно мягкого) заключения может быть оценено «как отрицание и физического содержания теории относительности, как некоторый поход против физического содержания теории относительности, и таким образом, может принести такой же вред» как выступление некоторых наших философов» (цит. по кн. [11, с. 187]).

Одним из наиболее убедительных я документально удостоверенных подтверждений эффективности «ядерной защиты» от философско-идеологических атак является случай с публикацией статьи В. А. Фока «Против невежественной критики современных физических теорий» в первом номере «Вопросов философии» за 1953 г. [80]. Этому предшествовала следующая предыстория, описанная в публикациях С. С. Илизарова и Л. И. Пушкаревой, а также — А. М. Блоха [14, 81].

13 июня 1952 г. газета «Красный флот» публикует статью А. А. Максимова «Против реакционного эйнштейнианства в физике», содержавшую резкие выпады против теории относительности. 18 июля «центральный защитник» теории относительности и квантовой механики В. А. Фок обращается с письмом к секретарю ЦК КПСС Г. М. Маленкову, в котором говорит о том вреде, который приносят публикации, подобные максимовской, и просит «содействовать… опубликованию (своей ответной статьи — В. В.) в одном из авторитетных органов советской печати» (цит. по [81]). Материал прошёл через Ю. А. Жданова (зав. отделом науки и вузов ЦК КПСС), который рекомендовал опубликовать статью Фока в «Вопросах философии», несмотря на «слабую аргументированность возражений учёного», снова через Маленкова (оставившего пометку «на секретариат ЦК») и, наконец, через члена Политбюро М. А. Суслова, отметившего 6 августа: «Архив. Вопрос обсуждён на заседании секретариата». Следов упомянутого обсуждения публикации найти не удалось.

Однако обнаружилась записка Ю. А. Жданова от 14 августа 1952 г., в которой высказывалось пожелание вновь «изучить положение дел в области методологии современной физики и… выводы и предложения доложить ЦК ВКП(6)», «то есть,— резюмирует автор статьи в „Независимой газете“,— возобновить отложенную в 1949 г. подготовку к окончательной разборке с физиками» [81]. В упомянутой выше передовице в «Правде» от 17 ноября 1952 г. даже «зелёный том» оценивался как недостаточно боевой в идеологическом плане.

Таким образом, «тучи сгущались», и дело было не в одной только статье Фока и не в одной только статье Максимова. Этот конфликт в известном смысле стал только поводом к тону, чтобы физики-ядерщики вновь попытались, на этот раз посредством «упреждающего удара», защитить фундаментальную физику от надвигающегося философско-космополитического погрома.

И вот в декабре 1952 г. (но не позднее 24 декабря) на имя Л. П. Берии, шефа атомного проекта зам. председателя Совмина СССР, поступает письмо академиков Тамма, Арцимовича, Кикоина и других с сопроводительным письмом И. В. Курчатова и с отзывом Д. И. Блохинцева на статью Фока «Против невежественной критики современных физических теорий», которая прилагалась (естественно, на письме и отзыве стояли грифы «Секретно»).

Суть письма академиков заключалась в просьбе опубликовать упомянутую статью Фока. Скорее, однако, это было не сутью, а как писали авторы письма, «непосредственным поводом обращения» в столь высокие инстанции. Настоящая суть состояла в том, чтобы ещё раз твёрдо заявить от имени ведущих учёных атомного проекта, что теория относительности и квантовая механика являются теоретическим фундаментом и современной физики в целом, и атомной техники (включая атомную и водородную бомбы) в частности и что поэтому вновь нарастающие наскоки на эти теории недопустимы. Академики подчёркивали, что в действительности обе теории являются «глубоко материалистическими по своей сущности» и «подтверждаются с замечательной точностью огромным количеством экспериментальных фактов». «Огульно обвиняя всю современную физику в идеализме,— говорилось далее в письме,— Максимов, в сущности, тем самым приписывает идеализму все её величайшие достижения» (цит. по: [14, с. 217—218]).

