Березный Лев Абрамович, доктор исторических наук, профессор Санкт-Петербургского университета.
Вышел в свет «Вестник Московского Университета. Серия 13.2001. № 2». Его особенность, отмечает редколлегия журнала, в том, что публикация целиком посвящена одной стране — Китаю, а все статьи публикуются на английском языке; выпуск подготовлен коллективом историков кафедры истории Китая ИСАА при МГУ при участии некоторых их коллег; публикуемые материалы касаются актуальных проблем истории Китая ⅩⅩ в.; одно из достоинств — в привлечении авторами разнообразных источников, в том числе ставших доступными в недавние годы. Обзор всех опубликованных статей не входит в намерения автора данных заметок; я воспользовался возможностью вновь изложить своё мнение о весьма важной, на мой взгляд, проблеме, которой посвящена одна из статей журнального выпуска.
Отметив, что в мировой синологии принято чёткое деление первого десятилетия существования КНР на два отличающихся друг от друга периода — «так называемая новая демократия
» или «буржуазно-демократическая революция
» (1949—1953) и «строительство социализма по советским образцам
» (1953—1959), А. В. Меликсетов и А. В. Панцов констатируют: «вопрос о новой демократии не так прост, как это может показаться
» (с. 26). С этим выводом нельзя не согласиться. В отечественной литературе взгляды на эту проблему претерпевают существенную эволюцию. В 60‑х — первой половине 80‑х гг. господствовала, ввиду формально маоистского происхождения данной теории, однозначно негативная оценка её. В 1988 г. М. Ф. Юрьев обратил внимание на тактическую цель провозглашения курса на новую демократию: завоевание на сторону КПК большинства населения страны. В 1990 г. Л. А. Березный указал на стратегическую, по его мнению, цель, подчеркнув констатацию в теории новой демократии неизбежности длительного переходного периода с сохранением и даже развитием во время этого периода капиталистического уклада, что сближает, на взгляд Березного, концепции новой демократии с теорией «начальной стадии социализма». В 1996 г. А. В. Меликсетов предложил сравнительно подробный критический анализ рассматриваемой теории новой демократии, указал на близость некоторых её аспектов к воззрениям Сунь Ятсена, показал борьбу внутри КПК вокруг концепций новой демократии; была подчёркнута историческая правомерность политики новой демократии. В обозреваемой статье 2001 г., написанной А. В. Меликсетовым в соавторстве с А. В. Панцовым, предложен новый для нашей литературы угол зрения — сопоставление взглядов Сталина и Мао на новую демократию. Появились в статье в связи с этим и иные акценты.
А. В. Меликсетов и А. В. Панцов подчёркивают, что «новодемократические» рассуждения Мао никоим образом не противоречили генеральному курсу мирового коммунистического движения на «народную демократию», начало которому было положено решениями Ⅶ конгресса Коминтерна в 1935 г. Опираясь на новые источники, авторы формулируют очень важный вывод: во время второй мировой войны и последовавшей за ней гражданской войны в Китае, приведшей к власти КПК, а также в первые годы после образования КНР Сталин настаивал на осуществлении компартией Китая курса на новую демократию (с. 27—30). По мнению А. В. Меликсетова и А. В. Панцова, четыре фактора определяли такую позицию Сталина во время Второй мировой войны: стремление не пугать Запад радикальными революционными декларациями и таким образом обмануть Запад; дополнительные (?!) мотивы действий Сталина — способствовать таким образом захвату власти коммунистами в некоторых странах, хотя (и это третья причина), Сталин с настороженностью относился к возможности, в результате прихода к власти коммунистов, возникновения новых центров, которые могли бы стать угрозой его, Сталина, гегемонии в мировом комдвижении, и потому стремился ограничить амбиции коммунистических лидеров в этих странах «демократическими» задачами; наконец, сказывалась, как полагают авторы статьи, свойственная Сталину приверженность догмам исторического материализма; ещё в «Истории ВКП(б). Краткий курс» (1938 г.) длительность пути к социализму ставилась в зависимость от уровня социально-экономического развития и, следовательно, в экономически менее развитых странах подготовительный период к социализму будет более длительным, и хотя Сталин и его сподвижники были радикальнее в своей практике (имеется в виду ликвидация Сталиным НЭПа), в теории они всё ещё фанатически придерживались некоего религиозного ритуала (с. 26—27). После Второй мировой войны, продолжают А. В. Меликсетов и А. В. Панцов, первые два фактора, обусловившие стратегию, сформулированную Ⅶ конгрессом КИ, отпали. Этот вывод представляется мне не совсем точным — в Китае коммунистам ещё предстояло взять власть и, может быть, этим в какой-то степени объясняется настойчивость, с которой Сталин сдерживал радикализм Мао, стремившегося поскорее отбросить чуждую его внутренним убеждениям новодемократическую политику; не исключено (и на это указывают авторы статьи), что именно в Мао Сталин видел реального соперника в главенстве в мировом комдвижении.
