По замечанию Ленина, одним из главных достоинств марксизма как теоретического учения является его универсальность и системность, дающие возможность людям прийти к целостному мировоззрению и найти ответы на вопросы, которые, казалось бы, лежат за пределами непосредственно экономики и политической борьбы. Между тем, взгляды Маркса — это не окончательное слово науки и философии, а ядро новой рациональности, находящейся ещё в разработке. Перед марксистами в теоретическом отношении стоит задача не только экстенсивного расширения и охвата занятных буржуазной наукой территорий, но и проблема систематизации знания, уточнения механизмов образования и структурной связи логических форм.

В Советском Союзе второй из вышеназванных аспектов разработки новой научно-теоретической рациональности был разрешён путём создания концепции диалектического материализма. Предел универсализации научного знания, который позволял осуществить диалектический материализм, представлял собой набор так называемых общих законов движения, изменения, развития природы, общества и познания². Принцип противоречия неизменно включали в список всеобщих онто-гносеологических законов, но его основополагающий характер не был должным образом прояснён.

Нельзя сказать, что советские философы не предпринимали попыток углубить логическое исследование и сделать непосредственным предметом изучения категории и их связь, в том числе и понятие противоречия. Однако эти разработки имели незначительное влияние на учебную литературу по марксизму. Проблемы диалектической логики оставались достоянием специалистов и не вызывали массовой дискуссии³.

Во Франции 1950‑х — 1960‑х годов обсуждение достоинств и недостатков концепции диалектического материализма в силу исторически сложившегося культурного и политического климата приобрело особую напряжённость. Сартр отрицал теоретическую значимость распространения диалектики на природу и видел онтологический исток диалектизации бытия в индивидуальной практике⁴. Гароди утверждал, что подлинным фундаментом марксизма являются гуманистические идеи Маркса, которые не были учтены или оказались в тени при создании концепции диалектического материализма, но могут быть с ней согласованы⁵. Альтюссер использовал понятия исторического и диалектического материализма, но наделял их собственным смыслом, несовместимым с советской версией марксизма⁶. Гурвич допускал диалектику в качестве метода социологического знания, который адекватен имманентной структуре подвижного интерсубъективного опыта и исторически изменчивой системе взаимодействия социальных общностей⁷. Продолжалось обсуждение вопроса историко-теоретического генезиса марксисткой диалектики и её связи с гегелевским наследием.

Однако это разнообразие взглядов и подходов было объединено общим изъяном: уклонением от принципиального обсуждения логической составляющей диалектической концепции. Особенно это было заметно в вопросе о содержании и историческом месте гегелевской философии. Как отмечал Бадью, господствующим во французской философии был образ Гегеля как автора «Феноменологии Духа», созданный Кожевом, поддержанный сюрреалистами, Мальро, Ипполитом, Батаем и популяризированный Сартром⁸. Другой крайностью была сенсационная для левых интеллектуальных кругов позиция Альтюссера, относившегося с неприятием и подозрением к диалектической логике, которая являлась, как он считал, не чем иным, как идеалистическим реликтовым образованием, непригодным инструментом, искажающим интерпретацию теоретической новизны научных открытий Маркса.

И экзистенциально-антропологическая традиция истолкования гегелевской диалектики, и её эпистемологическая и структуралистская критика представляют собой ложные односторонние точки зрения. Верное решение, по Бадью, заключается в возрождении интереса к диалектике в первую очередь как логике и в реконструкции подлинного отношения материалистической её формы к своей идеалистической предшественнице. Маркс, Ленин и Мао разрабатывали иную версию диалектики, нежели Гегель, и для того, чтобы понять различия между ними, необходимо обратиться к логическому измерению.

Если в советской версии марксизма проблемы материалистической диалектической логики сместились на периферию и стали предметом частной специализированной области теоретического знания, а французская философская мысль 1960‑х — 1970‑х годов демонстрировала активный интерес к онтологическим, эпистемологическим и историко-генетическим аспектам диалектической концепции, но избегала рассмотрение логического части, то представители китайской марксистской мысли начиная уже с яньанского периода не только поставили в центр своего внимания вопросы диалектической логики, но и связывали их разрешение с общей идейной борьбой различных политических движений, течений и оттенков. Поэтому не стоит удивляться тому факту, что противостояние сторонников и противников Мао в преддверии Культурной революции приобрело в том числе и философскую окрашенность, а спор об основном принципе материалистической диалектики начиная с 1964 года широко освещался в прессе и сопровождался массовыми обсуждениями.

Речь идёт о борьбе сторонников тезиса «одно разделяется на два», резюмирующего философскую точку зрения Мао, против принципа «два соединяются в одно», провозглашённого приверженцем Лю Шаоци философом Ян Сяньчжэнем. Непосвящённый человек вряд ли сможет удержаться от сравнения с описанной Свифтом враждой между остроконечниками и тупоконечниками, но если отвлечься от привычки китайского мышления к до предела сжатым формулировкам, то вопрос, вокруг которого разразилась ожесточённое теоретическое сражение, в самом деле серьёзен. Спор шёл о том, как понимать основной принцип материалистической диалектической логики: как единство моментов (Ян Сяньчжэнь) или как борьбу противоположностей (Мао). От выбора, в какой форме будет дана формулировка всеобщего закона развития природы, общества и мышления, будет зависеть не только структура и характер систематизации знания в конкретных областях, но и общая мировоззренческая интенция и политическая линия партии.