Авторы письма писали далее, что «Максимов, к сожалению, не одинок», что ряд аналогичных публикаций был в «Вопросах философии», «Литературной газете» и других изданиях. Они утверждали далее, что такие публикации приносят огромный вред, дезориентируя наших научных работников, приводя «к недопустимому снижению уровня… преподавания» и «отвлекая внимание и силы научных работников от насущных задач», стоящих перед ними.

Все 14 физиков, фигурирующих среди подписавших основное письмо я отзыв и упомянутых в «сопроводиловке» Курчатова составляли научную элиту атомного проекта: сам И. В. Курчатов, Л. А. Арцимович, И. К. Кикоин, С. Л. Соболев (лидеры «разделительного», т. е. связанного с разделением изотопов урана, направления), выдающиеся теоретики мирового уровня, впоследствии нобелевские лауреаты, Л. Д. Ландау и И. Е. Тамм (вклад их в разработку атомного и особенно термоядерного оружия широко известен), а также один из инициаторов советского атомного проекта Г. Н. Флёров, зав. ТТЛ, впоследствии ИТЭФ, где создавался тяжеловодный реактор,— А. И. Алиханов, один из главных теоретиков советской водородной бомбы А. Д. Сахаров, М. А. Леонтович и И. Н. Головин, включившиеся в начале 1951 г. в разработку проблемы управляемого термоядерного синтеза в Институте атомной энергии, зам. директора ИАЭ в 1947—1953 гг. М. Г. Мещеряков, будущий директор ИАЭ и президент АН СССР, а в 1952 г. директор Института физпроблем А. П. Александров и, наконец, автор отзыва на статью Фока, директор Обнинского Физико-энергетического института Д. И. Блохинцев. Заметим, что почти все они (за исключением Головина и в этот момент Мещерякова) имели академические титулы (либо академики, либо член-корреспонденты). В Спецкомитете, включая Берию, эти учёные, увенчанные к этому времени весьма высокими правительственными наградами, были хорошо известны, особенно после успешных испытаний атомного оружия в 1949 и 1951 гг. (а в 1953 г. готовилось проведение испытания первой водородной бомбы).

В своём отзыве Блохинцев подчёркивал двойной вред, который наносит путаная статья Максимова,— и для физики, и для философии, и тем самым, актуальность статьи Фока, имеющей большое принципиальное значение. Большую часть отзыва составляли три критических замечания:

1. о возможных границах применимости теории относительности в микромире;
2. о проблематичности применения специальной теории относительности к ускоренным движениям и
3. «умеренно-патриотическое» замечание (свидетельствующее об идеологической лояльности авторов письма и рецензента!) о том, что в статье недостаточно освещён отечественный вклад в теорию относительности или её предпосылки (были упомянуты в этой связи Лобачевский, Лебедев, Умов, а также сам Фок, Тамм, Векслер — теория ускорителя-фазотрона — и Терлепций — теория бетатрона).

В сопроводительном письме Курчатов представлял статью Фока, заметив, что взгляды Фока разделяют он сам, а также Соболев, Леонтович, Тамм, Кикоин, Блохинцев и Головин.

24 декабря (именно по этой дате датировано и «письмо академиков») Берия обращается к Маленкову с просьбой рассмотреть статью Фока и «письмо академиков». Перечисляя «ходатаев», Берия пишет, что «известные Вам физики тт. Курчатов, Алиханов, Ландау, Тамм и др. …обратились к нам с просьбой об опубликовании этой статьи».

Не позднее 31 декабря секретарь ЦК КПСС Н. А. Михайлов и Ю. А. Жданов докладывают Маленкову, передавшему им на рассмотрение эти материалы, о выполнении поручения: они рекомендовали опубликовать статью Фока в «Вопросах философии» и, кроме того, редактору газеты «Красный флот» С. С. Зенушкину указали «на недопустимость публикации материалов, находящихся вне компетенции редакционной коллегии газеты». На записке Михайлова и Жданова имеется резолюция Суслова «За» и помета (с неразборчивой подписью): «…Статья акад. Фока направлена в редакцию „Вопросы философии“ для опубликования. 2.1.1953 г.».

