Березный Лев Абрамович, доктор исторических наук, профессор Санкт-Петербургского университета.

Вышел в свет «Вестник Московского Университета. Серия 13.2001. № 2». Его особенность, отмечает редколлегия журнала, в том, что публикация целиком посвящена одной стране — Китаю, а все статьи публикуются на английском языке; выпуск подготовлен коллективом историков кафедры истории Китая ИСАА при МГУ при участии некоторых их коллег; публикуемые материалы касаются актуальных проблем истории Китая ⅩⅩ в.; одно из достоинств — в привлечении авторами разнообразных источников, в том числе ставших доступными в недавние годы. Обзор всех опубликованных статей не входит в намерения автора данных заметок; я воспользовался возможностью вновь изложить своё мнение о весьма важной, на мой взгляд, проблеме, которой посвящена одна из статей журнального выпуска¹.

Отметив, что в мировой синологии принято чёткое деление первого десятилетия существования КНР на два отличающихся друг от друга периода — «так называемая новая демократия» или «буржуазно-демократическая революция» (1949—1953) и «строительство социализма по советским образцам» (1953—1959), А. В. Меликсетов и А. В. Панцов констатируют: «вопрос о новой демократии не так прост, как это может показаться» (с. 26). С этим выводом нельзя не согласиться. В отечественной литературе взгляды на эту проблему претерпевают существенную эволюцию. В 60‑х — первой половине 80‑х гг. господствовала, ввиду формально маоистского происхождения данной теории, однозначно негативная оценка её. В 1988 г. М. Ф. Юрьев обратил внимание на тактическую цель провозглашения курса на новую демократию: завоевание на сторону КПК большинства населения страны. В 1990 г. Л. А. Березный указал на стратегическую, по его мнению, цель, подчеркнув констатацию в теории новой демократии неизбежности длительного переходного периода с сохранением и даже развитием во время этого периода капиталистического уклада, что сближает, на взгляд Березного, концепции новой демократии с теорией «начальной стадии социализма»². В 1996 г. А. В. Меликсетов предложил сравнительно подробный критический анализ рассматриваемой теории новой демократии, указал на близость некоторых её аспектов к воззрениям Сунь Ятсена, показал борьбу внутри КПК вокруг концепций новой демократии; была подчёркнута историческая правомерность политики новой демократии. В обозреваемой статье 2001 г., написанной А. В. Меликсетовым в соавторстве с А. В. Панцовым, предложен новый для нашей литературы угол зрения — сопоставление взглядов Сталина и Мао на новую демократию. Появились в статье в связи с этим и иные акценты.

А. В. Меликсетов и А. В. Панцов подчёркивают, что «новодемократические» рассуждения Мао никоим образом не противоречили генеральному курсу мирового коммунистического движения на «народную демократию», начало которому было положено решениями Ⅶ конгресса Коминтерна в 1935 г.³ Опираясь на новые источники, авторы формулируют очень важный вывод: во время второй мировой войны и последовавшей за ней гражданской войны в Китае, приведшей к власти КПК, а также в первые годы после образования КНР Сталин настаивал на осуществлении компартией Китая курса на новую демократию (с. 27—30). По мнению А. В. Меликсетова и А. В. Панцова, четыре фактора определяли такую позицию Сталина во время Второй мировой войны: стремление не пугать Запад радикальными революционными декларациями и таким образом обмануть Запад; дополнительные (?!) мотивы действий Сталина — способствовать таким образом захвату власти коммунистами в некоторых странах, хотя (и это третья причина), Сталин с настороженностью относился к возможности, в результате прихода к власти коммунистов, возникновения новых центров, которые могли бы стать угрозой его, Сталина, гегемонии в мировом комдвижении, и потому стремился ограничить амбиции коммунистических лидеров в этих странах «демократическими» задачами; наконец, сказывалась, как полагают авторы статьи, свойственная Сталину приверженность догмам исторического материализма; ещё в «Истории ВКП(б). Краткий курс» (1938 г.) длительность пути к социализму ставилась в зависимость от уровня социально-экономического развития и, следовательно, в экономически менее развитых странах подготовительный период к социализму будет более длительным, и хотя Сталин и его сподвижники были радикальнее в своей практике (имеется в виду ликвидация Сталиным НЭПа), в теории они всё ещё фанатически придерживались некоего религиозного ритуала (с. 26—27). После Второй мировой войны, продолжают А. В. Меликсетов и А. В. Панцов, первые два фактора, обусловившие стратегию, сформулированную Ⅶ конгрессом КИ, отпали. Этот вывод представляется мне не совсем точным — в Китае коммунистам ещё предстояло взять власть и, может быть, этим в какой-то степени объясняется настойчивость, с которой Сталин сдерживал радикализм Мао, стремившегося поскорее отбросить чуждую его внутренним убеждениям новодемократическую политику; не исключено (и на это указывают авторы статьи), что именно в Мао Сталин видел реального соперника в главенстве в мировом комдвижении.