Сосредоточим внимание на последнем аспекте дискуссии. Точка зрения Ян Сяньчжэня, ставшая официальной позицией партии, вела если не к безоговорочному отказу от концепции классовой борьбы, то к его заметному сглаживанию в пользу идеи неуклонного возрастания единства всех сил социалистического общества. Для сторонников Мао такой подход был недопустим ввиду того, что «на протяжении всего исторического периода социализма существуют классы, классовые противоречия и классовая борьба, есть борьба между двумя путями социализма и капитализма, есть опасность капиталистической реставрации, а также угроза подрывной деятельности и агрессии со стороны империализма и социал-империализма». И «даже в коммунистическом обществе будут противоречия и борьба между новым и старым, передовым и отсталым, правильным и неправильным»⁹.

Бадью в своём комментарии к переводу на французский язык отрывков из книги китайского философа Чжан Шиина показывает, что положение «два соединяются в одно» является не чем иным, как возрождением реакционной стороны гегелевской диалектики. Дело в том, что начало логики у классика немецкого идеализма отмечено смешением итерации (положением одного и того же понятия дважды) и противоречия (абсолютного различия двух противостоящих друг другу категорий). Бытие и ничто как начальный пункт логики являются тождественными по своей пустоте категориями, а средний термин (становление) утверждает их идентичность и запускает процесс итерации, который неотвратимо воспроизводится на каждом последующем уровне развёртывания идеи. Таким образом, единство оказывается первичным, а различие — его внутренним раздвоением, которое обязательно завершается восстановлением единства на новом уровне¹⁰.

Но вместе с тем Гегель насильственным образом допускает отступление от основного механизма итерационного развёртывания логики и вводит противоречие. Тогда становление уже понимается не как подтверждение единства, а как противостояние двух гетерогенных понятий. Таким образом, принцип «одно разделяется на два» присутствует в гегелевской логике, но оказывается подавленным тезисом «два соединяются в одно». Принудительное смешивание этих двух фундаментальных положений сказывается в двусмысленности операции снятия, которая призвана создать видимость примирения и тем самым скрыть несовместимость основополагающих принципов логического развёртывания.

«Маркс — расщепитель Гегеля»¹¹ — так формулирует Бадью отношение материалистической диалектики к своей идеалистической предшественнице. Это заявление означает не только общеизвестное положение о необходимости при оценке гегелевской философии отделять метод от системы, но и доведение процесса разведения реакционной и прогрессивной сторон вплоть до логической структуры. Противоречие должно быть последовательно очищено от итеративных отголосков, иначе материалистический характер марксистской диалектики оказывается под вопросом. Провозглашённый Мао принцип «одно разделяется на два» является фундаментальным положением материалистической диалектической логики.

Тезис «два соединяются в одно», предполагающий идеалистическую ревизию, имеет при этом как объективные, так и субъективные предпосылки в истории марксистской мысли. Уже Энгельс, по замечанию Бадью, поддерживал теорию связей и взаимозависимости в ущерб теории противоречий. Сталин, лишив отрицание отрицания статуса закона диалектики, сделал шаг вперёд по сравнению с Энгельсом, но сохранял приоритет эволюционного подхода и концепции общей взаимозависимости перед идеей раскола и периодизированного развития. Но идея связи и взаимозависимости вещей и явлений по сути представляет собой лишь смягчённую версию гегелевского принципа тотальности. Таким образом, у этих двух влиятельных авторов материалистическая диалектика находится в опасности¹²

Сторонники принципа «два соединяются в одно» считали свою идеалистическую интерпретацию правомерной в том числе и потому, что находили близкие своему подходу тенденции внутри устоявшейся и заслуживающей доверия марксистской традиции. Одной из главных причин возникновения такого положения стала распространённая среди марксистов идейная и идеологическая установка на подчёркивание единства и непрерывность истории марксистского учения. Это приводило к искусственному сглаживанию и согласованию взглядов важнейших теоретиков и вождей в ущерб внутренней критике.

Кроме субъективных предпосылок к появлению и поддержанию идеалистического отклонения, в вопросе понимания основной структуры материалистической диалектики есть и объективная практическая сторона. Энгельс занимался исследованием диалектики в период, который был отмечен стабилизацией классовой борьбы пролетариата и впечатляющим естественно-научным и технологическим прогрессом. Наиболее организованная и массовая социал-демократическая партия успешно выдерживала давление со стороны германского государства и демонстрировала поражающий сторонников и противников рост своей электоральной базы. На этой почве возникали и крепли иллюзии о неизбежном эволюционном переходе от капитализма к социализму.