В первом номере журнала статья Фока была опубликована [80]. Максимов был сокрушён, «попало» и И. В. Кузнецову, теория относительности — защищена, а заодно Фоку удалось защитить и Мандельштама, пятый том «Собрания сочинений» которого в это время был «притчей во языцех».

Теперь становится понятным, почему фиановцы на своём философском семинаре 27 января 1953 г. смело громили «зелёный том».

«Общая тенденция сборника,— говорил Фок,— несомненно, антинаучная… Низкий научный уровень, низкий философский уровень большинства работ, резкий антинаучный характер некоторых из них — заставляет признать сборник порочным и способным нанести вред» (цит. по кн. [11, с. 178]).

Этот примечательный сюжет, документально доказывающий эффективность «ядерных аргументов» в борьбе с идеологизированной и невежественной критикой фундаментальных теорий и, тем самым, в борьбе за настоящую физику, завершился курьёзом — а именно «жалобным» письмом Максимова Берии (датированным 5 февраля 1953 г.). Максимов, ничего не зная об «упреждающем ударе», фактически пишет донос на Фока, который, по его словам, «оживляет было совсем уже разгромленные в СССР течения, ищущие от физиков-идеалистов капиталистических стран». Перечисляя далее все «реакционные течения» от вейсманизма-морганизма до «замкнутой и конечной Вселенной… Эйнштейна», он подчёркивает: «Все сторонники такого рода воззрений находят в акад. В. А. Фоке главаря». К тому же Максимов доносил, что Фок всюду говорит, что его статья, принятая «Вопросами философии» к печати, одобрена Берией. Это письмо снова попало к Михайлову и Жданову, которые провели проверку «жалобы» Максимова и сочли её необоснованной [11, с. 186].

Ещё одним свидетельством эффективности «ядерной защиты» стала кадровая перестройка физфака МТУ в результате проверки положения дел на факультете комиссией ЦК КПСС, возглавляемой министром Средмаша В. А. Малышевым (1953—1954 гг.) [10]. Этому предшествовала серия письменных обращений некоторых представителей «университетской» науки в высшие инстанции о трудностях и притеснении физиков МГУ. Среди авторов этих писем А. А. Соколов, А. С. Предводителев, Н. С. Акулов, Д. Д. Иваненко, С. Н. Ржевкин, В. К. Семенченко, Ф. А. Королёв, В. Ф. Ноздрёв. Вспомним, кстати говоря, повышенную «философско-патриотическую» активность большинства из перечисленных и на «несостоявшемся совещании» в начале 1949 г., и в последующие годы (1949—1953) в связи с разоблачением физического идеализма в трудах А. Ф. Иоффе, Л. И. Мандельштама и их учеников.

В начале 1950‑х гг. выяснилось также, что созданная на физфаке в сентябре 1949 г. разрекламированная «Лаборатория № 15», разрабатывавшая ядерную проблематику и возглавляемая энергичным химиком-технологом А. П. Знойко, была далека от реальных задач ядерной науки и, по мнению М. Г. Мещерякова, была далека вообще от науки. Курчатовец Мещеряков в 1952 г. возглавил комиссию по проверке работы этой лаборатории и в декабре 1952 г. дал отрицательный отзыв об этой работе.

В декабре 1953 г. создаётся авторитетная комиссия (по поручению Президиума ЦК КПСС) с целью проверки состояния дел с подготовкой кадров на физфаке МГУ во главе с первым «атомным» министром В. А. Малышевым. Началу работы Комиссии предшествовало письмо Малышева, а также министра культуры П. К. Пономаренко, президента АН СССР А. Н. Несмеянова и академика-секретаря физико-математического отделения АН СССР М. В. Келдыша в Президиум ЦК КПСС и лично Г. М. Маленкову и Н. С. Хрущёву, начинавшееся так:

«Группа учёных: академики Курчатов И. В., Леонтович М. А., Соболев С. Л., Лаврентьев М. А., Фок В. А., Тамм И. Е., Арцимович Л. А., Петровский И. Г., член‑корр. Мещеряков М. Г. и профессор Блохинцев Д. И. в беседах с нами сообщили о неблагополучном, по их мнению, положении дел на физическом факультете Московского государственного университета» (цитир. по [11, с. 256]).