Двойственность позиции Мао убедительно показана в обозреваемой статье, основанной на многих, зачастую ставших доступными лишь в последнее время, свидетельствах того, как Мао, добиваясь отхода КПК от политики новой демократии, одновременно заверял Сталина в своей приверженности ей — китайский двуликий Янус вполне отдавал себе отчёт в том, что борьба КПК за власть завершится успешно только при советской поддержке (с. 29); документально подтверждено мнение, высказанное ещё в 1990 г.: «с большой долей вероятности можно предположить, что вряд ли Мао внутренне и в 1940 г. разделял основные концепции новой демократии
».
Что курс на новую демократию и в Китае соответствовал генеральной линии Ⅶ конгресса КИ, не вызывает сомнений; остаётся однако весьма важный, с моей точки зрения, вопрос: почему концепции новой демократии сразу же после публикации известных статей Мао были поддержаны частью руководителей КПК (в литературе упоминаются имена Лю Шаоци, Чэнь Юня, Дэн Сяопина и др.)? Такой вопрос представляется тем более правомерным, что, как известно, именно в это время в КПК Мао развернул борьбу против «28 вернувшихся большевиков», скоро переросшую в печально знаменитую кампанию «чжэнфэн», а Мао вёл речь о «китаизации марксизма», связываемую обычно в литературе именно с публикацией статей Мао о новодемократическом курсе; более того, известно, что по крайней мере некоторые идеи теории новой демократии были с удовлетворением восприняты частью интеллектуалов, не поддерживавших ни ГМД, ни КПК, а также многими в так называемых «промежуточных слоях». Отнюдь не претендуя на сколько-нибудь исчерпывающий ответ, повторюсь, на очень важные вопросы, позволю себе высказать некоторые, предварительные, суждения.
Представляется, что к 40‑м годам в общественной атмосфере, по крайней мере в политически активных кругах страны, стала созревать потребность в новых идеях. Этот процесс зарождался задолго до описываемых событий и развивался исподволь. Ещё во время «дискуссии о социализме» в начале 20‑х годов некоторыми её участниками высказывалась мысль о том, что в Китае социалистические идеалы (по-разному толкуемые диспутантами), способны воплотиться в жизнь только после длительного подготовительного периода (характер которого также по-разному истолковывался). А ведь мысль о неизбежности длительного переходного к социализму периода — одна из основных идей теории новой демократии! Некоторые участники дебатов, не ориентировавшиеся ни на ГМД, ни на только ещё складывающуюся КПК, выдвигали (это отмечают и А. В. Меликсетов и А. В. Панцов) идею «третьего (среднего) пути». С течением времени она стала обретать и организационные формы. В 30‑е годы появляются периодические издания, пропагандирующие необходимость поисков «третьего пути», возникают и соответствующие политические группировки, правда, немногочисленные по составу. В те же 30‑е годы политически активизируются и деятели ГМД, которые продолжали разделять идеи Сунь Ятсена, послужившие, как неоднократно отмечал в своих работах А. В. Меликсетов, одним из источников формирования теории новой демократии.