Сталин давал свою формулировку основных черт материалистической диалектики в суровых исторических условиях, требовавших для обеспечения внутренней и внешней безопасности государства диктатуры пролетариата экстренных мер, обострявших противоречия внутри советского общества. Именно поэтому возлагались большие надежды на быстрое и поступательное развитие производительных сил, которое в конечно итоге должно было бы сгладить давшие о себе знать социальные крайности. Сталинский тезис о построении материально-производственной базы социализма представлял собой декларацию, во-первых, отрицания возможности капиталистической реставрации в СССР и, во-вторых, о начале процесса эволюционного перехода к коммунизму.

В этом отношении практические моменты учений Ленина и Мао благоприятствовали выявлению противоречия в качестве основополагающей структуры материалистической диалектики. Ленин действовал и мыслил в период Первой русской революции 1905—1907 гг., Первой мировой войны и крушения Ⅱ Интернационала, возглавлял партию во время социалистической революции. Всё это не могло не повлиять на его понимание диалектики. «Вкратце диалектику можно определить как учение о единстве противоположностей. Этим будет схвачено ядро диалектики, но это требует пояснений и развития»,— писал вождь большевиков¹³. Однако его исследования по логической части диалектики так и остались в виде заметок и набросков, которые он не только не обобщил в целостную теорию, но даже не свёл в более или менее обширный и связанный текст. Именно поэтому философские работы Мао, в которых особое место отведено понятию противоречия и детализации его структуры, так были высоко оценены Бадью. Мао не просто систематизировал ленинскую теорию противоречия, но и развивал её на основе нового революционного практического момента. В этом смысле идеи Мао являются позитивным продолжением ленинизма, в то время как поздняя версия советского диалектического материализма представляет собой отказ от революционной истины марксистской теории.

Мао не только утверждал противоречие в качестве всеобщего онтологического и гносеологического принципа, но и призывал изучать специфические его проявления во всех формах материального движения. Более того, каждая форма материального движения имеет собственную историю развития, в ходе которой особенные формы противоречия претерпевают трансформацию своей структуры. Следовательно, основным условием плодотворного диалектического исследования является умение выделить из совокупности противоречий, характеризующей тот или иной этап процесса материального развития, главное противоречие, в котором в свою очередь надо установить главную сторону. Именно эта главная сторона и определяет структуру рассматриваемой фазы. Но её доминирование постоянно оспаривается и потому не является чем-то вечным и неотменяемым. Второстепенная сторона путём борьбы с противостоящей ему главной стороной занимает в конце концов доминирующее положение и перестраивает всю систему противоречий под себя, тем самым изменяя качественные характеристики рассматриваемого явления. Таким образом, единство противоположностей представляет собой не взаимную поддержку и координацию, а борьбу за доминирование. «Вот почему единство противоположностей условно, временно, относительно, а борьба взаимоисключающих противоположностей абсолютна»¹⁴.

По оценке Бадью, одним из главных достоинств теории противоречия Мао является привнесённый ей динамизм в рассмотрение социально-политической борьбы. Исторический материализм — частный подраздел диалектического материализма — создавал образ истории как эволюционного процесса, представляющего собой последовательную серию формаций. Из-за этого в тени оказывалась сложность перехода от одного общественного уклада к другому, который характеризуется столкновением множества социальных объективных тенденций и организованных субъективных сил. Создаётся иллюзия, что переход осуществляется исключительно за счёт действия автоматических объективных законов, в то время как в действительности речь должна идти о продолжительной эпохе, предполагающей субъективное практическое вмешательство. Именно поэтому принцип «два соединяются в одно» как логическое обобщение даёт ложный образ истории и несёт негативные с точки зрения задач борьбы за социализм последствия. Подлинный диалектический и материалистический взгляд заключается в том, чтобы рассматривать движение «не как последовательность единств, а как клубок разделений»¹⁵.

Социально-историческое бытие представляет собой диалектический процесс борьбы за экономическое, политическое и идеологическое доминирование между основными классами общества. Из этого следует, что общественно-историческая формация не является устойчивым единством, а классы нельзя рассматривать как замкнутые сущности, скомбинированные друг с другом внутри этого единства. «Класс никогда не существует раньше классовой борьбы. Существовать — значит противостоять»¹⁶.

Таким образом, единство формации заключается в развивающейся системе противоречий, характеризующей её социальную природу и историческую судьбу. Более того, «разрешение противоречия никогда не является синтезом составляющих его терминов»¹⁷. Второстепенная сторона главного противоречия, пройдя через серию промежуточных периодов и внутренних расколов, занимает доминирующее положение и уничтожает противостоящую ей сторону — и обрушивает формацию. Так возникает новая историческая ситуация, определяемая новым раскладом общественных сил и переплетением социальных противоречий.

Встав на позицию универсальной значимости маоистской теории противоречия, Бадью принимал активное участие в дискуссиях, определяющих интеллектуальный климат Франции конца 1960‑х — 1970‑х годов. Это была чрезвычайно плодотворная для философской и общественной мысли эпоха осмысления последствий майского взрыва 1968 года, смелых теоретических обобщений и острой идейной борьбы.