Заметим, что список учёных, обеспокоенных неблагополучном положением дел на физфаке, открывался Курчатовым и все, кроме Петровского и Фока, имели самое непосредственное отношение к атомному проекту.

В письме Малышева и др. говорилось о низком уровне научной работы на факультете, о недостаточно высоком качестве преподавания именно современной физики, о мелкотемье и кафедральном хаосе²⁶, о недостаточной квалификации профессорско-преподавательского состава.

«В течение многих лет физическим факультетом Московского университета управляет беспринципная группа,— говорилось далее в письме,— не представляющих, в значительной своей части, никакой научной и педагогической ценности работников. В своё время участники этой группы выжили из Московского университета целый ряд крупных учёных физиков академиков В. А. Фока, М. А. Леонтовича, И. Е. амма, члена-корреспондента С. Т. Конобеевского».

Были названы и лидеры этой группы: два зам. декана Ф. А. Королев и Р. В. Телеснин, профессора В. Ф. Ноздрёв, Х. М. Фаталиев и декан А. А. Соколов.

Дальше следовал как раз пассаж, связанный с «философским противостоянием» «беспринципной» физфаковской группы и «академических» физиков:

«…Эта группа под предлогом борьбы с идеалистическими взглядами дискредитирует крупнейших учёных нашей страны и в то же время поддерживает людей, не знающих современную физику, например инженера А. П. Знойко…».

«Вместо того, чтобы приобщаться к работам в области крупнейших дел современной физики,— продолжали авторы письма,— некоторые участники сложившейся на физическом факультете группы на протяжении ряда лет ведут борьбу против основных положений физической науки (теории относительности, квантовой механики и др.)» [там же, с. 257].

После этого рекомендовалось сменить руководство факультетом, привлечь к преподаванию ведущих «академических» физиков, в основном «задействованных» в атомном проекте, прежде всего И. Е. Тамма, М. А. Леонтовича, Л. А. Арцимовича, Л. Д. Ландау, Е. К. Завойского, М. Д. Миллионщикова, М. Г. Мещерякова и др., вместо ряда «мелких» кафедр учредить серию «атомно-ядерных» кафедр. Предлагалось студентов и преподавателей привлечь к работе в системе Средмаша и Академии наук. Был пункт и об улучшении философской подготовки студентов. В конце было сказано, что эти и другие предложения были выработаны в результате обсуждения вопроса с авторитетными учёными страны: Курчатовым, Сахаровым, Таммом, Леонтовичем, Арцимовичем, Мещеряковым, Блохинцевым, Соболевым, Лаврентьевым (в основном, лидерами атомного проекта), а также Фоком и Скобельцыным, тесно связанным с ними. Специально было подчёркнуто, что «Курчатов в настоящее время находится в отпуске» и что «он полностью согласен с нашими предложениями» [там же].

После этого и была 7 декабря 1953 г. учреждена специальная комиссия в составе: В. А. Малышев (председатель), С. В. Кафтанов, И. В. Курчатов, А. Н. Несмеянов, И. Г. Петровский, а также представители отдела науки и культуры ЦК КПСС А. Румянцев и Г. Алексеенко (ими подписано заключение комиссии). Несколько ключевых фраз из несколько более «мягкого» заключения:

«Однако уровень учебной и научной работы (на факультете — В. В.) по основным физическим специальностям не соответствует современным требованиям… Крупнейшие советские физики, успешно разрабатывающие важнейшие проблемы в области современной физики, не принимают участия в работе физического факультета МГУ… Учёные факультета слабо привлечены к разработке важнейших проблем современной физики в специальных институтах АН СССР и Министерства среднего машиностроения СССР. На постановке научной и учебной работы на факультете отрицательно сказывается проявление групповщины… (Акулов, Королёв, Ноздрёв, Шушпанов), что мешает привлечению на факультет крупных учёных из Академии наук СССР… и т. д.» (цитир. по [10, с. 261—262]).