Уже доводилось обращать внимание на то, что 30‑е годы вообще были важным, хотя относительно мало исследованным временем в истории общественной мысли Китая в ⅩⅩ в. То были годы активного поиска выхода из национального кризиса, наиболее острым проявлением которого стало противоборство ГМД и КПК. А. Дирлик считает значимым обсуждение в кругах интеллектуалов весьма существенного, по его мнению, для всей истории китайской общественной мысли ⅩⅩ в. вопроса о сущности нации и национальной культуры. Американский учёный, ссылаясь на давние китайские публикации материалов об этих дебатах 30‑х годов, приходит к выводу, что в те годы многие китайские интеллектуалы скептически относились как к старой «элитарной» культуре, так и к западничеству 20‑х годов и искали в самом историческом опыте уже начавшейся модернизации источники новой культуры, которая будет и китайской, и современной, поскольку этот опыт безусловно современен. По мнению А. Дирлика, дискуссии 30‑х гг. были более сложными и тонкими, чем дебаты периода «4 мая», и, вопреки фетишизации, как полагает учёный, этого периода в исторической памяти, именно дебаты 30‑х гг. многое определяют в современных дискуссиях о культуре в КНР. Автор не сообщает каких-либо конкретных сведений об упоминаемых им дебатах, но один «намёк» всё же есть — оказывается, немало участников дискуссий полагало, что культура «народа» (кавычки у Дирлика), особенно людей сельских местностей, сулит наибольшие надежды на формирование новой культуры. Учёный видит в такого рода взгляде приметы реориентации китайской мысли в конце 30‑х гг.
Публикации, на которые ссылается А. Дирлик, мне недоступны, да это и специальная тема, но дебаты, о которых он упоминает, служат, как я полагаю, ещё одним свидетельством общего оживления в 30‑х гг. духовной жизни в интеллектуальных кругах китайского общества, а это уже имеет отношение, на мой взгляд, к высказанному выше предположению, что к 40‑м годам общественная атмосфера стала постепенно созревать для восприятия новых идей и, в частности, для позитивного отклика на некоторые, по крайней мере, аспекты теории новой демократии. Выше отмечались подобные тенденции среди сторонников «третьего пути» и той части членов ГМД, которая сохраняла верность прогрессивным сторонам суньятсенизма. А что же в КПК? А. Дирлик, сообщая о склонности некоторых участников дебатов 30‑х гг. видеть в культуре жителей сельских местностей источник формирования современной культуры, замечает: для коммунистов это не абстрактный, а конкретно-практический вопрос. Дирлик делает это замечание в связи с темой его статьи («Модернизм и антимодернизм марксизма Мао Цзэдуна»), но это можно истолковать и как указание, пусть косвенное, на причастность некоторых лиц, в той или иной форме близких к коммунистическим кругам, к отмеченным тенденциям в общественной атмосфере, о которых говорилось выше.
Это возвращает нас к теме статьи А. В. Меликсетова и А. В. Панцова. Ведь «рыночники», как авторы характеризуют Лю Шаоци и его единомышленников, отстаивавшие в канун победы над ГМД необходимость проведения новодемократической политики, не сразу стали таковыми (авторы обозреваемой статьи отмечают, что в разработке теории новой демократии участвовали, наряду с Мао, и некоторые другие руководящие деятели КПК); были, видимо, в предшествующей 1940 г. истории КПК какие-то веяния, способствовавшие постепенному осознанию нужды в политике, учитывающей неизбежность длительного переходного периода к социализму. Может быть, стоит в данной связи вспомнить, что Чэнь Дусю, при всей противоречивости его воззрений и действий, не раз утверждал: Китай должен сначала пройти этап буржуазно-демократической революции; да и мысль о целесообразности сотрудничества коммунистов с национальной буржуазией, зафиксированная в некоторых документах Ⅱ конгресса Коминтерна, к которой вернулся, как отмечают А. В. Меликсетов и А. В. Панцов, Ⅶ конгресс КИ, фактически стала основой его решений. Нельзя, на мой взгляд, исключать и того, что двукратное поражение КПК в 1927 и 1934 гг., выявившее порочность догматического подхода к китайским реалиям, побуждала некоторых деятелей КПК искать иные решения. Авторы обозреваемой статьи, опираясь на архивные данные, сообщают о том, что в феврале 1949 г. Лю Шаоци, говоря А. И. Микояну о намерении руководства партии сформулировать правильную позицию по вопросу о капитализме, заметил: в партии существуют две «опасные тенденции»: первая — люди, полагающие, что капитализм следует развивать настолько, насколько это возможно, и использовать его в качестве основы, и вторая, авантюристическая тенденция,— люди, с левым безрассудством считающие возможным немедленно приступить к социалистическому строительству (с. 34). Не примечательно ли, что позиция сторонников первой тенденции прямо перекликается со взглядами, высказывавшимися во время «дискуссии о социализме» в начале 20‑х гг.