Первым Бадью подверг критике Альтюссера, который в то время оказывал большое влияние на новое поколение марксистов. Имея славу внутреннего диссидента в рядах ФКП, патриарх структуралистской версии марксизма сам проявлял интерес к идеям Мао и подталкивал в это же направление своих учеников, в том числе и Бадью¹⁸. Но одно дело — использовать идеи Мао для подкрепления собственных теоретических находок, и совсем другое — развивать идеи Мао на французской почве.

Особые нарекания со стороны Бадью вызвала альтюссерианская теория идеологии. Альтюссер утверждал дуализм идеологии и науки, воображаемого и истины. Дополняя друг друга, идеология и наука как стороны бинарной оппозиции лишены посредствующих звеньев и не связаны взаимным переходом. Каждая из них представляет собой замкнутую тотальность, характеризуемую автономной логикой функционирования. Таким образом, идеология не может быть истинной, а наука — иметь идеологическое значение. Такой подход приводил Альтюссера к распространённым и давно известным ошибкам.

Не связав понятие идеологии с конкретными обстоятельствами классовой борьбы, он был вынужден рассматривать её как гомогенную, лишённую различий область. На самом же деле за абстракцией «идеологии вообще» скрываются доминирующие идеи, которые, по Марксу, являются не чем иным, как идеями господствующего класса. Если идеология лежит за пределами понятия истины и относится к бессознательному и воображаемому, то её содержание является иллюзорным, и от него легко избавиться, встав на чистую и незамутнённую научную точку зрения¹⁹.

Маоистский подход принципиально отличен: там, где Альтюссер видит тотальность, надо видеть противоречие. И идеология, и наука представляют собой территорию идейной борьбы, которая является одним из атрибутов борьбы классовой. Наука, как и идеология, сформирована логикой общественно-исторической борьбы и имеет классовую природу. Как не существует «идеологии вообще», так и не существует «науки вообще». Альтюссерианский дуализм идеология/наука не может скрыть подлинного противоречия между двумя классовыми мировоззрениями и двумя классовыми практическими проектами.

Если есть угнетённые и эксплуатируемые классы, то будут классы угнетающие и эксплуатирующие, а значит, мир идей будет обязательно расколот на две основные идеологии. Исторические обстоятельства классовой борьбы будут конкретизировать содержание основных идеологий. Кроме того, значительные классовые конфликты с неизбежностью ведут к расколам и расхождениям внутри противостоящих идеологий, углубляя и нюансируя их содержание. Принцип «одно разделяется на два» даёт о себе знать и в идейной борьбе.

Без всяких сомнений, структуралистская интерпретация марксизма уводит в сторону от развития материалистической диалектики, хотя сам Альтюссер приватизировал не только устоявшиеся понятия, но и целый ряд важнейших историко-философских отсылок, в том числе и к Гегелю, который, если довериться автору «За Маркса», может быть признан подлинным творцом концепции процесса без субъекта²⁰. Но не все французские мыслители того периода считались с авторитетом Маркса, Энгельса и Ленина или испытывали критический пиетет перед Гегелем. Как отмечал Декомб, «после 1960 г. диалектика по-прежнему в центре дискуссий, только теперь она переходит на скамью подсудимых. В ней усматривают самую коварную форму „логики тождества“», которая, в свою очередь, выглядит прежде всего философской иллюзией»²¹.

В этом отношении показательна деятельность философского дуэта Делёза и Гваттари. Делёз никогда не скрывал своего отрицательного отношения к Гегелю, в котором он видел в первую очередь философа тождества. Если Бадью, следуя за Мао, разводил по сторонам понятие тождества и диалектику, то автор «Капитализма и шизофрении» ставил между ними знак равенства и распространял свою теоретическую неприязнь не только на идеалистическую, но и на материалистическую версию диалектики.

Опираясь на маргинальные философские и литературные источники и переинтерпретацию спинозизма и лейбницианства, Делёз противопоставлял тождеству и движению снятия позитивно понятый логический и онтологический принцип дизъюнктивного синтеза. В «Логике смысла» можно прочесть следующее замечание:

«Согласно общему правилу, две вещи утверждаются одновременно лишь в той мере, в какой отрицается, подавляется изнутри различие между ними, даже если уровень этого подавления, как предполагается, регулирует и производство различий, и их исчезновение. Разумеется, тождество здесь — это не тождество безразличия. Но, вообще говоря, именно благодаря тождеству происходит одновременное утверждение противоположностей — и не важно, делаем ли мы акцент на одной из противоположностей, дабы обнаружить другую, или же производим синтез обеих. Напротив, мы говорим об операции, согласно которой две вещи или два определения утверждаются благодаря их различию, то есть они становятся объектами одновременного утверждения только потому, что утверждается их различие, ибо оно само утвердительно»²².

Делёз, как и Бадью, подмечает итеративный характер идеалистической диалектики, но противопоставляет ей не материалистическую категорию противоречия, а процесс бесконечного расхождения, дистанцирования и различия. Преодолевая ограниченность гегелевского снятия, Бадью вводит понятие переодизированного развития, Делёз — разветвления, становления и потоков. Делёз не приемлет принцип «два соединяются в одно», но видит выход из тупика идеализма не в логике противоречия, а в переходе на точку зрения нетотализируемого и непротиворечивого множества.