В постановляющей части заключения («представляется целесообразным») было два блока рекомендаций. Первый блок — относился к Министерству культуры и содержал важные предложения, касающиеся «укрепления руководства» физфака, радикального повышения качества профессорско-преподавательского корпуса (за счёт привлечения «крупных специалистов по новым областям физики»), улучшение преподавания философских дисциплин и т. п.

Второй блок мероприятий поручался трём заинтересованным «кураторам»: Минсредмашу, Академии наук и Министерству культуры. В нём рекомендовалось «шире использовать учёных физического факультета МГУ в исследованиях по важнейшим проблемам современной физики», устранить «имеющуюся в настоящее время разобщённость между учёными физиками Академии наук СССР и Московского университета», привлечь студентов, аспирантов и докторантов физфака к стажировкам и работе в академических и средмашевских институтах. Рекомендовалось также закрыть Лабораторию № 15.

По итогам работы комиссии Малышева было принято постановление ЦК КПСС от 5.Ⅷ.1954 «О мерах по улучшению подготовки кадров физиков в Московском государственном университете»,/cite>, которое во многом повторяло принципиальные положения заключения комиссии, но содержало и дополнительные конкретные предложения (например об освобождении от работы Акулова и Ноздрёва и предупреждении Соколова и Королёва о необходимости изменения их отношения к «привлечению на факультет крупных учёных из АН СССР». В постановлении говорилось также об освобождении от должности декана Соколова и назначение на эту должность «курчатовца» В. С. Фурсова (причём было оговорено, что Фурсову разрешается продолжить работу в Минсредмаше).

Внимания заслуживают дополнительные «Замечания» к проекту постановления, подписанные Курчатовым и Несмеяновым, в которых более чётко конкретизированы причины неблагополучного положения дел на физфаке.

В декабре 1954 г. новый декан, отчитываясь в выполнении Постановления ЦК КПСС, сообщал (под грифом «сов. секретно»), что к чтению лекций на факультете привлечены академики Тамм, Леонтович, Арцимович, Кикоин, Ландау и профессор Лукьянов, что лаборатория № 15 реорганизована и А. П. Знойко освобождён от работы и что к участию в тематике МСМ (Минсредмаша) привлечены Соколов и Иваненко.

На этом этапе «академические» учёные, и снова «с помощью ядерного оружия», несколько «приструнили» наиболее реакционное крыло университетских физиков, пытавшихся в конце 1940‑х — начале 1950‑х гг. использовать «философско-космополитическую» аргументацию в борьбе за контроль над физфаком МГУ и вообще за руководство физической наукой в СССР. Конечно, философские позиции участников конфликта в этом случае были как бы «за кадром», но «ядерный механизм» сработал примерно так же, как в 1949 и в 1952—1953 гг.

Всё-таки, и после смерти Сталина и даже после ⅩⅩ съезда КПСС вроде бы сильно умощнившийся «ядерный щит» не был абсолютной гарантией «неприкосновенности» даже для таких ведущих фигур атомного проекта, как Я. Б. Зельдович, Л. А. Арцимович, М. А. Леонтович, А. И. Алиханов или ещё недавно причастных к нему выдающихся физиков И. Е. Тамма, Л. Д. Ландау и др. При этом, стоит заметить, что середина и вторая половина 1950‑х гг. были временем стремительного прогресса в делах атомного проекта (который уже давно перерос рамки «проекта», став могущественным ядерным «военно-промышленным комплексом»).

В эти годы была пущена первая промышленная АЭС в Обнинске (1954), испытана полноценная водородная бомба мегатонного класса (1955), создан второй ядерно-оружейный центр — Челябинск‑70 (ВНИИТФ, 1955), созданы первые в стране атомные подводная лодка и атомный ледокол, осуществлён триумфальный выход советских физиков на международную арену (1956 г.— выступление И. В. Курчатова в Харуэлле, 1956—1957 гг.— создание Объединённого института ядерных исследований в Дубне с крупнейшим в мире синхрофазотроном и т. д.).