А. В. Меликсетов и А. В. Панцов пришли к вполне обоснованному выводу, что манёвры Сталина в вопросе о новой демократии на деле помогли КПК установить свою диктатуру; но затем в статье следует несколько неожиданное, на мой взгляд, заключение: курс КПК на создание новой демократии становится интегральной частью сталинизации Китая; и далее: в течение последующего периода 1949—1953 гг. Мао Цзэдун интенсифицировал сталинизацию своей страны (с. 31). Данный вывод, по-видимому, связан с общим подходом, заявленным в начале статьи: «Вопрос о новой демократии не так прост, как это может показаться
» (с. 26); теперь формулируется суть авторской концепции: вместо общепризнанного, как отмечают А. В. Меликсетов и А. В. Панцов, выделения 1949—1953 гг. в качестве периода новой демократии предлагается иное определение: это были годы разворачивающейся сталинизации Китая (с. 33), при этом само понятие новой демократии применительно к названным годам авторами сохраняется (с. 33), однако акцент переносится с новодемократических мероприятий правительства на факты, свидетельствующие, по мнению авторов статьи, о происходившей сталинизации. Такое смещение акцентов не кажется мне достаточно убедительным, хотя, конечно, курс КПК в это время был весьма противоречивым.
В статье А. В. Меликсетова и А. В. Панцова эта противоречивость верно подчёркнута. Сказано о новодемократическом характере Общей программы КНР, перечислены имена руководящих деятелей КПК, разделявших и в той или иной форме отстаивавших новодемократическую политику (Лю Шаоци, Чэнь Юнь, Чжоу Эньлай, Дэн Сяопин, Бо Ибо и некоторые др.), отмечается поддержка новодемократической политики официально признанными демократическими организациями и интеллигенцией (с. 35). Однако прежде всего указывается на факты, подкрепляющие, по мысли авторов, вывод о разворачивающейся сталинизации страны: продолжение гражданской войны после провозглашения КНР, сопровождавшееся гибелью множества людей, жестокостями, уничтожением гоминьдановских военных, перешедших на сторону НОАК, жестокости, сопровождавшие аграрную реформу, преследование многих частных дельцов, идеологический террор в отношении интеллигенции (с. 31—33). Конечно, все эти факты, террор, вдохновителем которого был Мао, стремившийся, как показывают авторы, быстрее покончить с новодемократическим курсом, разделявший только одну черту теории новой демократии — установление диктатуры КПК, всё это роднит маоизм со сталинизмом. Но ведь и самому Мао не занимать опыта в осуществлении террора — можно напомнить уничтожение Мао Цзэдуном ещё в 1930 г., в тяжких условиях вооружённого противостояния гоминьдановскому правительству, руководства организации КПК в Цзянси, не подчинившегося его власти, и психологический и физический террор кампании «чжэнфэн»; да и в китайском историческом опыте в целом, привлекавшем, как известно, пристальное внимание Мао, были тысячелетия деспотической (по современной терминологии — тоталитарной) традиции, вдохновлявшей Мао (недаром он как-то обмолвился о необходимости, по его мнению, соединить Маркса и Цинь Шихуана). Характер общественного развития КНР был в те годы, как и позднее, противоречивым, но что же всё-таки стало определяющим в 1949—1953 гг.? А. В. Меликсетов в работе 1998 г., описывая экономическую политику правительства в первые годы после провозглашения КНР, употребляет термин рыночная (без кавычек), указывает на то, что развитие рыночных отношений способствовало быстрому восстановлению народного хозяйства, что «именно рыночный механизм в первые годы существования новой государственности позволил выявить потенциальные возможности народного хозяйства», наконец, что „новодемократическая“ политика
(тут, правда, автор использует кавычки — Л. Б.) благоприятствовала развитию частного капитала…
». Оправдано ли в таком случае отмеченное смещение акцентов?