Намеченная в «Логике смысла» тенденция нашла своё продолжение в написанной в соавторстве с Гваттари книге «Капитализм и шизофрения». В статье «Ризома», позже вошедшей во второй том этой эпохальной работы, можно обнаружить контрреакцию на маоистскую критику. «Одно [Un] становится двумя: каждый раз, когда мы встречаем эту формулу — высказывалась ли она стратегически Мао или понимается как наиболее „диалектичная“ из всех,— мы оказываемся перед самой классической, самой продуманной, самой старой и усталой мыслью»,— пишут Делёз и Гваттари²³, давая тем самым понять, что с их точки зрения маоистская теория противоречия не вносит никаких существенных изменений в структуру вызывающий у них отторжение диалектики.

Критический ответ Бадью заключался прежде всего в том, чтобы обнаружить исток шизоанализа как идеологии в раскладе классовых сил накануне и после 1968 года, порождением которого и являлась теория Делёза и Гваттари. По оценке французского маоиста, Красный май был социальным взрывом, высвободившим недовольство разных социальных групп сложившейся общественно-экономической системой. Организационный полицентризм и множественность требований являлись объективным моментом революционной ситуации, который очаровал представителей мелкобуржуазной интеллигенции, и без того склонных в силу своего классового положения к анархизму. Именно к этому слою и относились авторы «Капитализма и шизофрении». Таким образом, взяв момент в качестве абсолютной характеристики, Делёз и Гваттари создавали, как им казалось, универсальную логику революции как бесконечного деления и суммирования.

Бадью отмечает, что Делёз и Гваттари смешивают диалектическую логику развития с генеалогией семейного древа. Вопреки авторам «Капитализма и шизофрении», материалистическая диалектика говорит не о воспроизводстве родового единства, а о движении раскалывания. Материалистическая теория противоречия утверждает принцип двойного непостоянства, который заключается, во-первых, в признании процессуальной природы единства противоположностей и в отказе рассматривать его в качестве отдельной сущности и, во-вторых, в понимании внутреннего бытия этого процесса как раскола.

Провозглашая множество и идейно изничтожая всякий намёк на единство, Делёз и Гваттари, вопреки своим субъективным убеждениям, становятся объективными пособниками буржуазных политиков. Ведь «мыслить множественное за пределами двух, за пределами раскола означает практиковать внешнюю диктатуру одного»²⁴. Социальные силы, восставшие в мае 1968 года, либо будут структурированы и унифицированы на основе пролетарской классовой позиции, либо потерпят сокрушительное поражение. Напуганный восстанием народных масс господствующий класс и служащий его целям политический аппарат предпримут все возможные меры для собственной консолидации. «Если народ не имеет своей политики, он будет осуществлять политику своих врагов, потому что политическую история не терпит вакуума»²⁵. Призывая народные массы к отказу от классовой политики в пользу множества частных интересов, Делёз и Гваттари соучаствуют в укреплении классовых позиций буржуазии. Таким образом, только материалистическая диалектика может быть каноном искусства правильного восстания.

Мао утверждает онтологическую универсальность принципа противоречия и одновременно его практическую значимость. Обнаруживается проблема согласования этих двух характеристик фундаментальной логической структуры материалистической диалектики.

Интерпретируя идеи Мао, Бадью особо подчёркивает их выгодное отличие от советского диалектического материализма, низводящего историю до положения частного онтологического региона, подчинённого трансцендентным логическим законам. Выходило, что и революция в общественных отношениях, и кипение воды в чайнике как явления равнозначны и как процессы происходят в соответствии с одним законом.

Методологическое требование Мао выявлять специфику каждого онтологического слоя и исследовать присущую ему логику развития означало не только реабилитацию истории, но и фактическое признание её в качестве классической области действия диалектических закономерностей. Принцип противоречия универсален, но не абстрактным, а конкретным образом. У него есть классическая область проявления, которой как раз и является история общественно-исторической борьбы. Именно поэтому определение Бадью материалистической диалектики как логики восстания и мятежной философии не противоречит признанию всеобщей природы принципа противоречия.

Развёртывание исторического процесса сопровождается трансформацией его онтологической структуры и соответствующей ей логики. Основой структуры классовых обществ является социально-исторический механизм классовой борьбы. Материалистическая диалектика представляет собой не только логическое обобщение и систематизацию истории классовой борьбы, но и практический проект её преодоления. Такая связь между историей и логикой подводит к проблеме трансформации основного принципа материалистической диалектики в перспективе перехода к коммунистическому обществу.

Если следовать определению Маркса, в соответствии с которым буржуазные производственные отношения являются последней антагонистической формой общественных отношений и буржуазной общественной формацией как завершением предыстории человечества²⁶, то мы со всей определённостью можем заявить, что переход к коммунистическим общественным отношениям вызовет потребность в соответствующем их уровню социального развития логическом обобщении и систематизации. Без всяких сомнений, диалектика эпохи коммунизма будет отлична от диалектики классовых обществ.