Казалось бы, что теперь, когда «ядерный щит», сработавший не раз в гораздо более тяжёлые времена (1949—1953 гг.), только укрепился, когда наиболее «реакционное» крыло университетских оппонентов утратило власть в МГУ, когда идеологическое давление резко упало (особенно в области физики), наступили относительно спокойные времена.

В значительной степени, так оно и было. Если сравнить относительно представительное совещание по философским вопросам современной физики, состоявшееся в марте 1954 г. в Киеве²⁷, с большим Всесоюзным совещанием по философским вопросам естествознания в октябре 1958 г. в Москве²⁸, то заметна существенная разница в характере обсуждения теории относительности и квантовой механики на этих двух совещаниях.

В 1954 г. И. В. Кузнецов, например, в своём обширном докладе о философских вопросах теории относительности в духе недавних «сталинских» лет резко критикует «ведущие к идеализму» взгляды Л. И. Мандельштама, В. А. Фока, А. Д. Александрова; настаивает на необходимости переработки теории относительности в диалектико-материалистическом ключе в теорию «быстрых движений» (причём речь идёт не о философской переинтерпретации, а о преобразовании самой теории) и т. п.

На совещании 1958 г. этого нет и в помине. Омельяновский напоминает о «серьёзных ошибках» антирелятивистов В. Ф. Миткевича и А. К. Тимирязева и о том, что «Ленин назвал Эйнштейна великим преобразователем естествознания» [83, с. 79]. А. Д. Александров говорит о том, что ещё недавно «некоторые наши авторы, стоявшие в основном на позициях материализма… приписывали идеализм самим выводам теории относительности и поносили поэтому эту теорию как „махистскую“, как „реакционное эйнштейнианство“» [83, с. 99].

В 1955 г. П. Л. Капице возвращают пост директора Института физпроблем. Незадолго до этого он заканчивает популярную статью «Ядерная энергия», которую вместе с письмом посылает Н. С. Хрущёву. Но яркую, содержательную статью Отдел науки ЦК КПСС не рекомендует печатать по ряду причин. Вот некоторые на них:

«Статья… создаёт впечатление, что Советский Союз активно участвует в гонке атомного вооружения, а в период с августа 1953 г. по март 1954 г. был даже лидером этой гонки» [84, с. 129]; «Объективистски рассматривается в статье… и вопрос о вредном влиянии засекречивания ядерных исследований на прогресс науки» [там же]; «Ввиду того, что некоторые из освещаемых акад. Капицей направлений научных исследований могут иметь практическое значение, вряд ли следует делать их достоянием гласности» [там же].

Наконец, приводится и «философский аргумент»:

«Серьёзным недостатком статьи… является также утверждение о возможности превращения вещества в энергию. Автор… игнорирует большую работу, проделанную советскими физиками и философами по критике этой методологически неправильной формулировки и диалектико-материалистическому освещению соотношения между массой и энергией» [84, с. 131].

Всплеск общественной активности, вызванный ⅩⅩ съездом (1956) партии и усилившийся во время «венгерских событий», привёл к некоторому обострению отношений учёных с властями. Конечно, «ядерная защита» срабатывала и здесь. ИТЭФ, где этот всплеск был весьма заметен, устоял, а одному из самых строптивых итэфовцев Ю. Ф. Орлову пришлось от А. И. Алиханова переехать к А. И. Алиханьяну в Ереван [68, 77]. В Арзамасе‑16 в это время, проявив излишнее свободомыслие, чуть было не «погорел» один из ведущих экспериментаторов Л. В. Альтшулер, принявший участие в комсомольском диспуте о романе Дудинцева «Не хлебом единым» [85]. Заметим, что Альтшулер до этого, по крайней мере дважды, попадал в ситуацию, когда «ядерный щит» спасал его, в 1951 г. и в 1952 г. Случай 1952 г. стал хрестоматийным²⁹. А в 1951 г. Альтшулера за его выступления в защиту генетики и другие неосторожные высказывания (и на волне борьбы с космополитизмом) хотели выслать из Арзамаса‑16, но В. А. Цукерман, Е. И. Забабахин, А. Д. Сахаров убедили А. П. Завенягина и Б. Л. Ванникова в нецелесообразности этого [85].