По схеме периодизации, предложенной А. В. Меликсетовым и А. В. Панцовым, общественное развитие КНР прошло «до Дэна
» три этапа: 1949—1953 — курс КПК на новую демократию начинает превращаться в интегральную часть сталинизации Китая, 1953—1959 — «социалистическое строительство по советским образцам
», настоящая сталинизация страны, со времени «большого скачка
» — маоизация (с. 36—37). Вне зависимости от отмеченной выше некоторой противоречивости трактовки содержания первого из названных этапов, особая ценность статьи А. В. Меликсетова и А. В. Панцова видится мне именно в практическом подтверждении новыми фактами давнего моего убеждения в наличии в теории новой демократии, да и в практике осуществления её положений в 1949—1953 гг. ряда позитивных (наряду с негативными) аспектов. Вполне оправдано, на мой взгляд, употребление авторами применительно к 1949—1953 гг. современной терминологии «рыночники» (А. В. Меликсетов использовал его в «Истории Китая», 1998) и «антирыночники»; идея рыночных отношений, фактически заложенная в концепциях новой демократии, уже в то время пробивала себе дорогу, несмотря на противодействие Мао. Это сближает новодемократический курс тех лет с современными реформами, о чём доводилось уже писать в связи с проблемой истоков поворота КПК к рыночным реформам в 80‑х гг.
Авторы обозреваемой статьи в соответствии с заявленной темой завершили свой анализ констатацией разочарования Мао в советской модели социалистического строительства и датировали переход от сталинизации к маоизации Китая «большим скачком». Но, может быть, не стоит абсолютизировать само понятие «маоизация» (как, впрочем, и «сталинизация»). Во всяком случае, «маоизация» 60—70‑х гг. не означала, по моему мнению, полного забвения концепций новой демократии. В этом смысле представляют, как мне кажется, интерес «годы урегулирования» (1960—1966), исследованные В. Н. Усовым. По его мнению, тогда в руководстве КПК не было особой «линии», противопоставляемой Мао (подобного же мнения применительно к 1949—1953 гг. придерживаются и А. В. Меликсетов и А. В. Панцов). Вместе с тем В. Н. Усов пришёл к очень важному для нашей темы выводу: «В годы „урегулирования“ ряд видных деятелей КНР выдвинули и пытались осуществить на практике серию мероприятий в области организации промышленности и сельского хозяйства типа политики НЭП’а и проектов экономической реформы 60‑х годов в СССР, которые были активно использованы в качестве переходных шагов к политике реформ, осуществлявшихся в Китае с начала 80‑х годов
» . Таким образом В. Н. Усов установил, по крайней мере, определённую степень связи поворота КПК к политике реформ, осуществлявшихся в Китае в 80‑х гг. с некоторыми чертами политики «урегулирования», особенно в 1961—62 гг. Полагаю, что эту «ниточку» можно протянуть и назад к политике новой демократии начала 50‑х годов. Весьма примечательно, по моему мнению, что одни и те же деятели в руководстве КПК (Лю Шаоци, Чжоу Эньлай, Чэнь Юнь, Дэн Сяопин, Бо Ибо и некоторые др.) в 1949—1953 гг. отстаивали новодемократический курс, в 1961—1962 гг. добивались возвращения к «дворовому подряду», а в начале 80‑х гг. совершили поворот к рыночным реформам (правда, среди них не было уже Лю Шаоци, ставшего жертвой бесчинств «культурной революции», и Чжоу Эньлая, скончавшегося в 1975 г.). Едва ли такое совпадение случайно, не подтверждает ли оно предположения о наличии в теоретико-практическом опыте КПК упомянутой «нити», связывающей все эти события?