Но сегодня на повестке дня не переход от доказавшего свою устойчивость социализма к коммунизму, а борьба за социализм. Естественно, это движение стоит понимать не как механическую последовательность этапов, а как диалектический процесс. Коммунизм — не трансцендентальная цель и регулятивная идея, а конкретные практические завоевания и достижения в режиме «здесь и сейчас». Попытка обогнать историю и предложить якобы более универсальную структуру диалектики, нежели логика противоречия, терпит неудачу.

Примером тому может служить теоретический дрейф советского философа Батищева, который в начале своего пути отстаивал ограниченную концепцию противоречия как фундаментальный принцип развития внутренней логики теоретического знания²⁷. Затем он перешёл на точку зрения гуманистического прочтения наследия Маркса и критически противопоставлял его реальности советского общества²⁸. Завершил же свою идейную метаморфозу Батищев проектом «диалектики творчества», который, по его представлениям, должен был бы выйти за пределы антагонистической концепции противоречия посредством диалогического подхода, но на деле являлся возрождением мистико-религиозного мировоззрения²⁹. Всякая попытка автономным логическим образом трансформировать основной принцип диалектики без оглядки на социально-исторические тенденции и перспективы приводит не к ожидаемой конкретизации диалектики, а к откату к уже пройдённым этапам теоретического развития.

Бадью был современником Культурной революции в Китае и участником протестной волны, поднятой Красным маем во Франции. Он воспринял идеи Мао не только как альтернативу советскому пути построения социализма, который чем дальше, тем больше уводил в сторону от практической истины марксизма-ленинизма, но и как способ выхода из теоретических тупиков и затруднений французской буржуазной философской и общественной мысли. Марксизм как теоретический проект новой научной рациональности предполагает трансформацию самого понятия научности и особое понимание его связи с общественной практикой, прежде всего, с классовой борьбой. Этот момент оказался забыт и был снова выведен на сцену Мао. Ключевым звеном, от переработки и обсуждения проблем которого зависело восстановление и развитие на новом уровне марксистского мировоззрения, являлась область материалистической диалектики как логики преобразования общественно-исторических отношений. Именно поэтому учение Мао о противоречии, по оценке Бадью, соответствовало верному направлению развития марксисткой теории и было жизненно необходимо для обновления марксистского критико-методологического арсенала.

Прежде всего надо отметить, что провинция не балует своих жителей большим разнообразием рабочих мест. Особенно, если мы говорим о малых городах, где до сих пор проживает большая часть населения страны. У человека, умеющего и желающего работать руками, выбор там невелик: можно устроиться, как правило, на единственное сохранившееся крупное производственное предприятие (из-за их наличия такие поселения называют моногородами), а можно пойти работать «к частнику» — например, на лесопилку.

Фабрики и заводы, если они ещё худо-бедно функционируют, обычно входят в какой-нибудь большой производственный холдинг со штаб-квартирой в далёкой Москве; работа там даёт некую минимальную социальную защищённость (во всяком случае с человеком в отделе кадров заключают трудовой договор и даже забирают трудовую книжку) и очень небольшую зарплату, на начальной стадии обычно даже менее 10 тысяч рублей в месяц. Почти всегда работникам на таких фабриках обещают «льготы», но в результате чаще всего оказывается, что из «льгот» имеется разве что оплачиваемый отпуск.

По всей России сегодня рабочие люди фактически уже приучены воспринимать оплачиваемый отпуск как «льготу». Спрашиваешь, бывало, на фокус-группе (групповом обсуждении с рабочими) — какие у вас имеются льготы здесь как у работников? И люди начинают перечислять: отпуск дают, за больничный оплачивают… Да, зарплату «в белую» платят…

В первое время я даже переспрашивал — да нет, вы не поняли, какие ж это льготы? Это вам по Трудовому кодексу положено! А льготы-то какие? Вот тут рабочие растерянно замолкают…

И понятно, откуда такое представление. Потому что альтернативой работе на заводе является работа «у частника». У частника — то есть у частного предпринимателя на небольшой частной фирме, той же лесопилке — можно заработать побольше, чем на заводе, порой и в разы, то есть — 20—30 тысяч за месяц. Однако и трудовых договоров с частниками не заключают, зарплату он платит «чёрным налом», больничных, как правило, не признаёт, да и оплачиваемых отпусков у него не бывает. То есть вся работа «с частником» — это чистая «сделка», сколько сделал, столько получил. Да и рабочий день «у частника» ненормированный даже теоретически, «работаем пока не сделаем».

К «частнику» с завода уходят работать самые крепкие мужики, работа у него — не женская. Плохо то, что работа у частника, как правило, сезонная, неритмичная, да и с заказами у него «то густо, то пусто». Оттого для рабочего человека постоянно есть опасность ещё и просто не получить обещанных и заработанных денег. При этом и требовать свою зарплату проблематично, так как чаще всего в основе «трудового соглашения» лежит устная договорённость.