Двойственность позиции Мао убедительно показана в обозреваемой статье, основанной на многих, зачастую ставших доступными лишь в последнее время, свидетельствах того, как Мао, добиваясь отхода КПК от политики новой демократии, одновременно заверял Сталина в своей приверженности ей — китайский двуликий Янус вполне отдавал себе отчёт в том, что борьба КПК за власть завершится успешно только при советской поддержке (с. 29); документально подтверждено мнение, высказанное ещё в 1990 г.: «с большой долей вероятности можно предположить, что вряд ли Мао внутренне и в 1940 г. разделял основные концепции новой демократии»⁴.

Что курс на новую демократию и в Китае соответствовал генеральной линии Ⅶ конгресса КИ, не вызывает сомнений; остаётся однако весьма важный, с моей точки зрения, вопрос: почему концепции новой демократии сразу же после публикации известных статей Мао были поддержаны частью руководителей КПК (в литературе упоминаются имена Лю Шаоци, Чэнь Юня, Дэн Сяопина и др.)? Такой вопрос представляется тем более правомерным, что, как известно, именно в это время в КПК Мао развернул борьбу против «28 вернувшихся большевиков», скоро переросшую в печально знаменитую кампанию «чжэнфэн», а Мао вёл речь о «китаизации марксизма», связываемую обычно в литературе именно с публикацией статей Мао о новодемократическом курсе; более того, известно, что по крайней мере некоторые идеи теории новой демократии были с удовлетворением восприняты частью интеллектуалов, не поддерживавших ни ГМД, ни КПК, а также многими в так называемых «промежуточных слоях». Отнюдь не претендуя на сколько-нибудь исчерпывающий ответ, повторюсь, на очень важные вопросы, позволю себе высказать некоторые, предварительные, суждения.

Представляется, что к 40‑м годам в общественной атмосфере, по крайней мере в политически активных кругах страны, стала созревать потребность в новых идеях. Этот процесс зарождался задолго до описываемых событий и развивался исподволь. Ещё во время «дискуссии о социализме» в начале 20‑х годов⁵ некоторыми её участниками высказывалась мысль о том, что в Китае социалистические идеалы (по-разному толкуемые диспутантами), способны воплотиться в жизнь только после длительного подготовительного периода (характер которого также по-разному истолковывался). А ведь мысль о неизбежности длительного переходного к социализму периода — одна из основных идей теории новой демократии! Некоторые участники дебатов, не ориентировавшиеся ни на ГМД, ни на только ещё складывающуюся КПК, выдвигали (это отмечают и А. В. Меликсетов и А. В. Панцов) идею «третьего (среднего) пути». С течением времени она стала обретать и организационные формы. В 30‑е годы появляются периодические издания, пропагандирующие необходимость поисков «третьего пути», возникают и соответствующие политические группировки, правда, немногочисленные по составу⁶. В те же 30‑е годы политически активизируются и деятели ГМД, которые продолжали разделять идеи Сунь Ятсена, послужившие, как неоднократно отмечал в своих работах А. В. Меликсетов, одним из источников формирования теории новой демократии.