Представляется, что всё сказанное выше позволяет хотя бы предположить, что начиная ещё с 20‑х годов в противоречивой истории КПК, её идейно-теоретическом, а в той или иной степени и практическом, опыте, наряду с глубокими негативными процессами, складывалась очень медленно, иногда подспудно, тенденция (временами как будто и вовсе исчезавшая), отражавшая постепенное осознание частью деятелей партии необходимости длительного подготовительного, переходного периода к социализму; эта тенденция в форме теории новой демократии в 1949—1953 гг. выдвинулась на первый план, определяя в значительной мере политику КПК, ставшей правящей, достаточно зримые контуры этой концепции дали о себе знать в первые годы «урегулирования» пока, наконец, на рубеже 70—80‑х гг., после горького, обернувшегося тяжкими бедствиями для КПК и страны в целом, опыта, эта тенденция стала одной из основ столь успешной современной реформаторской политики. Официально последняя не связывается в КНР с идеями новой демократии, да и осуществляются нынешние реформы в совершенно иных условиях, что естественно сказывается на формах и методах применения этих идей, обогащённых тем, что теперь называют «эпохой Дэн Сяопина», однако в курсе «строительства социализма с китайской спецификой», «социалистической рыночной экономики» достаточно отчётливо, на мой взгляд, проступают некоторые черты теории новой демократии. «Нить» не прервалась! В этих чертах проглядывается пока и прежняя противоречивость концепции новой демократии — рыночная, многоукладная экономика при сохранении фактической монополий КПК на власть; существует и оппозиция «слева» наподобие той, о которой Лю Шаоци говорил Микояну в феврале 1949 г. (об этом разговоре сообщается, как упомянуто, в статье А. В. Меликсетова и А. В. Панцова) — достаточно вспомнить о возникшей в 1992 г. необходимости вмешательства Дэн Сяопина для того, чтобы остановить попытку «маоистского контрнаступления».
Конечно, предлагаемая постановка вопроса вступает в противоречие с укоренившимся, как уже говорилось, в литературе представлением о неразрывной связи теории новой демократии с попытками «китаизировать марксизм», Отмеченные выше факты, сообщаемые в статье А. В. Меликсетова и А. В. Панцова по меньшей мере позволяют усомниться в этом. Сошлюсь ещё на один пример, косвенно подтверждающий, как мне кажется, реальность указанной «нити». А. В. Меликсетов, комментируя в «Истории Китая» одобрение китайской политической элитой известного «Решения по некоторым вопросам истории КПК со времени образования КНР» (1981 г.), осудившего по крайней мере некоторые «ошибки
» Мао, считает причины такого одобрения «во многих отношениях загадочными
»; одну из причин автор вполне обосновано видит в том, что ганьбу сами стали жертвами репрессий и, кроме того, связывали с Дэн Сяопином надежды на стабилизацию социально-политических порядков и возможность в полной мере реализовать свои притязания на долю государственного «пирога» и на своё «законное место» в партийно-государственных структурах; но, может быть, какую-то роль в определении позиции ганьбу сыграл и их практический опыт, хотя бы в тот же период «урегулирования». А. В. Меликсетов, рассказывая о столкновении двух группировок в 1962 г., когда Мао попытался прекратить политику «урегулирования» с её рыночными тенденциями, «совещание семи тысяч», самое многочисленное, по словам автора, совещание ганьбу, поддержало эту политику, что было «тяжким ударом по репутации и положению Мао Цзэдуна
». В. Н. Усов сообщает, что в то время часть руководящих деятелей КПК поддержало возникшее снизу стихийное восстановление «дворового подряда» и других форм восстановления мелкокрестьянского земледелия, однако Мао Цзэдун осудил это движение. Примечательно, что, как напоминает В. Н. Усов, названные формы возрождения мелкокрестьянского земледелия были затем восстановлены в правах в начале 80‑х годов. Так был переброшен «мостик» от новодемократической по сути политикой «урегулирования» к реформам сельского хозяйства в 80‑х гг.