Помимо завода и частника, в малых городах остаётся разве что возможность устроиться на работу в бюджетную сферу — однако и это тоже далеко не сахар. Зарплаты в муниципальных учреждениях — бывших ЖЭКах, домах культуры, детских садах — откровенно нищенские («зарплата» воспитателя в детсаду 5 тысяч рублей — практически норма). Но главное, что и сами муниципалитеты обычно в России бедные, как церковные мыши, из-за чего в малых городах в последние годы даже наблюдается такой «привет из 90‑х», как задержки зарплат в муниципальных учреждениях. Да, как ни странно, но эти жалкие 5 тысяч в месяц ещё и задерживают порой на 2—3 месяца.

Естественно, что в бюджетной сфере практически на всех должностях в таких условиях работают женщины, демонстрируя то самое уникальное, воспетое в веках «русское терпение и неприхотливость». Мужчинам из малых городов, если их не привлекает ни одуряющая работа на конвейере, ни работа «на рывок» у частника, остаётся только традиционный для Руси «отхожий промысел». И действительно, малые города часто выглядят пустыми — в них остаются жёны с детьми, а самые энергичные мужчины уезжают «пытать счастья» или в мегаполисы типа Москвы и Санкт-Петербурга (удачей считается устроиться работать в охрану), или «на Севера», или (в последние годы) на олимпийские стройки в Сочи. Многие, даже проживая за тысячи километров от Москвы, работают «вахтами» — неделя в Москве, неделя дома.

Из-за этого постоянного оттока рабочей силы даже успешное, загруженное заказами предприятие в «глубинке» оказывается неспособным породить полноценный местный рынок труда: всё время оказывается, что, собственно, свободных рабочих рук в округе не просматривается, в очередь у заводской проходной никто не стоит. Обычная история для моногородов: предприятие выгоняет рабочего за прогул или за пьянку на рабочем месте, всем торжественно объявляется, что «в соответствии с корпоративной политикой таким не место на нашем славном заводе!» — а уже через два-три месяца этого рабочего тихо принимают обратно. Причина в том, что образовавшуюся вакансию заполнить так и не удалось, а работать надо.

Парадокс: в 50—70‑тысячном городе стабильно не находится «с избытком» рабочих для предприятия, где работают 2—3 тысячи человек. Где все люди? Люди в отъезде.

Очевидно, что для создания полноценного рынка труда надо, чтобы в городе работало не одно, а два-три более-менее крупных предприятия. Однако новые предприниматели, видя, что даже у единственного завода в городе возникают проблемы с рабочей силой, естественно, не рискуют открывать производства. Возникает порочный круг.

В России, в соответствии с Трудовым кодексом, принят за норму 8‑часовый рабочий день и пятидневная рабочая неделя. Однако по моим наблюдениям, крупные предприятия по всей стране почти повально переходят на работу посменно, причём «смена» длится 12 часов. В ходе таких смен предусматривается один обеденный перерыв, как правило, полчаса (!). Чаще всего почти всю смену рабочий должен проводить на ногах.

Я спрашивал рабочих из самых разных отраслей, какая продолжительность рабочего дня им нравится больше, 8 или 12 часов — ожидая услышать, что, конечно, 8‑часовая, ведь 12 часов — это очевидная сверхэксплуатация. Однако, как ни странно, по большей части рабочие высказываются за 12‑часовую смену. Одна из главных причин — при такой периодичности чаще выпадают выходные дни (через два дня на третий).

Выходные сутки жителям малых городов требуются не для отдыха, а для подработок. Рабочие-отцы семейств в эти выходные часто занимаются «таксованием», если у них есть автомобили (тем же самым занимается и младший состав ИТР). И женщины, и мужчины в выходные и «отсыпные» дни (после ночных 12‑часовых смен) занимаются своим подсобным хозяйством: большинство выращивает овощи и фрукты на зиму на своих огородах, а вот скотину или птицу держат уже немногие, объясняя тем, что это стало невыгодно, слишком дороги комбикорма.

Подработки и выращивание картошки — жизненная необходимость для рабочего в провинции, так как зарплаты в 10—15 тысяч «на жизнь» очевидно недостаточно (цены на продукты в провинции примерно такие же, как в Москве, а коммунальные платежи выше, чем в Москве).

Таким образом, в сменной работе по 12 часов совпадают интересы и владельцев завода, и рабочего. Для владельца выгода очевидна — такая работа позволяет держать на заводе не три, а две смены.

Однако являются ли 12 часов работы в день пределом? Очень часто — нет.

Оборудование на большинстве заводов в России крайне изношено и оттого периодически выходит из строя; кроме того, ввиду той же изношенности и «морального устаревания» даже для с виду работающего станка требуется больше времени на выполнение необходимой трудовой операции, чем заложено в нормативе. В итоге по ходу выполнения работ периодически возникают простои. На большей части заводов, где я побывал, картину мне обрисовывали одну и ту же: вместо ритмичной работы цеха то стоят, пока где-то по цепочке устраняется поломка, то потом со страшной силой все начинают «навёрстывать» упущенное время… и часто не укладываются.