Судя по опубликованной в 1993 г. «Справке КГБ СССР на академика Л. Д. Ландау», направленной из КГБ в секретариат ЦК КПСС, выдающийся физик-теоретик, внёсший фундаментальный вклад в реализацию атомного проекта, находился под неусыпным присмотром чекистов и в любой момент в конце 1940‑х — середине 1950‑х гг. мог быть арестован [12, 13]. Ему приписывались космополитизм (на рубеже 1940‑х и 1950‑х гг.), симпатии к «венгерской революции» 1956 г., критическое отношение к советской системе и т. п. В частности, «агентами КГБ» зафиксировано следующее высказывание учёного, касающееся «ядерного щита» (относится к январю 1953 г.):

«Если бы не 5‑й пункт (национальность), я не занимался бы спецработой (т. е. не участвовал бы в атомном проекте — В. В.), а только наукой, от которой я сейчас отстаю. Спецработа, которую я веду, даёт мне в руки какую-то силу» [12, с. 155].

О том, что необходимость в «ядерном щите» в 1955—1956 гг. стала не такой насущной, говорит следующий сюжет, зафиксированный одним из агентов в апреле 1955 г. Речь идёт о вызове Ландау и В. Л. Гинзбурга к А. П. Завенягину и о просьбе мэтра к ученику, чтобы тот «не вздумал заявлять о том, что Ландау ему нужен для предстоящей работы (по атомному проекту — В. В.)». И далее:

«Ландау рассказывал источнику после, что министр принял его весьма вежливо и любезно… Ландау быстро убедил присутствующих в том, что ему не следует заниматься спецработой…» [12, с. 156].

Особенно красноречив документ, относящийся к маю 1958 г. и представляющий собой записку инструктора Отдела науки ЦК КПСС А. С. Монина (впоследствии известного учёного, члена-корреспондента АН СССР и директора Института океанологии) в связи с предстоящими в июне 1958 г. выборами в Академию наук [15]. Из этой записки видно, что и в 1958 г. физиков делили на партийных, «хороших» (послушных, желательно русских), «философски выдержанных» и на беспартийных, ненадёжных (строптивых, часто евреев и потому «националистов»), «философски подозрительных». Ко второй группе относились захватившие ведущие позиции в Отделении физико-математических наук АН СССР Л. А. Арцимович, Л. Д. Ландау, И. Е. Тамм, М. А. Леонтович, А. И. Алиханов и их ученики, выбранные в АН СССР в 1953 г. И. Я. Померанчук, А. Б. Мигдал, В. Л. Гинзбург, М. А. Марков, а также намеченные для избрания туда Я. Б. Зельдович, Я. А. Смородинский, И. М. и Е. М. Лифшицы, С. И. Пекар и др. К первой,— помимо учёных-коммунистов Д. И. Блохинцева, Н. А. Добротина, В. Л. Левшина, А. П. Комара, В. П. Пешкова, близких к «академическому» кругу и работавших в ФИАНе, ИФП, ОИЯИ,— «университетские» физики А. А. Соколов, Я. П. Терлецкий, Д. Д. Иваненко и др.

Особенно «досталось» в этой записке трижды герою соцтруда, одному из главных теоретиков советского атомного проекта Я. Б. Зельдовичу, для которого «И. В. Курчатов вопреки мнению Отдела науки, вузов и школ ЦК КПСС добился открытия дополнительной вакансии для избрания в академики по физике». Дальше следовала весьма нелестная характеристика Зельдовича; при этом упоминалось, что он «имеет выдающиеся достижения в области оборонной техники, за которые он уже (подчёркнуто нами — В. В.) достойно награждён трижды званием Героя Социалистического труда». Награждён и хватит! А «в открытых областях физики каких-либо выдающихся открытий и результатов не имеет»!

«По своей общественной деятельности,— продолжал инструктор,— (Зельдович) близок к группировке Ландау, известен своим национализмом, нигилистическим отношением к методологическим проблемам и необъективным отношением ко многим советским учёным…» [там же].