Уже доводилось обращать внимание на то, что 30‑е годы вообще были важным, хотя относительно мало исследованным временем в истории общественной мысли Китая в ⅩⅩ в. То были годы активного поиска выхода из национального кризиса, наиболее острым проявлением которого стало противоборство ГМД и КПК. А. Дирлик считает значимым обсуждение в кругах интеллектуалов весьма существенного, по его мнению, для всей истории китайской общественной мысли ⅩⅩ в. вопроса о сущности нации и национальной культуры⁷. Американский учёный, ссылаясь на давние китайские публикации материалов об этих дебатах 30‑х годов⁸, приходит к выводу, что в те годы многие китайские интеллектуалы скептически относились как к старой «элитарной» культуре, так и к западничеству 20‑х годов и искали в самом историческом опыте уже начавшейся модернизации источники новой культуры, которая будет и китайской, и современной, поскольку этот опыт безусловно современен⁹. По мнению А. Дирлика, дискуссии 30‑х гг. были более сложными и тонкими, чем дебаты периода «4 мая», и, вопреки фетишизации, как полагает учёный, этого периода в исторической памяти, именно дебаты 30‑х гг. многое определяют в современных дискуссиях о культуре в КНР¹⁰. Автор не сообщает каких-либо конкретных сведений об упоминаемых им дебатах, но один «намёк» всё же есть — оказывается, немало участников дискуссий полагало, что культура «народа» (кавычки у Дирлика), особенно людей сельских местностей, сулит наибольшие надежды на формирование новой культуры. Учёный видит в такого рода взгляде приметы реориентации китайской мысли в конце 30‑х гг.

Публикации, на которые ссылается А. Дирлик, мне недоступны, да это и специальная тема, но дебаты, о которых он упоминает, служат, как я полагаю, ещё одним свидетельством общего оживления в 30‑х гг. духовной жизни в интеллектуальных кругах китайского общества, а это уже имеет отношение, на мой взгляд, к высказанному выше предположению, что к 40‑м годам общественная атмосфера стала постепенно созревать для восприятия новых идей и, в частности, для позитивного отклика на некоторые, по крайней мере, аспекты теории новой демократии. Выше отмечались подобные тенденции среди сторонников «третьего пути» и той части членов ГМД, которая сохраняла верность прогрессивным сторонам суньятсенизма. А что же в КПК? А. Дирлик, сообщая о склонности некоторых участников дебатов 30‑х гг. видеть в культуре жителей сельских местностей источник формирования современной культуры, замечает: для коммунистов это не абстрактный, а конкретно-практический вопрос¹¹. Дирлик делает это замечание в связи с темой его статьи («Модернизм и антимодернизм марксизма Мао Цзэдуна»), но это можно истолковать и как указание, пусть косвенное, на причастность некоторых лиц, в той или иной форме близких к коммунистическим кругам, к отмеченным тенденциям в общественной атмосфере, о которых говорилось выше.

Это возвращает нас к теме статьи А. В. Меликсетова и А. В. Панцова. Ведь «рыночники», как авторы характеризуют Лю Шаоци и его единомышленников, отстаивавшие в канун победы над ГМД необходимость проведения новодемократической политики, не сразу стали таковыми (авторы обозреваемой статьи отмечают, что в разработке теории новой демократии участвовали, наряду с Мао, и некоторые другие руководящие деятели КПК); были, видимо, в предшествующей 1940 г. истории КПК какие-то веяния, способствовавшие постепенному осознанию нужды в политике, учитывающей неизбежность длительного переходного периода к социализму. Может быть, стоит в данной связи вспомнить, что Чэнь Дусю, при всей противоречивости его воззрений и действий, не раз утверждал: Китай должен сначала пройти этап буржуазно-демократической революции¹²; да и мысль о целесообразности сотрудничества коммунистов с национальной буржуазией, зафиксированная в некоторых документах Ⅱ конгресса Коминтерна, к которой вернулся, как отмечают А. В. Меликсетов и А. В. Панцов, Ⅶ конгресс КИ, фактически стала основой его решений. Нельзя, на мой взгляд, исключать и того, что двукратное поражение КПК в 1927 и 1934 гг., выявившее порочность догматического подхода к китайским реалиям, побуждала некоторых деятелей КПК искать иные решения. Авторы обозреваемой статьи, опираясь на архивные данные, сообщают о том, что в феврале 1949 г. Лю Шаоци, говоря А. И. Микояну о намерении руководства партии сформулировать правильную позицию по вопросу о капитализме, заметил: в партии существуют две «опасные тенденции»: первая — люди, полагающие, что капитализм следует развивать настолько, насколько это возможно, и использовать его в качестве основы, и вторая, авантюристическая тенденция,— люди, с левым безрассудством считающие возможным немедленно приступить к социалистическому строительству (с. 34). Не примечательно ли, что позиция сторонников первой тенденции прямо перекликается со взглядами, высказывавшимися во время «дискуссии о социализме» в начале 20‑х гг.¹³