В этих случаях как само собой разумеющееся подразумевается, что рабочий должен продолжить и завершить работу после окончания своей смены. Смельчаков, которые ровно в 5 или 8 часов вечера (или утра), поглядев на часы, выключают станок, снимают шлем и идут в душ невзирая на то, что там сделано или не сделано, на всех предприятиях набирается считанные единицы, да и те, как правило, на работе не задерживаются, их «выживают» разными способами. Можно сказать, что такому отчаянному индивидуализму противостоит не только администрация предприятий, но и трудовая этика российских рабочих.

В итоге зачастую рабочие задерживаются уже после окончания своих смен на два-три, а то и на пять часов. Порой люди, «завершая начатое», остаются на своих рабочих местах до суток. На значительной части предприятий подобные «авралы» и «форс-мажоры» являются не исключением, а вполне рутинным явлением — просто так выстроен сам трудовой процесс, что без постоянных авралов работа просто встанет.

Самое интересное то, как оплачиваются подобные переработки. За пять лет я привык к тому, что упоминание в контексте оплаты сверхурочных Трудового кодекса вызывает у рабочих нервный смех. Люди слышали, что за сверхурочные им положено платить сначала полторы, а потом и две ставки — но в большинстве случаев этого не происходит.

Чаще всего на российских предприятиях за сверхурочные вообще не платят никаких денег — вместо них предоставляют «отгулы». Отгул — это как бы право прогулять один рабочий день, получив за это обычную дневную плату. Однако и «отгулять» отгулы удаётся далеко не всем: ввиду постоянных сокращений на предприятиях хронически не хватает персонала для затыкания всех «дыр», и начальники просто не отпускают работников «в отгулы», постоянно перенося их «на потом». Нередко приходилось выслушивать жалобы работниц и работников, что у них к концу года накапливалось «отгулов» фактически на второй отпуск. Проблема с такими накоплениями в конечном итоге решается просто: в начале года работнику объявляют, что все его отгулы «сгорели», и, таким образом, отсчёт начинается заново.

В беседах с мастерами и начальниками цехов я задавал вопрос о причинах столь вопиющих нарушений ТК при оплате сверхурочных. У начальства, однако, тут своя правда: как правило, у начальника цеха, да и директора завода, есть спущенный ему «сверху», из Москвы, фонд оплаты труда, утверждённый на год вперёд, и в нём просто нет денег на оплату сверхурочных. По плану предполагается ритмичная работа предприятия. Но, коли денег в ФОТ нет, то и взять их неоткуда. На вопросы «наверх» в духе «что же нам делать в таком случае» ответ тоже один — мол, начальник должен своим авторитетом побудить рабочего отработать норму, а иначе какой же он начальник?!

Впрочем, в ряде случаев оплата за переработки всё-таки предоставляется, хотя и по-прежнему в одинарном размере. Это происходит тогда, когда после бездумных сокращений, как правило, инициированных из Москвы, на предприятии просто образуется хроническая нехватка персонала для выполнения производственных планов. В этом случае среди кадровых работников кидают клич — «Кто готов подработать?» Соглашаются многие. В итоге иные феноменальные работники отрабатывают по 25—28 двенадцатичасовых смен в месяц (!): я видел этих женщин — это, без сомнения, трудовые героини.

Хотя наиболее потрясший меня случай мне рассказали на шахте. Выяснилось, что там не такая уж редкость, когда проходчик, отработав 12‑часовую смену под землёй, через час снова лез обратно — отработать ещё одну смену! Я был в шахте; честно говоря, даже сам путь на 1,5 км вниз (40 минут туда, 40 минут обратно) чрезвычайно меня утомил…

За вторую смену подряд проходчику платят ту же ставку, без двойной оплаты. А дорогу — вот эти 1 час 20 минут туда-обратно до собственно «рабочего места» — не оплачивают. Дорогу, сколько бы она ни занимала, в России не оплачивают практически никогда, даже если выездные бригады едут в разбитых автобусах по диким лесным дорогам несколько часов. Видимо, считается, что в дороге работник отдыхает — за что ж ему платить?

Надежда Толоконникова в своём нашумевшем письме из мордовской колонии описала жуткие условия работы в производственных помещениях «исправительного учреждения» в так называемой промке: холод, давно устаревшие и часто ломающиеся станки, постоянное давление надзирателей с требованием выполнять немыслимо высокие нормы, переработки. Наверняка многим москвичам и петербуржцам, для которых сломавшаяся в их тёплом офисе кофемашина с бесплатным кофе — это ужас и произвол работодателя, на который надо срочно жаловаться, сложно воспринимать этот текст Толоконниковой: кажется, что она ведёт рассказ о каком-то ином измерении, о какой-то другой, намного более дикой и первобытной жизни.

Однако так ли далека эта жизнь, как представляется на первый взгляд? Присмотримся к типичным условиям труда на производстве в провинции.

Система устройства труда ставит превыше всего план, ради которого даже собственник предприятия готов пренебречь сохранностью капитала

Начнём разговор о теме риска, которая в наших условиях неразрывно связана с темой труда.