«Попало» и Арцимовичу, избранному в 1956 г. академиком-секретарём Отделения физ.‑мат. наук и членом Президиума АН СССР.

«По материалам КГБ (очевидно, подобным тем, которые касались Л. Д. Ландау — В. В.),— сообщал инструктор,— он допускает в своей среде резко антисоветские высказывания и выпады против руководителей партии и правительства… Арцимович должен быть немедленно отстранён от руководящей организационной работы и т. п.» [там же].

На пост академика-секретаря Отделения вместо Арцимовича планировались академики Н. Н. Боголюбов или Г. В. Курдюмов, которые казались партийному руководству более управляемыми.

В записке Монина было достаточно резких выпадов в адрес И. Е. Тамма, «известного своей необъективностью, в частности, несправедливым отношением к учёным-физикам Московского университета», А. И. Алиханова, в лаборатории которого (будущем ИТЭФе — В. В.) «во время борьбы партии за преодоление последствий культа личности имели место антипартийные и антисоветские выступления», И. В. Обреимова, для которого сам президент АН СССР А. Н. Несмеянов изыскал вакансию академика по физической оптике (при этом подчёркивалось, что Обреимов беспартийный, «в прошлом арестовывался», «работает мало» и что его избрание «не укрепит Академию наук и не будет способствовать усилению партийного влияния»).

Итак, из записки инструктора отдела науки, вузов и школ ЦК КПСС следовало, что руководство Отделения физ.‑мат. наук и в какой-то мере Академии наук в целом блокировалось с научными лидерами атомного проекта и что этот блок был сам склонен определять выборную и кадровую политику в Академии наук, не всегда считаясь с мнением партии. В 1958 г. некоторым партийным руководителям могло показаться, что теперь, после того, как ядерное оружие создано, научные лидеры атомного проекта и близкие к ним физики не так уж нужны, что им следует потесниться при распределении академических мест.

Однако, «ядерно-академическая» солидарность, которую явно недооценивал автор записки, была достаточно сильна, и власти в очередной раз (кстати, в преддверии испытаний самой мощной термоядерной бомбы) проявили прагматизм и не стали вмешиваться в дела Отделения физ.‑мат. наук. Стоит напомнить, что Я. Б. Зельдович и И. В. Обреимов были выбраны в июне 1958 г. академиками, Арцимович оставался на посту академика-секретаря Отделения до своей кончины в 1973 г. Правда, тогда же, в 1958 г., академиком был выбран также В. И. Векслер, а членами-корреспондентами — Д. И. Блохинцев и Б. М. Понтекорво, против которых у «группировки» Ландау — Тамма — Арцимовича — Алиханова — Леонтовича и «примыкавшего» к ним Курчатова, очевидно, серьёзных возражений не было. Добавим, что член‑корр. был избран в этот раз Е. И. Забабахин, один из руководителей Челябинска‑70 (ВНИИТФ). Нежелательные, с точки зрения Монина Лифшицы И. М. и Е. М., Померанчук, Мигдал, Гинзбург, Марков, Шкловский были выбраны в член-корреспонденты или академики АН СССР в 1960, 1964 и 1966 гг., а столь настоятельно рекомендованные им к избранию Соколов, Терлецкий, Иваненко, Пешков и Левшин так и не получили академических титулов.

Конечно, в этом сюжете, как и в ситуации с комиссией Малышева и некоторых других случаях, основной нерв конфликта почти не имеет «философской подоплёки», хотя явно просматриваются оппозиции партийные — беспартийные, управляемые — неуправляемые, университетские — академические, а также неприкрытый антисемитизм, по-видимому, вполне приемлемый в среде партийных функционеров. Только однажды, в адрес Зельдовича, был сделан «квазифилософский» выпад («нигилистическое отношение к методологическим проблемам»). Зато этот документ весьма убедительно, хотя и несколько косвенным образом, демонстрирует значение «ядерно-академической» солидарности и «ядерного щита» в борьбе за физику, за нормальную жизнь научного сообщества физиков.