А. В. Меликсетов и А. В. Панцов пришли к вполне обоснованному выводу, что манёвры Сталина в вопросе о новой демократии на деле помогли КПК установить свою диктатуру; но затем в статье следует несколько неожиданное, на мой взгляд, заключение: курс КПК на создание новой демократии становится интегральной частью сталинизации Китая; и далее: в течение последующего периода 1949—1953 гг. Мао Цзэдун интенсифицировал сталинизацию своей страны (с. 31). Данный вывод, по-видимому, связан с общим подходом, заявленным в начале статьи: «Вопрос о новой демократии не так прост, как это может показаться» (с. 26); теперь формулируется суть авторской концепции: вместо общепризнанного, как отмечают А. В. Меликсетов и А. В. Панцов, выделения 1949—1953 гг. в качестве периода новой демократии предлагается иное определение: это были годы разворачивающейся сталинизации Китая (с. 33), при этом само понятие новой демократии применительно к названным годам авторами сохраняется (с. 33), однако акцент переносится с новодемократических мероприятий правительства на факты, свидетельствующие, по мнению авторов статьи, о происходившей сталинизации. Такое смещение акцентов не кажется мне достаточно убедительным, хотя, конечно, курс КПК в это время был весьма противоречивым.

В статье А. В. Меликсетова и А. В. Панцова эта противоречивость верно подчёркнута. Сказано о новодемократическом характере Общей программы КНР, перечислены имена руководящих деятелей КПК, разделявших и в той или иной форме отстаивавших новодемократическую политику (Лю Шаоци, Чэнь Юнь, Чжоу Эньлай, Дэн Сяопин, Бо Ибо и некоторые др.), отмечается поддержка новодемократической политики официально признанными демократическими организациями и интеллигенцией (с. 35). Однако прежде всего указывается на факты, подкрепляющие, по мысли авторов, вывод о разворачивающейся сталинизации страны: продолжение гражданской войны после провозглашения КНР, сопровождавшееся гибелью множества людей, жестокостями, уничтожением гоминьдановских военных, перешедших на сторону НОАК, жестокости, сопровождавшие аграрную реформу, преследование многих частных дельцов, идеологический террор в отношении интеллигенции (с. 31—33). Конечно, все эти факты, террор, вдохновителем которого был Мао, стремившийся, как показывают авторы, быстрее покончить с новодемократическим курсом, разделявший только одну черту теории новой демократии — установление диктатуры КПК, всё это роднит маоизм со сталинизмом. Но ведь и самому Мао не занимать опыта в осуществлении террора — можно напомнить уничтожение Мао Цзэдуном ещё в 1930 г., в тяжких условиях вооружённого противостояния гоминьдановскому правительству, руководства организации КПК в Цзянси, не подчинившегося его власти, и психологический и физический террор кампании «чжэнфэн»; да и в китайском историческом опыте в целом, привлекавшем, как известно, пристальное внимание Мао, были тысячелетия деспотической (по современной терминологии — тоталитарной) традиции, вдохновлявшей Мао (недаром он как-то обмолвился о необходимости, по его мнению, соединить Маркса и Цинь Шихуана). Характер общественного развития КНР был в те годы, как и позднее, противоречивым, но что же всё-таки стало определяющим в 1949—1953 гг.? А. В. Меликсетов в работе 1998 г., описывая экономическую политику правительства в первые годы после провозглашения КНР, употребляет термин рыночная (без кавычек), указывает на то, что развитие рыночных отношений способствовало быстрому восстановлению народного хозяйства, что «именно рыночный механизм в первые годы существования новой государственности позволил выявить потенциальные возможности народного хозяйства», наконец, что „новодемократическая“ политика (тут, правда, автор использует кавычки — Л. Б.) благоприятствовала развитию частного капитала…»¹⁴. Оправдано ли в таком случае отмеченное смещение акцентов?