Хотя в публикации А. В. Меликсетова и А. В. Панцова есть, по моему мнению, некоторая отмеченная выше противоречивость, статья в целом новаторская, и не только представленными в ней новейшими данными, относящимися к важному вопросу истории КПК и КНР, но и сопоставлением позиций Сталина и Мао по этой проблеме (если я не ошибаюсь, в нашем китаеведении в последние десятилетия не было публикаций, сопоставляющих сталинизм и маоизм), да и вообще, кажется, упал интерес к идейно-теоретическим воззрениям Мао, если не считать сравнений реформаторской политики Дэн Сяопина с «казарменным коммунизмом» Мао. Для зарубежной литературы 90‑х годов характерно, насколько я могу судить, продолжение дискуссий о наследии Мао Цзэдуна. В КНР они, по-видимому, отражают сохраняющиеся в какой-то форме разногласия о путях развития китайского общества. В западной синологии проявляется довольно широкий разброс мнений от радикального отречения ряда авторов от прежних «промаоистских» взглядов, перехода других к «фактографическим» описаниям, и до стремления рассмотреть воззрения и практику Мао в широком контексте истории Китая в ⅩⅩ в. Набирает силу тенденция видеть истинные цели китайской революции не в социализме, а в создании условий для превращения Китая в богатую процветающую и могучую державу; отсюда, кажется, возрастающий интерес к различным формам национализма, в том числе и к современным его проявлениям в КНР. Эта тенденция сочетается, по мнению П. Хили и Н. Найта, с существенным снижением теоретического интереса к марксизму, что связывается ими с известными событиями в мире в целом и в КНР (наступление «эпохи Дэна»). Именно в этом «неблагоприятном политическом и интеллектуальном климате
», полагают названные авторы, назрела необходимость заново оценить Мао с позиций «критической левой перспективы
» (определение «левая
» не поставлено авторами в кавычки).
Всё это особая тема. Здесь же хотелось бы только упомянуть о статье М. Мейснера «Сталинизм в истории китайской коммунистической партии», отчасти созвучной публикации А. В. Меликсетова и А. В. Панцова, хотя эти статьи написаны с принципиально различных теоретико-методологических позиций. Как и авторы обозреваемой статьи, М. Мейснер различает сталинизм и маоизм и возражает против распространённой в западной литературе последних лет трактовки маоизма просто как варианта сталинизма. Американский учёный довольно подробно излагает свое видение сходства и различий между сталинизмом и маоизмом, рассматривает возникновение маоизма в качестве течения в китайском коммунистическом движении как радикальную реакцию на сталинский консерватизм (сталинизм, по мнению М. Мейснера, это не Термидор, а знак смерти революции и прекращения каких-либо серьёзных попыток бороться за социалистические цели). Отдельные параграфы статьи посвящены сталинизму и китайской революции (1921—1949), маоизму и сталинизму в постреволюционном Китае (период Мао), завершается анализ разделом «Сталинизм в постмаоистском Китае». Многое в этом анализе более, чем спорно, но некоторые авторские ремарки представляют интерес. Заключительная фраза статьи выражает, пожалуй, главное в общем подходе автора: «обычное
(для западной литературы — Л. Б.) приравнивание маоизма к сталинизму и, следовательно, постмаоистского режима к „десталинизации“ — исторически ошибочно для обоих периодов
». И маоистский, и постмаоистский Китай должны быть поняты как различные явления с их собственной историей, динамикой и противоречиями. Возможно, А. В. Меликсетов и А. В. Панцов, несмотря на совершенно иной, чем у М. Мейснера, подход, согласятся с этим?
Примечания