По схеме периодизации, предложенной А. В. Меликсетовым и А. В. Панцовым, общественное развитие КНР прошло «до Дэна» три этапа: 1949—1953 — курс КПК на новую демократию начинает превращаться в интегральную часть сталинизации Китая, 1953—1959 — «социалистическое строительство по советским образцам», настоящая сталинизация страны, со времени «большого скачка» — маоизация (с. 36—37). Вне зависимости от отмеченной выше некоторой противоречивости трактовки содержания первого из названных этапов, особая ценность статьи А. В. Меликсетова и А. В. Панцова видится мне именно в практическом подтверждении новыми фактами давнего моего убеждения в наличии в теории новой демократии, да и в практике осуществления её положений в 1949—1953 гг. ряда позитивных (наряду с негативными) аспектов. Вполне оправдано, на мой взгляд, употребление авторами применительно к 1949—1953 гг. современной терминологии «рыночники» (А. В. Меликсетов использовал его в «Истории Китая», 1998) и «антирыночники»; идея рыночных отношений, фактически заложенная в концепциях новой демократии, уже в то время пробивала себе дорогу, несмотря на противодействие Мао. Это сближает новодемократический курс тех лет с современными реформами, о чём доводилось уже писать в связи с проблемой истоков поворота КПК к рыночным реформам в 80‑х гг.

Авторы обозреваемой статьи в соответствии с заявленной темой завершили свой анализ констатацией разочарования Мао в советской модели социалистического строительства и датировали переход от сталинизации к маоизации Китая «большим скачком». Но, может быть, не стоит абсолютизировать само понятие «маоизация» (как, впрочем, и «сталинизация»). Во всяком случае, «маоизация» 60—70‑х гг. не означала, по моему мнению, полного забвения концепций новой демократии. В этом смысле представляют, как мне кажется, интерес «годы урегулирования» (1960—1966), исследованные В. Н. Усовым¹⁵. По его мнению, тогда в руководстве КПК не было особой «линии», противопоставляемой Мао (подобного же мнения применительно к 1949—1953 гг. придерживаются и А. В. Меликсетов и А. В. Панцов)¹⁶. Вместе с тем В. Н. Усов пришёл к очень важному для нашей темы выводу: «В годы „урегулирования“ ряд видных деятелей КНР выдвинули и пытались осуществить на практике серию мероприятий в области организации промышленности и сельского хозяйства типа политики НЭП’а и проектов экономической реформы 60‑х годов в СССР, которые были активно использованы в качестве переходных шагов к политике реформ, осуществлявшихся в Китае с начала 80‑х годов»¹⁷ . Таким образом В. Н. Усов установил, по крайней мере, определённую степень связи поворота КПК к политике реформ, осуществлявшихся в Китае в 80‑х гг. с некоторыми чертами политики «урегулирования», особенно в 1961—62 гг. Полагаю, что эту «ниточку» можно протянуть и назад к политике новой демократии начала 50‑х годов. Весьма примечательно, по моему мнению, что одни и те же деятели в руководстве КПК (Лю Шаоци, Чжоу Эньлай, Чэнь Юнь, Дэн Сяопин, Бо Ибо и некоторые др.) в 1949—1953 гг. отстаивали новодемократический курс, в 1961—1962 гг. добивались возвращения к «дворовому подряду», а в начале 80‑х гг. совершили поворот к рыночным реформам (правда, среди них не было уже Лю Шаоци, ставшего жертвой бесчинств «культурной революции», и Чжоу Эньлая, скончавшегося в 1975 г.). Едва ли такое совпадение случайно, не подтверждает ли оно предположения о наличии в теоретико-практическом опыте КПК упомянутой «нити», связывающей все эти события?

Представляется, что всё сказанное выше позволяет хотя бы предположить, что начиная ещё с 20‑х годов в противоречивой истории КПК, её идейно-теоретическом, а в той или иной степени и практическом, опыте, наряду с глубокими негативными процессами, складывалась очень медленно, иногда подспудно, тенденция (временами как будто и вовсе исчезавшая), отражавшая постепенное осознание частью деятелей партии необходимости длительного подготовительного, переходного периода к социализму; эта тенденция в форме теории новой демократии в 1949—1953 гг. выдвинулась на первый план, определяя в значительной мере политику КПК, ставшей правящей, достаточно зримые контуры этой концепции дали о себе знать в первые годы «урегулирования» пока, наконец, на рубеже 70—80‑х гг., после горького, обернувшегося тяжкими бедствиями для КПК и страны в целом, опыта, эта тенденция стала одной из основ столь успешной современной реформаторской политики. Официально последняя не связывается в КНР с идеями новой демократии, да и осуществляются нынешние реформы в совершенно иных условиях, что естественно сказывается на формах и методах применения этих идей, обогащённых тем, что теперь называют «эпохой Дэн Сяопина», однако в курсе «строительства социализма с китайской спецификой», «социалистической рыночной экономики» достаточно отчётливо, на мой взгляд, проступают некоторые черты теории новой демократии. «Нить» не прервалась! В этих чертах проглядывается пока и прежняя противоречивость концепции новой демократии — рыночная, многоукладная экономика при сохранении фактической монополий КПК на власть; существует и оппозиция «слева» наподобие той, о которой Лю Шаоци говорил Микояну в феврале 1949 г. (об этом разговоре сообщается, как упомянуто, в статье А. В. Меликсетова и А. В. Панцова) — достаточно вспомнить о возникшей в 1992 г. необходимости вмешательства Дэн Сяопина для того, чтобы остановить попытку «маоистского контрнаступления»¹⁸.

Конечно, предлагаемая постановка вопроса вступает в противоречие с укоренившимся, как уже говорилось, в литературе представлением о неразрывной связи теории новой демократии с попытками «китаизировать марксизм», Отмеченные выше факты, сообщаемые в статье А. В. Меликсетова и А. В. Панцова по меньшей мере позволяют усомниться в этом. Сошлюсь ещё на один пример, косвенно подтверждающий, как мне кажется, реальность указанной «нити». А. В. Меликсетов, комментируя в «Истории Китая» одобрение китайской политической элитой известного «Решения по некоторым вопросам истории КПК со времени образования КНР» (1981 г.), осудившего по крайней мере некоторые «ошибки» Мао, считает причины такого одобрения «во многих отношениях загадочными»; одну из причин автор вполне обосновано видит в том, что ганьбу сами стали жертвами репрессий и, кроме того, связывали с Дэн Сяопином надежды на стабилизацию социально-политических порядков и возможность в полной мере реализовать свои притязания на долю государственного «пирога» и на своё «законное место» в партийно-государственных структурах¹⁹; но, может быть, какую-то роль в определении позиции ганьбу сыграл и их практический опыт, хотя бы в тот же период «урегулирования». А. В. Меликсетов, рассказывая о столкновении двух группировок в 1962 г., когда Мао попытался прекратить политику «урегулирования» с её рыночными тенденциями, «совещание семи тысяч», самое многочисленное, по словам автора, совещание ганьбу, поддержало эту политику, что было «тяжким ударом по репутации и положению Мао Цзэдуна»²⁰. В. Н. Усов сообщает, что в то время часть руководящих деятелей КПК поддержало возникшее снизу стихийное восстановление «дворового подряда» и других форм восстановления мелкокрестьянского земледелия, однако Мао Цзэдун осудил это движение. Примечательно, что, как напоминает В. Н. Усов, названные формы возрождения мелкокрестьянского земледелия были затем восстановлены в правах в начале 80‑х годов²¹. Так был переброшен «мостик» от новодемократической по сути политикой «урегулирования» к реформам сельского хозяйства в 80‑х гг.

Хотя в публикации А. В. Меликсетова и А. В. Панцова есть, по моему мнению, некоторая отмеченная выше противоречивость, статья в целом новаторская, и не только представленными в ней новейшими данными, относящимися к важному вопросу истории КПК и КНР, но и сопоставлением позиций Сталина и Мао по этой проблеме (если я не ошибаюсь, в нашем китаеведении в последние десятилетия не было публикаций, сопоставляющих сталинизм и маоизм), да и вообще, кажется, упал интерес к идейно-теоретическим воззрениям Мао, если не считать сравнений реформаторской политики Дэн Сяопина с «казарменным коммунизмом» Мао. Для зарубежной литературы 90‑х годов характерно, насколько я могу судить, продолжение дискуссий о наследии Мао Цзэдуна. В КНР они, по-видимому, отражают сохраняющиеся в какой-то форме разногласия о путях развития китайского общества. В западной синологии проявляется довольно широкий разброс мнений от радикального отречения ряда авторов от прежних «промаоистских» взглядов, перехода других к «фактографическим» описаниям, и до стремления рассмотреть воззрения и практику Мао в широком контексте истории Китая в ⅩⅩ в. Набирает силу тенденция видеть истинные цели китайской революции не в социализме, а в создании условий для превращения Китая в богатую процветающую и могучую державу; отсюда, кажется, возрастающий интерес к различным формам национализма, в том числе и к современным его проявлениям в КНР. Эта тенденция сочетается, по мнению П. Хили и Н. Найта, с существенным снижением теоретического интереса к марксизму, что связывается ими с известными событиями в мире в целом и в КНР (наступление «эпохи Дэна»). Именно в этом «неблагоприятном политическом и интеллектуальном климате», полагают названные авторы, назрела необходимость заново оценить Мао с позиций «критической левой перспективы» (определение «левая» не поставлено авторами в кавычки)²².

Всё это особая тема. Здесь же хотелось бы только упомянуть о статье М. Мейснера «Сталинизм в истории китайской коммунистической партии», отчасти созвучной публикации А. В. Меликсетова и А. В. Панцова, хотя эти статьи написаны с принципиально различных теоретико-методологических позиций. Как и авторы обозреваемой статьи, М. Мейснер различает сталинизм и маоизм и возражает против распространённой в западной литературе последних лет трактовки маоизма просто как варианта сталинизма. Американский учёный довольно подробно излагает свое видение сходства и различий между сталинизмом и маоизмом, рассматривает возникновение маоизма в качестве течения в китайском коммунистическом движении как радикальную реакцию на сталинский консерватизм (сталинизм, по мнению М. Мейснера, это не Термидор, а знак смерти революции и прекращения каких-либо серьёзных попыток бороться за социалистические цели). Отдельные параграфы статьи посвящены сталинизму и китайской революции (1921—1949), маоизму и сталинизму в постреволюционном Китае (период Мао), завершается анализ разделом «Сталинизм в постмаоистском Китае». Многое в этом анализе более, чем спорно, но некоторые авторские ремарки представляют интерес. Заключительная фраза статьи выражает, пожалуй, главное в общем подходе автора: «обычное (для западной литературы — Л. Б.) приравнивание маоизма к сталинизму и, следовательно, постмаоистского режима к „десталинизации“ — исторически ошибочно для обоих периодов». И маоистский, и постмаоистский Китай должны быть поняты как различные явления с их собственной историей, динамикой и противоречиями²³. Возможно, А. В. Меликсетов и А. В. Панцов, несмотря на совершенно иной, чем у М. Мейснера, подход, согласятся с этим?

1. Meliksetov A.V. (Institute of Asian and African Studies), A.V. Pantsov (Capital University, USA). Stalin, Мао, and the New Democracy in China // Вестник Московского Университета. Серия 13. Востоковедение № 2. С. 24—37. (Все ссылки на статью даны в тексте данных заметок).↩
2. См. Березный Л. А. Об одном аспекте теории «начальной стадии социализма» // Проблемы Дальнего Востока. 1990. № 4. С. 64—68.↩
3. Последнее было отмечено мной в публикации 1990 г.↩
4. Проблемы Дальнего Востока. 1990. № 4. С. 66.↩
5. См. Делюсин Л. П. Полемика о путях развития Китая // Китай. Поиски Путей социального развития. М., 1979; его же. Спор о социализме. Из истории общественно-политической мысли Китая в начале 20‑х. 2‑е изд., испр. и доп. М., 1980.↩
6. Подробнее об одном из вариантов подобных представлений см. Белоусов С. Р. Китайская версия «государственного» социализма. М., 1989.↩
7. О современных дискуссиях см. Москалёв А. Дискуссии о национализме в КНР // Проблемы Дальнего Востока. 2001. № 3.↩
8. Xian jieduande zhongguo sixiang (The Chinese Thought movement at the Present State, Shanghai, 1937); Zhongguo benwei wenhua jianshe taolun (Discussion on Indigenous Culture for China), (Shanghai. Wenhua jianshe yuekanshe, 1936).↩
9. Dirlik A. Modernism and Antimodernism in Мао Zedong’s Marxism // Critical Perspectives on Мао Zedong’s Thought. A. Dirlik, Paul Healy and Nick Knight (eds.). Humanities Press, New Jersey. 1997. P. 71-73.↩
10. Ibid. P. 82Б.ызфтЮ, п. 35; автор ссылается на Chang-tai Hung. War and Popular Culture: Resistance in Modern China, 1937-1945 (Berkley University of California Press, 1994).↩
11. Dirlik. Op. cit. P. 71.↩
12. Воззрения и общественно-политическая деятельность Чэнь Дусю всё ещё недостаточно, на мой взгляд, изучены в нашем китаеведении, в том числе и вопрос о том, в чём заключался «правый оппортунизм», в котором обвинило Чэня известное «совещание 7 августа» 1927 г.; не исключено, что внимательное чтение документов публикации «ВКП(б), Коминтерн и Китай. Т. 1—2. 1994, 1996» под этим углом зрения поможет хотя бы отчасти проявить какие-то аспекты названной проблемы.↩
13. Делюсин Л. П. Полемика о путях развития Китая. С. 114—116.↩
14. История Китая. Под ред. А. В. Меликсетова. М., 1998. С. 624.↩
15. Усов В. Н. КНР: от «большого скачка» к «культурной революции» (1960—1966 гг.). Ч. 1—2. Институт дальнего Востока. Информ. бюлл. № 4. М., 1995. С. 200.↩
16. Думается, что окончательное суждение по этой непростой проблеме станет возможным только после того, как будут открыты архивы КПК; отметим, однако, что А. В. Меликсетов, излагая ход событий в Китае в 1961—1962 гг., указывает на «столкновение двух группировок» в руководстве КНР и о процессе формирования «широкой оппозиции политике Мао» (Меликсетов А. В. История Китая. С. 668—671).↩
17. Усов В. Н. Указ. соч. С. 199—200. Кстати, о сходстве некоторых положений новодемократического курса с НЭП’ом говорилось и в статье А. В. Меликсетова и А. В. Панцова; известно также, что на рубеже 70—80‑х гг., когда намечались контуры политики реформ, в КНР проявляли большой интерес к теоретическому и практическому опыту НЭП’а.↩
18. История Китая. Под ред. А. В. Меликсетова. С. 720.↩
19. Там же. С. 706.↩
20. Там же. С. 670.↩
21. Усов В. Н. Указ. соч. С. 192.↩
22. Р. Healy. Knight. Мао Zedong’s Thought and Critical Scholarship // Critical Perspectives on Мао Zedong’s Thought. A. Dirlik, P. Healy, and N. Knight (eds.). Humanities Press, New Jersey. 1997. P. 11.↩
23. Meisner М. Stalinism in the History of the Chinese Communist Party // Critical Perspectives on Мао Zedong’s Thought. P. 202-203.↩